Не хватает

Всеобъятный, огромный мир. Место, где принятие существует только у тех, кто входит в рамки и ломает себя ради них. Место, где невозможно дышать свободно, полной грудью. Место, где в груди вместо сердца — месиво, в голове — пустота. Место, где никогда и ни в какой степени не принимают отклонения от нормы. Всеобъятный, гигантский мир. Его любят, ненавидят, из-за него плачут и смеются. В воздухе ежедневно висит то счастье, то грусть попеременно, а то и одновременно. Всеобъятный, прекрасный мир. Только вот места в нём найти так и не получилось. Это, пожалуй, единственный день, когда Феодора Достоевская смотрела на город без омерзения. Нет, были и такие дни, когда в глазах наблюдалось только спокойствие, ни эмоции не прослеживалось. Феодора смотрит в панорамное окно вечерами, осматривает город медленно, цепляясь взглядом за каждое здание. Будь то ливень, будь то солнце палящее, будь то снег. Иногда тонкие бледные пальцы касались стекла, вели линию вниз, замедляясь с каждой секундой. Касание полной ладонью — и рука убиралась, оставляя на запотевшем стекле секундный отпечаток. Мир тоже такой — за стеклом. Он не принимал и вряд ли когда-нибудь это сделает. Верить в это перехотелось лет так… Что скрывать, Достоевская никогда не верила. В школе были насмешки постоянные, мол, ха-ха, ты тут одна такая, никем не любимая и не принятая! А мы, люди шаблонные, мы, вот, — общество. Нас, вот, серых и картонных, любят, представляешь? Ну, каково это, в одиночестве-то? Честно говоря, абсолютно никак. Была Феодора одна, в компании ли, ничего не менялось. Мир также был за стеклом, она — отброшена от него. Чёрт бы побрал людей, которым имя одно — шаблон. Но всё же что-то было. Иногда. Какие-то чувства редкие, вспышки эмоций непрошеные. Феодора и не знала, когда они начинались и что служило причиной. Осознавала, что в груди сдавливало, да и всё. Эмоциональные люди казались чем-то вообще непонятным и неясным, вроде есть они, но почему и зачем? Она никогда нормально себя не понимала, а кроткие вспышки озарения воспринимала равнодушно. В итоге естественным процессом стало отстранение от общества и его же презрение. Впрочем, и общество должно отреагировало — не воспринимало и не принимало. Феодора отвернулась от окна, подняла глаза на лампу. Обычный современный белый круг. Выключенный. Включала она его… Позавчера, вроде. Зарядник искала. А так в этой комнате, единственной, где есть панорамное окно, свет не включается никогда. Комната эта служит только для просмотра, а из мебели: белое кресло, серый ковёр и странная, выкрашенная ярким зелёным, антикварная тумба. Вот она как раз в строго подобранный интерьер не вписывалась, но Феодора ни за что не убрала бы её. Сейчас имеется другая проблема: лампа, чёрт бы её побрал, пыльная. Искать стремянку, брать тряпку… Нет, лучше сделать вид, что так и надо. Так и было. Пыль — изначальная. В воспоминаниях проносятся её постоянные забавные попытки мыть эту лампу. Покряхтывания, громкая, но по делу, ругань, мокрое от случайно выпавшей из рук тряпки, но такое весёлое, яркое, позитивное лицо. И волосы — натуральное золото. Она, кажется, обожала выводить Феодору из себя своими наигранными попытками пролить воду и упасть со стремянки. Потому что знала: холодные руки всегда поймают. Комната осталась пустой. Феодора направилась в спальню, бросила взгляд на шторы, колыхающиеся из-за открытого окна, но окно это не закрыла. Шикарно, холодно. Так и надо. Здешнее окно маленькое, чёрное, не панорамное. Она и не смотрит в него никогда. Закат ли, рассвет. Спальня название своё полностью оправдывала: Феодора в ней только спала. Ни больше, ни меньше. Кровать была ледяная. Подушка, одеяло — нетронутыми. Достоевская сегодня не спала, весь день проведя в комнате с окном да на кухне, чтобы удовлетворить потребность в еде. Человеческий организм требовал, за отказ награждая целым списком проблем, завершающимся смертью. Так что постель пришлось расправить. Да так и застыть: в голову хлынули до того яркие воспоминания, что Феодора пошатнулась, медленно опускаясь на кровать. « — Как ты только спишь на ней, боги? Холодно же! Высокая девушка с пшеничного цвета волосами и аккуратной косичкой глянула на Феодору своим единственным зелёным глазом (второй был скрыт за повязкой) недовольно и даже зло. Впрочем, взгляды эти были наигранными, Феодора знала это прекрасно. Так что только плечами пожала: — Это тебе холодно. — Ну, естественно мне холодно, невероятно ты так угадала! Ещё и окно открыто, ох бля… Любительница холода, как ты ещё не откинулась? — зеленоглазая