-
4 апреля 2022 г. в 16:16
Костюм плотно сдавливал каждую мышцу, и тело, скованное непривычной одеждой, реагировало на прикосновения к себе довольно неоднозначно. Подобран и пошит он был по размеру — идеальный обхват рукавов и голеней, но чувствовал себя в нем Уилсон не совсем комфортно. Он долго вертелся перед зеркалом в уборной, стремясь разглядеть себя со всех сторон и подметить хоть что-нибудь, сильно бросающееся в глаза, но вместо этого видел только что-то неуклюжее, закованное в строгую костюмную ткань, и это «что-то» исправить полностью не представлялось возможным. У него никогда не было низкой самооценки — он знал, что весьма привлекателен и красив, но кто не начнет себя чувствовать неуютно в незнакомом образе? В конце концов он с раздражением принимал свое отражение в зеркале — хотя бы на время, — еще раз прокручивался на каблуках лакированных туфель и, критично взглянув на выбившийся из укладки волос, покидал помещение.
Максвелл окинул его внимательным взглядом, и Уилсон вздохнул скорее нервно, чем из умысла, несдержанно закатив глаза.
— Что?
— Выглядишь сногсшибательно.
В глубине души он представлял картину того, что за дверью никого не окажется — пристало же Максвеллу так долго и терпеливо ждать, пока он завершит свой туалет? Конечно, это он позвал его на «свидание» — Уилсона почти что перекосило от этого слова, они старались его избегать — и у него были все причины, чтобы дождаться, но что-то все же не давало ему покоя. Не недостаток ли той хваленой самооценки, которая неприятно трещала, когда он оказывался рядом с ним?
Комплимент он принял, пусть и с трудом. Вера в собственную привлекательность в костюме стремительно испарялась.
Молчание несколько затянулось, и Уилсон в очередной раз поймал себя на мысли, что медлит — медлит пойти вперед, нарушить тишину или совершить что-то... иное.
Выдохнуть вдруг скопившийся в легких воздух он постарался как можно более тише; мимолетно взглянул, выпрямил плечи и, смотря куда-то в сторону, произнес, стремясь придать голосу больше равнодушия:
— Ну, мы идем?
Максвелл не спешил с ответом, и почему-то сейчас Уилсона это промедление укололо в особенности: нет, вовсе не обидой, не сомнением, а какой-то нераскрытостью. Максвелл оторвался от стены, выпрямляясь и внезапно как будто становясь еще выше. От прямоты его плеч исходила невыносимая энергетика — она завораживала и заставляла смотреть на него, не отрываясь, и Уилсон не мог противиться этому желанию: лишь раз прикоснулся осторожным взглядом к плотному бархату его пиджака и теперь разглядывал, кажется, совсем забыв о стеснении. Когда он поймал себя на этом через несколько мгновений, отворачиваться уже было поздно.
Максвелл смотрел на него в ответ. Эта неприкрытая игра в гляделки — недалеко и от раздевания — могла откровенно позабавить только первого, а второй не отличался большой любовью к подобным занятиям, поэтому, поняв, что слишком задержался взглядом, в первую секунду хотел сразу отвести его, а затем понял, что вовсе не боится посмотреть дольше чем стоило. Проснулась эта упрямость, покалывающее в кончиках пальцев чувство собственного достоинства. Неужели он должен забиваться в тень каждый раз, когда речь идет о чем-то подобном, отклоняющемся от норм приличия между знакомыми? Они не были знакомыми.
И поэтому он смотрел на него — упрямо, теперь уже откровенно нарушая любые рамки. Впитывал запах дорогого парфюма, пробегался взглядом по идеально сидящему на крепком теле пиджаку. И Максвелл, сохраняя все то же молчание, разглядывал его в ответ с не меньшим интересом.
Когда-то эта застывшая напряженно-томной нотой в воздухе тишина должна была треснуть. И Максвелл первым нарушал ее, целясь не столько в ее осколки, сколько в нарушение личного — внезапно оказывался ближе, ощутимее и притягивал к себе. Его ладонь на изгибе талии Уилсона казалась чем-то совершенно с ней неделимым.
— До начала еще двадцать минут. Могу ли я позаимствовать Ваше драгоценное время, мистер Хиггсбери?
Он был так близко, что аромат его кожи дурманяще щекотал обостренные рецепторы. Уилсону хватило только одного вдоха, чтобы в следующий момент уже сдаться — бороться не было смысла.
— Только на двадцать минут.
И не то чтобы он был сильно против.
Большего Максвеллу не требовалось.
Он целовал его почти что нежно, ласково сжимая изящный подбородок пальцами, но Уилсон не был настроен на воздушность — пусть внутри и клокотала жгучая смесь невозможных в своем сочетании чувств, пусть подреберье и ныло в тонущем отчаянии нежности, Уилсон жаждал не этого.
Когда язык Максвелла в очередной раз сталкивался с его языком и когда тот отстранялся, чтобы вдохнуть больше кислорода, Уилсон смотрел на него тем самым томным, но недовольным взглядом многолетнего любовника. И Максвелл знал, что за этим последует.
Он давал Уилсону инициативу: давал вести и самому выбирать темп, и когда тот игриво прикусывал его, сразу окунаясь в действие, не сразу мог поспеть за ним. Уилсон целовался страстно, не размениваясь на нежную медлительность. Его поцелуями руководила жажда и быстрота ее утоления; он никогда не исследовал его рот, а сразу вбирал в себя все возможности как можно скорейшего удовлетворения вспыхнувшего желания. Он целовал с силой, немного жестко, и Максвелл каждый раз останавливал внимательный взгляд на сосредоточенной морщинке между бровей — она завораживала его. В моменты, когда Уилсон целовал его сам, он не смотрел на него в ответ, и Максвелл пользовался этой возможностью, чтобы в очередной раз изучить его строгое, тонкое лицо, такое спокойное и сосредоточенное одновременно.
