***
Утро следующего дня выгоняло его на улицу не столько бодрым пробуждением, сколько шумом: Веббер с большим воодушевлением носился снаружи, то ли что-то ловя, то ли отдаваясь этому типичному для его возраста ребячеству, на которое Уилсон уже давно перестал смотреть строго как взрослый, и лишь изредка напоминал, чтобы тот не увлекался слишком сильно. Небо по-прежнему было хмурым. А, подняв к нему взгляд, он увидел, как из плотных облаков плавно пикирует перо цвета гагата.гагатовое перо
3 апреля 2022 г. в 12:16
Короткий промозглый день сменился душной влагой вечера. Он лез под самую кожу, целился в жизненно важное, забирал последний кислород из легких, заставлял вдыхать с му́кой и каждый шаг сопровождался этой тупой болью в области левого бедра — места, куда с несколько месяцев назад его укусили так глубоко, что задели кость. Рана уже давно затянулась, не оставив иных следов, кроме не так выделяющихся на общем фоне шрамов, но в такие моменты давала о себе знать ноющей осфиальгией, реагируя на резкие изменения в погоде.
Это казалось шуткой. Метеопатия никогда не беспокоила его, да и, вдруг уловив ее проявления, он даже в мыслях не допускал возможность ее существования в рамках своей жизни. Она попросту не воспринималась им как что-то действительно существующее: не болезнь, она также не была доказана научно и не принималась медицинским сообществом. Но когда других вариантов объяснить свое странное состояние в перерывах между скачками атмосферного давления не осталось, он согласился и на этот, совсем не идущий в ногу с его рациональным восприятием, диагноз. Первое время он испытывал слишком много подобных изматывающих сознание диссонансов, а затем просто перестал обращать на это внимание. Болит — и хорошо, что не очень сильно. Нет инфекции, нет воспаления, значит, все в порядке. А почему болит — это уже второстепенная проблема, на которую можно не тратить свои силы и не пытаться осознать, потому что в графике нет времени на такую роскошь — размышлять о чем-то подобном, не угрожающем его здоровью напрямую.
Подошву ботинок липко обхватывала болотная грязь. Сгущающиеся сумерки не приносили ожидаемую прохладу, и вокруг стоял душный, спертый воздух, отвратительный в своей сладковатости. Он даже чувствовал, как подрагивают колючие ветки иссохших деревьев, хотя о никаком даже самом легком дуновении ветра не могло идти и речи.
К одному из их временных обиталищ Уилсон не слишком спешил; да, привычная тревога подкрадывалась из темных закоулков, но уже не вызывала бо́льшего волнения. Дорогу он знал наизусть, а если бы стемнело быстрее, чем он того ожидал, заранее заготовленный факел не дал бы заблудиться среди притаившихся в тенях еловых лап. Привычки и отточенные навыки уже не давали шанса возможной тревоге сбить его с толку, мыслей или ног. Хроническая усталость — вселить в него волнение или страх. Кажется, это называлось апатией: во всяком случае, конкретно это состояние, в котором пребывал Уилсон каждый день.
Тропинка углубилась в болото, закружила между сухими кустарниками и поплелась дальше, выводя к лесу. Далекое шипение и звуки ритмично разрезающих воздух ударов не вселяли в него ничего, кроме бесконечного равнодушия. Казалось, он даже не слышал их — все окружающее сливалось в один монотонный шум, фон, на который уже не реагируешь и не обращаешь внимания. Частокол леса впереди напряженно молчал.
Ноги несли его сами, и, погруженный в свои мысли, он не сразу заметил, как вязкая топь и грязь сменились сухой плотной почвой. А вместе с осознанием пришли и звуки. Окружающее его податливо сжалось под весом чьего-то крепкого прикосновения, а затем взорвалось и окутало облаком: громким хрустом подзола, ветром в ощетинившихся елях, криком сорвавшейся с верхушки птицы. Сейчас эти звуки сбили его; не с ног, но с умиротворенного хода размеренно текущих мыслей, и он встал, невольно пораженный этой громкостью и величиной всего вокруг. Тут больше не было душно: щеки закусало холодным ветром, душный спертый воздух болота сменился нотками смолянистой хвои. Неподалеку от тропы в зарослях прятался кокон, и теперь громкое шипение, отдающее холодком опасности в нутро, воспринималось иначе — уже не как ничего не значащий фон, а как вполне ощутимая угроза, от которой нужно было скрыться. Свинец потемневшего сумеречного неба впитал в себя мимолетный взгляд Уилсона, ускорившего шаг и вскоре скрывшегося в чаще.
