По дороге с облаками

      Машина мчалась по проселочной дороге, изредка попадая в неглубокие ямы. Деревья за окном сливались в широкую рваную коричнево-зеленую полосу. Сквозь просветы мелькало голубое небо. Солнце било в глаза, и Штирлиц щурился, подставляя лицо его лучам. Иногда из-под машины вырастала стена грязной воды, оставшейся в лужах после недавнего дождя.       Шелленберг выжимал из машины всё возможное, стремясь нагнать потерянные на государственных дорогах минуты. Время от времени он кидал быстрые взгляды в зеркало заднего вида и поджимал губы. Тонкая решительная складка появилась сегодня утром между его бровей и с тех пор не исчезала.       Штирлиц в очередной раз поражался переменчивости своей судьбы. Ещё вчера вечером, когда он по привычке расстался с Шелленбергом, его шеф не выражал никаких признаков беспокойства. Сегодня утром он вызвал его в свой кабинет и приказал собираться. Весь день он был нервным, дерганым, и порой принимался пристально смотреть на Штирлица, словно раздумывая над чем-то.       И сейчас бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг увозил его из страны одному ему известными путями, сворачивая там, где Штирлицу бы и в голову не пришло, проезжая посты под самыми невероятными предлогами.       Как назло, сегодня была суббота, день связи с центром, а у Штирлица не было никаких указаний. Он ехал с Шелленбергом на свой страх и риск, понимая, что ничего хорошего из этого не выйдет, что он запутался; они оба страшно запутались.       Штирлиц думал. Мысль билась в его голове пойманной бабочкой и не давала ни капли покоя. Ситуацию усложнял сам Шелленберг, постепенно расслаблявшийся вдали от Мюллера и его ищеек, начинавший и резко обрывавший разговоры, грозившие стать, пожалуй, слишком уж личными.       Наконец он решился.       — Бригадефюрер, — начал он, — я должен вам кое в чем признаться.       Шелленберг ответил коротким «М?», продолжая следить за дорогой. Штирлиц подумал было, что поступает уж слишком жестоко. С каждым километром решимость Шелленберга то таяла, то наоборот крепла. Губы его поджимались, превращаясь в тонкую линию. Он выглядел сейчас почти больным, и казалось, только присутствие Штирлица не даёт ему отправить машину в автомобильную аварию — возможно, даже неаккуратную, заканчивающуюся сломанными костями и изуродованным трупом.       Штирлиц отвернулся и посмотрел в окно.       — Я — советский разведчик.       Он услышал, как Шелленберг резко выдохнул и откинулся назад. Машина резко подпрыгнула на очередной кочке и сбавила скорость. Штирлиц снова посмотрел на шефа.       — Бросьте.       — Не брошу, — ответил Штирлиц, — не брошу.       Шелленберг немного приоткрыл рот. Невидящий взгляд продолжал смотреть на дорогу, руки управляли машиной — но всё это чисто механически, без малейшего признака сознания. Наконец он с видимым усилием пришёл в себя.       — Да что вы такое говорите, — бросил он, даже не взглянув в сторону Штирлица.       Штирлиц вздохнул.       — В двадцать седьмом году меня направили в Европу в связи с усилением НСДАП. Создали легенду про Макса Отто фон Штирлица, немецкого аристократа, ограбленного в Шанхае и искавшего защиты в немецком консульстве в Сиднее. В Австралии я некоторое время проработал в отеле у немецкого хозяина, связанного с нацистами.       Штирлицу показалось, что он совершил ошибку, непростительную ошибку, ужасную для разведчика его уровня, и в то же время сделал то, что должен был сделать человек, сын Владимира Владимирова, русского дворянина и меньшевика, муж Сашеньки Исаевой, дочки белого профессора, и отец Сашки Исаева, советского солдата.       Шелленберг свернул на обочину и остановил машину. Он положил голову на руки, лежавшие на руле, и хрипло вздохнул. Штирлиц сам не знал, что заставило его рассказать всё — попросил бы остановить под любым предлогом, достал бы пистолет и пристрелил по-тихому, но он не жалел. Шелленберг заслуживал знать правду.       Он нервно, надтреснуто, почти жалобно засмеялся.       — Смешно, — он тряхнул головой. — Из всего шестого управления, да что там, из всего РСХА я выбрал, казалось, самого честного и принципиального человека, да и тот оказался шпионом. Причем советским шпионом! Смешно, правда? Ах, Штирлиц, Штирлиц, как мы прогнили!       Он завёл машину.       — И что теперь? Есть у вас для меня… приказы?       Штирлиц поджал губы, и Шелленберг всё понял. Он вообще многое понимал, подумал Штирлиц. Он многое понимал и на многое закрывал глаза, и потому сейчас так легко поверил.       Машина тронулась и медленно покатилась вперёд. Штирлиц подумал, что он всё ещё мог бы покончить с этим, раз — и готово, но положил руку на дверь и постарался успокоиться. На самом деле, Шелленберг тоже мог убить его сейчас, сам, здесь, в этой машине. Он мог развернуться, примчаться на всех парах в Берлин, сдать его как советского шпиона и заслужить новое звание. Мог гнать через него дезу для Советов. Он мог сделать всё, что угодно, вернуть всё в привычную колею, строгую и расчерченную, такую простую и понятную, но ехал вперёд.       Он свернул на какую-то маленькую поляну и снова остановился.       — Как вы думаете, если бы всего этого не было, мы могли бы стать друзьями?       Шелленберг вышел из машины. Гравий под его ногами пугающе громко хрустнул в оглушительной тишине. Штирлиц вышел за ним.       Шелленберг стоял к нему спиной. Плащ, сшитый когда-то по меркам, висел теперь некрасивыми складками. Плечи опустились. Руки безвольно висели по швам.       — Вы знаете, Штирлиц, — заговорил он, ковыряя ногой мокрую землю, — когда я был ребенком, я любил вот так выворачивать комья земли. Чувствуете запах? Он называется петрикор. Это от греческого «petra» — камень и «ichor» — кровь богов.       Он поднял голову, посмотрел на солнце, глубоко вдохнул и прищурился.       Штирлицу стало страшно. Шелленберг будто прощался, прощался со светом, землёй, ним, и в первую очередь — с самим собой.       — Хорошо, — выдохнул Шелленберг, — хорошо.       Он вдруг тряхнул головой, точно стряхивая наваждение, резко развернулся и протянул Штирлицу вынутый из кармана плаща пистолет.       — Вот, держите. Он вам пригодится больше, чем мне.       Штирлиц осторожно взял тяжёлую рукоять. Понимание медленно приходило к нему, и, видит Бог, он это не хотел. Не хотел делать. Не хотел понимать.       Глаза Шелленберга снова подернулись мечтательной дымкой. Он испуганно сделал два шага назад.       — Ну, давайте.       Шелленберг трусливо зажмурился и поднял голову вверх, улыбаясь. Его губы дрожали, а руки пришлось сжать в кулаки и спрятать в карманы.       — А ваша жена? Ваши дети, бригадефюрер?       Голос Штирлица сел. В горле стоял ком.       Шелленберг дёрнулся, точно от удара, и приоткрыл один глаз.       — Давайте скорее.       — Зачем вы это делаете?       — А вы не понимаете, Штирлиц? Вы же умный человек. Если я вас сдам, я получу, положим, новое звание. Или медаль. Но Рейх, — улыбка замерла у него на губах, — но Рейх доживает последние дни. Кто-то из нас двоих должен быть на вершине, правда? — Тут его голос сорвался. — Я ведь вам добра желаю, Штирлиц, — и он всхлипнул, всхлипнул тихо, по-детски, наивно и совсем неожиданно.       Штирлиц почувствовал, что сам боится неимоверно. Никогда ещё, даже во время самых сокрушительных провалов, Шелленберг не боялся и тем более не плакал. Он бесился, когда Мюллер уводил его людей, нервничал, когда ему грозил Гиммлер, ругался, когда кто-то из агентов упускал важную деталь, но никогда не боялся.       Штирлицу стало вдруг бесконечно жаль этого усталого человека, виноватого только в том, что он родился, когда родился, и там, где родился. Ведь Шелленберг хотел жить, хотел помочь себе и ему, Штирлицу, хотел увести далеко-далеко, туда, где их бы не коснулись ни войны, ни союзники, ни нацисты, а оказался снова потерянным.       Штирлиц медленно поднял пистолет. Холодная рукоять обжигала руки.       По щеке прокатилась одинокая слеза.