Уилсон сам отрывался от его губ и приоткрывал глаза — смотрел немного изморено, но с неизменной жесткостью, как бы прерывая его заранее, не давая сказать ни комплимента, ни сделать замечания по поводу его внешнего вида. А выглядел он действительно потрясающе.
Максвелл не сумел — или не хотел — побороть желание цапнуть его за талию еще сильнее и притянуть к себе так близко, что Уилсон с недовольством уперся в его грудь ладонью, только сейчас как будто вспоминая, что они находятся в общественном месте, и мимолетно оглядываясь через плечо на пустующий коридор. Где-то вдалеке раздавался приглушенный гам.
— Макс, — да, в его голосе в самом деле сквозило возмущение. Не то чтобы Максвелла это сильно беспокоило.
Он целовал его в щеку, затем изучающе скользил губами по точеной линии скулы и подбородка и спускался к шее. Запах его кожи и самого Уилсона, сейчас так соблазнительно запахнутого в строгий костюм действовали на него совершенно необъяснимо.
Уилсон, так или иначе сраженный таким наступлением, постепенно терял хватку, но ладонь на груди Максвелла не ослабевала. Он чувствовал, как болезненно-нервно вздымается его грудь, и дыхание, всегда поражавшее своей ровностью, теперь сбивчиво вырывалось в воздух. Другого очевидного сопротивления Максвелл не дождался; он тянул время нарочно, растягивая поцелуи, давая время на отказ, но когда Уилсон так совершенно отчетливо прижимался к нему сам — ответа ему больше не требовалось.
Максвелл отрывался от него, очевидно собираясь приступить к чему-то большему, но останавливался, стоило руке лечь на его плечо: Уилсон, уже разгоряченный, даже с румянцем на щеках и с явным желанием во взгляде все равно выглядел несколько сурово. Его прикосновение было мягким, но удерживающим; через несколько мгновений он опустил руку, ловя ладонь со своей талии, и подносил ее к лицу. Его щека прижалась к костяшкам, и Максвелл, по природе своей далеко не впечатлительный, на это мгновение обомлел от нежности — подобные порывы Уилсона можно было пересчитать по пальцам. Он не был склонен к ласке, старался избегать излишних контактов и сходил с ума, когда дело касалось романтики — он не считал это своей стезей и ощущал жуткий дискомфорт каждый раз, когда приходилось иметь дело с чем-то подобным. Чего только стоило это приглашение: Максвелл и не надеялся, что Уилсон согласится, зная, как он некомфортно себя чувствует в таких ситуациях, но все же чаял — и на этот вечер удача улыбнулась ему вдвойне.
Уилсон в последний раз проскользил сухими губами по натянутой коже и, вдруг сжав ладонь в своей руке сильнее, утянул за собой в более непримечательный угол. До начала представления и правда оставалось не так много времени, но людей в уголке этой ниши не наблюдалось от слова совсем. То ли им просто везло, то ли здесь сыграли знания Максвелла в выборе подходящего, «удачного» места — вряд ли кто-то из них обоих задумывался об этом сейчас, но один знал точно: Уилсон ни за что бы не согласился на нечто подобное по собственной инициативе, если бы не знал, что случайных гостей не предвидится.
Минет в одной из лож театра представлялся немыслимым занятием. Не только с точки зрения морали — вряд ли Максвелл часто задумывался о таких вещах в отличие от Уилсона, но и со стороны понимания его характера. Однако знал ли его Максвелл настолько хорошо, чтобы быть уверенным в том, что он никогда на такое не пошел бы?
Сейчас его мысли были заняты не тем. Вовсе не предстоящим выступлением, не желанием разобраться в хитросплетениях разума и чувств Уилсона, но им самим, сейчас стоящим на идеально вычищенных коленях своих брюк. Он не спешил: каждое движение языка было пропитано медлительностью, в нем не было нетерпеливого желания закончить как можно скорее, а в глазах, которые он вовсе не подумал закрывать, сквозило искреннее удовольствие. Подобные метаморфозы с ним происходили так редко, что каждый раз, видя настоящий огонь желания в глубине зрачков своего любовника, Максвелл как будто влюблялся в него заново.
Он и не думал портить его идеальную прическу — хотя очень хотелось, и рука поначалу машинально тянулась к его голове. И он был невероятен; и то, что Уилсон стоял перед ним на коленях казалось настолько естественным, что другую картину он вряд ли теперь мог когда-нибудь себе представить.
Он кончил ему на лицо: Уилсон отстранился сам, почувствовав скорое приближение кульминации, и Максвелл, совсем того не планировавший, спустя мгновения ошеломляющего удовольствия невольно замирал, пытаясь понять, останется ли Уилсон недовольным или раздосадованным этим. Но тот с поразительным равнодушием смазал сперму с губ и поднялся с такой легкостью, словно это не он долгие минуты пачкал колени о пол. Шум окружающего постепенно врывался в сознание.
— Пойду умоюсь.
И исчезал.
Тогда же и пропала эта мимолетная игривость, неприсущая ему, страсть и бушующее пламя во взгляде. Он вновь переоделся — только на этот раз не в чистый костюм, а в скованное бесстрастие.