девушка тут же обвила тело Феодоры своими тонкими ручками и заканючила, переходя на писк. Достоевская отвечать ничего не стала, но и из объятий не выпуталась. Постепенно успокоилась и Николь, дышала тихо в шею и о чём-то думала. — Знаю ведь, что не любишь меня, — буркнула в конце концов она. — Люблю. Зелёные глаза смотрят недоверчиво, печально. Но вот, загорается в них прежняя искра, прежнее веселье. Николь отскакивает в сторону, кружится по комнате и падает на кровать. — Холодно! — всё же кричит она после». Феодора медленно пришла в себя, дыша хоть и тихо, но отрывисто. Фиолетовые глаза лишь на мгновение защипало — запрещённое, слабое действие. Она раздражённо вытерла их рукой и поднялась на ноги. Вот ещё. А затем почему-то в два шага дошла до окна и одним движением захлопнула его. «- Преогромное, блять, спасибо! Теперь за пледом идти придется. Вот доведешь, гляди, спать буду в зале! Как же с тобой сложно…  — Ты привыкла к такому, Николь, — спокойно, в свойственной холодно-отстранённой манере констатирует Феодора.  — Ох, как же ты так догадалась? — Николь ножкой топает, дуется наигранно. Затем не выдерживает и тихо смеётся. И Феодоре на мгновение, на один короткий, но такой острый момент захотелось смеяться вместе с ней. Что-то было в голосе заразительное, счастливое, а в глазах зелёных плескалось такое довольство и радость, что невольно навевало на разные мысли. Тут золотистые волосы взметнулись в воздух, резко запахло цитрусами. Со спины прижались; руки сцепили в замок на животе.  — Грей теперь меня, диво моё холодное». Глаза защипало с новой силой. Рыкнув от досады, Феодора вновь открыла окно. И вышла из спальни. Кухня встретила таким же холодом и пустым бокалом из-под коньяка. Она его даже в мойку не убрала, налила новую порцию и меланхолично отпила. В жесте сквозило изящество. Николь ведь называла её манеры аристократическими… «- Феодора, миледи, вы прям аристократка! Николь весело болтала ногами, забавно оттягивая глазную повязку в виде карты. Буби, пятёрка. Почему буби и почему пятёрка — непонятно, Николь в принципе понять невозможно. Иногда. В общем и целом Феодора читала её на раз два, кроме таких вот закидонов. Понять эту клоунскую голову в такие моменты возможным не представлялось. Однако на вопросы, почему всё-таки пятёрка, Николь хитро улыбалась и меняла тему». Грудь сдавило. Феодора допила вино, даже бокал-таки в мойку поставила. Глянула на настенные часы. Три ночи. Дерьмо. Спать не хотелось абсолютно. Так что маршрут обычный — к панорамному окну. Дождь лил всё сильнее. Капли быстро стекали по стеклу изогнутыми линиями, иногда дробясь на маленькие капельки. Феодора вздохнула, сосредотачиваясь на пейзаже. Чёрное небо, горящие золотом окна в соседних домах. Тишина. «- Дора, а как небо вмещает столько воды? Николь, сидя на полу в позе лотоса, опираясь на руки и откинув голову назад, посмотрела единственным зелёным глазом на Феодору. Причем абсолютно наивно, так, как умела только она. Феодора только хмыкнула. — Обычно. — Тьфу, всё у тебя «обычно». — Не жалуйся. Помолчали. Николь вдруг поднялась на ноги, обошла Феодору со спины и положила голову ей на плечо. — Век бы с тобой на город смотрела, знаешь, а? — Знаю. — А почему, знаешь? — Тоже знаю. И больше слов не нужно было. Николь горячо дышала в шею, обнимая крепче, Феодора стояла не шевелясь. Тактильность. То, что надо. Ещё бы холода, на самом деле, но Николь сморщится и назовёт ледяной королевой. А потом ворчать будет: «Ну закрой ты чёртово окно, мы как в морозильнике живём, ей богу». Так что окно не открывалось. В какой-то момент Николь как-то странно повернула голову. Её обычная гиперактивность превратилась в странное, понятное только Феодоре спокойствие. Николь ведь только на людях — клоунесса, наедине она абсолютно другой человек. С пустым взглядом и усталыми прикосновениями. А ещё с каким-то едва заметным отчаянием. — Дора… — М? — За что ты презираешь мир? — За всё хорошее, — буркнула тут же Феодора. Причины у нее были. И, кажется, знала о них не она одна. — У нас взаимное презрение, — наконец договорила Достоевская. И всё. Опять тишина. Только Николь вздохнула тихо. Отцепились от живота руки, исчезло тепло. В следующий миг Николь оказалась прямо перед Феодорой, глянула своим ярким зелёным глазом и обняла. Намного крепче, чем обычно. Феодора вздрогнула и тут же прижалась в ответ. Немного крепче, чем обычно». Капли всё так же стекали по стеклу, горели золотом редкие окна. Изменилась лишь поза Феодоры: прижатый к стеклу лоб и ладони. — Мне тебя не хватает, чёрт возьми. Не хватает, Николь.