У разведенного с вечера костра он снова предавался размышлениям, вороша палкой угли и наблюдая за причудливо пляшущими языками пламени. В его отблесках живым холмом вздымался спальник Веббера и поблескивали прутья ныне пустующей клетки — птица, живущая там, умерла уже давно, и после этого Веббер заикнулся больше никогда не заводить питомцев. О практической полезности такого сожительства Уилсон умолчал, сделав скидку на подростковую впечатлительность, но не так давно соорудил новую ловушку.
В потерянных во тьме верхушках затрещал ветер, и Уилсон, уже привыкший ко звукам ночной жизни, не ежился, опасливо прижимаясь к спасительному кругу света, не вздрагивал от ощущения буравящих из непроглядной темноты взглядов. Его мысли занимала тягучая волокита будней, планы на следующий день и месяц. Каждый час, все выверено, и места иррациональному не оставалось даже в теории — он находил подобное слишком расточительным. Тем более, позволяя себе отвлечься, он неминуемо думал о...
Отчетливый хруст ветки отскакивал от темноты и ударялся об него — на этот звук он среагировал резче, чем мог того ожидать сам, но не оборачивался рефлекторно, борясь с искушением.
Веббер заворочался, привлекая внимание, и Уилсон услышал, как что-то удаляется от их пристанища, как будто напуганное взлетевшим в воздух:
— Вы устали? Мы можем сменить Вас.
Скрипучий, но глухой ото сна голос окончательно возвращал Уилсона к костру. Он снова ерошил палкой угли, заставляя огонь изгибаться сильнее, и отвечал, не поднимая взгляд.
— Не нужно. Все в порядке.
Веббер не спорил с ним, да и вряд ли бы решился на что-то подобное со своим воспитанием, поэтому, несмотря на наверняка зародившееся в нем волнение, не стал настаивать. Спустя несколько минут в спальнике вновь засопели.
Уилсон старался не слишком много размышлять о причине своего отказа. С одной стороны, несколько часов сна казались заманчивым предложением, но с другой он не хотел даже вспоминать о том, что может там, в закромах покрытого дремой сознания, увидеть. И если наяву он еще мог отгонять от себя навязчивые мысли упрямым перебиранием всевозможных дел из каждодневного графика, то во сне он был над собой не властен.
И, подпирая рукой голову, он смотрел в живущее своей жизнью пламя, повторяя про себя наизусть заученную формулу тетродотоксина.
Утро — к большому счастью — выдалось достаточно заурядным. Уединившись за лагерем после обхода окрестностей, Уилсон занялся починкой той самой ловушки, которую не так давно смастерил, чтобы изловить новую птицу. Он не мог вспомнить, почему она оказалась сломанной, но сейчас, наверное, был даже рад подвернувшейся работе — он и сам не понимал, что именно чувствовал.
Всецело отдавшись этому занятию, он не сразу обратил внимание на сгустившуюся вокруг тишину. Это было не то время, когда природа замирала — утром опасность отступала в тени, недовольно шипя и топорща бестелесную шкуру. Поэтому, когда на поляне перед ним вдруг огромным полчищем стали собираться вороны, слетаясь, кажется, со всех краев острова, он не мог не отвлечься, чтобы с удивлением и нервно покалывающей тревогой наблюдать за разворачивающимся представлением. Но было ли в нем достаточно страха, чтобы убежать?
Птицы не садились на землю, а кружились в узкой воронке прямо перед ним, чуть поодаль, и Уилсон слышал, как их перья касаются травы, а тела и крылья с шелестом ударяются друг о друга. Зрелище было не столь жутким — во всяком случае, вещи пострашнее ему видеть уже доводилось, поэтому подобный вихрь из ворон не вызывал в нем много чувств. Легкую тревогу и ступор — определенно, но на что-то большее надеяться не стоило.
Впрочем, это не продолжалось долго: уже через несколько мгновений вороны вдруг замерли, а затем с громким хлопком и карканьем разлетелись в стороны — кажется, теперь их было уже не так много, а на месте их недавнего центра стоял...
Уилсон не выразил и части тех эмоций, которые заполонили его в ту же секунду, но одну, самую яркую, скрыть не представлялось возможным — спустя несколько секунд осознания он громко, неприкрыто вздыхал и снова утыкался в работу.
Максвелл, впрочем, этого равнодушия не заметил и, показательно отряхнув пиджак, размеренным шагом направился к нему.
— Да, я знаю, вышло очень эффектно, можешь не сдерживаться. Цвет их перьев прекрасно гармонирует с цветом моего костюма, а еще...
Уилсон предпочел сделать вид, что на поляне не появилось никого нового, и это получилось настолько хорошо, настолько сильно в это уверовало сознание всего за несколько мгновений, что следующий жест заставил его напрячься до напряженной ломоты в сжатых добела пальцах.
Максвелл воткнул перо ему за ухо.
— ...а еще он превосходно сочетается с цветом твоих волос.
Он находился совсем рядом — слишком близко, чтобы это расстояние считалось приличным, и смотрел прямо на него, чуть наклонившись, в своей привычно расслабленной позе. В нос ударил сладковатый, но тяжелый аромат парфюма и терпкий — тех самых сигар. Уилсон знал, что точно свихнется, если признает, что выучил этот аромат наизусть не хуже формулы тетродотоксина, которую повторял ночью. И свихнется не столько с факта этого осознания, сколько с принятия в мыслях того, что он ему нравился.
Сжатые в плотную линию зубы причиняли вполне ощутимую боль, и он надеялся, что его излишне напряженная челюсть не вызовет много интереса, если вообще привлечет к себе внимание. Он едва тряхнул головой — скорее, лишь повел, как делают рефлекторно, скрываясь от ветра, — и длинное, изящно переливающееся смолой и гагатом перо плавно закружилось в воздухе, падая на траву рядом с ним. Он не задержал на нем взгляда и, казалось, вовсе не отвлекся от упрямого перебирания тонких прутьев под пальцами, искривляя их в нужную форму.
Максвелл постоял так еще немного, а затем выпрямился и сел — не рядом, конечно нет — на возникшее из ниоткуда кресло, чуть подрагивающее живой теневой материей.
Это была не первая их встреча. Вернее сказать: эта не была и первой. А потому и молчание Уилсона, и его суровая увлеченность чем-то являлись более, чем привычными — он очень редко позволял себе среагировать на его присутствие. Чаще всего они проводили время в молчании — оно не потрескивало напряжением, но сквозившая в нем недосказанность явственно причиняла дискомфорт, вот только кому из них, сказать было трудно. Это было похоже на игру в гляделки: только вместо моргания тут нельзя было контактировать, нельзя было поднимать взгляд и хоть как-то заявлять о том, что ты видишь и слышишь присутствующего. Уилсон, к несчастью Максвелла, выигрывал всегда. Или почти всегда.
Через какое-то время Уилсон отложил ловушку в сторону — движением медленным, скованным, словно не хотел расставаться — и взглянул на серое небо. Максвелл, все это время цепко и совершенно без стеснения его разглядывающий, кинул мимолетный взгляд туда же, но не сильно заинтересовался и вновь переключился на Уилсона. На диалог он и не надеялся — точнее, и не думал о его вероятности, поэтому в следующую секунду врасплох заставали уже его самого.
— Почему именно вороны?
Уилсон смотрел на него внимательно, как хищник, незаметно подобравшийся к жертве, думающей, что опасность миновала, а потому ослабившей бдительность. И Максвелл в самом деле не ожидал такого: прямой вопрос и взгляд, направленный на него, в сочетании с Уилсоном представляли картину поистине удивительную. Как давно он что-то у него спрашивал, говорил или вовсе смотрел?
За звание невозмутимых им тоже предстояло соревноваться, и пока никто не давал слабину: в глазах Максвелла лишь на мгновение скользнул интерес, и он заговорил, как ни в чем не бывало:
— Они умны и красивы. Изящество, заключенное в цвет конца, один из самых пугающих. Они нравятся мне.
Уилсон не впечатлился.
— Черный цвет — пугающий?
Интонация его голоса не была искренне интересующейся. Он звучал тускло, и эмоции, которые в нем когда-то были, еще много, много времени назад, теперь потухли совсем. Максвелл чутко улавливал каждую нотку перемены, будь она самой малейшей, и пока не знал, как именно относиться к такому бесцветию.
— Черный... Это цвет пустоты. Безграничной и бесконечно могущественной в своем проявлении. Черный придает форму страху, из него ткутся оскаленные пасти теней. Разумеется, он не может не пугать смертных.
— Это просто отсутствие светового потока от объекта. Ахроматика. Ничего сверхъестественного и пугающего.
Его монотонный голос и взгляд, в котором, кажется, скопилась общемировая усталость и тоска, навевали уныние. Когда-то давно о подобных вещах он говорил с бо́льшим энтузиазмом. Когда-то давно?
Максвелл откладывает это, чтобы поразмыслить позже, а пока целится в другое — метит и стреляет с нескрываемым удовольствием. Его едкое «О» звучит даже слишком откровенно. Он улыбается, и Уилсон почти инстинктивно готовится уклониться в сторону, не зная, чего ожидать.
— Тебя пугает вещь, связанная с этим цветом. Как долго ты будешь ссылаться на бессонницу?
Он попал в точку. На лице Уилсона застыло болезненное неверие.
— Сон — такое чудесное дарование, возможность окунуться в желания, приоткрыть завесу, — Максвелл смаковал каждое слово, прекрасно видя и зная, что неизменно попадает в самое нутро. — Черный — цвет сна. И ты боишься его.
Тишина, вслед за этим накрывшая поляну, злобно скалилась.