lunatic

      Момент, когда он просыпается, не до конца отпечатывается в его памяти, потому что удвоившееся ощущение тепла настолько нереалистично, что он отказывается открывать глаза. Совсем как офисная крыса, которая в очередной понедельник практически вскакивает по будильнику в неприличные пять утра, но при этом отказывается его выключать, ссылаясь на любимые «пять минуточек».       В жизни Йесода понедельники перестали существовать уже давно, сначала превратившись в один долгий и мучительный день, в котором невозможно было уйти на перезарядку и поспать. «Утро вечера мудренее», как сказал бы любой человек. Он же, будучи замурованным в жестянку, будучи самой ей — жестянкой, — просто подсоединялся к кабелю и сидел около щитка электропитания, пока батарейка не покажет ровно сто процентов. Потом понедельники стали слухом, потом городским мифом и наконец уже легендой, над которой мягко хохочет Хесед, наливая очередную кружку своего кофе и вставляя тут и там беззлобные шпильки про трудолюбивых пчёл. Малхут смеялась ему в тон, разминая плечи после очередного, как он помнил тогда, применения своего нового оружия: «пчелиный бур обалдеть какой тяжёлый», — разводила она руками, и в следующий свой вызов на бой опять продолжала его использовать. «Атаки по площади более действенны», пытался он ей доказать в очередной раз, пока они ждали свой утренний кофейный «спешл» на этаже социальных наук, на что она лишь кивала головой и отвечала какую-то чушь, мол, что это не так весело.       «Не весело ей», поджимает губы Йесод, прижимая к себе что-то мягкое, и зарывается носом в то, что пахнет для его ещё сонного мозга мёдом и солнечным светом («какой бред, свет не пахнет»), и совсем немного — свежей печатью из типографии. Он вдыхает полной грудью, вспоминая эту до боли знакомую смесь, которая существовала задолго до того, как его поместили в коробку и сказали рыть носом землю в поисках информации, как псине; он давно знал это распирающее грудь ощущение от нахождения того, что было потеряно, ещё до того, как чьи-то тяжёлые руки выключили рубильник понедельников, до того, как этими самыми руками он раздирал себе кожу до кровавых полос, словно пытаясь из-под неё достать то, что так бесцеремонно и нагло туда проникло. «Инфекция», предполагали коллеги, «химический ожог», косились лаборанты на длинные рукава его так кстати тёмного свитера.       «Отвратительное стечение обстоятельств», думал он и сковыривал едва начинавшие заживать корки.       Сейчас ничего не чесалось, не двигалось под кожей, кроме, пожалуй что, прокатывавшихся по спине мурашек, когда ещё не проснувшимся ушам кажется, как кто-то дышит совсем рядом, прямо над ним. «Если я не вижу, что это, значит, этого нет», думает он и прижимается к гипотетической подушке ещё сильнее, потому что запах летнего дня становится до одури реальным, как будто он сейчас выбросился в окно и сделал колесо по заросшему июльскому лугу, который он видел только на картинках детских книжек.       «Какое колесо. Какой луг. Какое в этом городе лето, какой в этом городе понедельник, какая на этом диване может быть подушка», запоздало проносится в голове, но Йесод упрямо продолжает держаться линии игнора и сминает в ладонях нечто, похожее на ткань. Для сна, пожалуй, было всё-таки слишком реально, но раз это действительно сон, и он это понимает, значит, можно провалиться на уровень подсознания глубже и попробовать его подстроить под себя. Он прочитал много книг по этому поводу, но на практике никогда не применял все эти теории управления осознанными сновидениями, потому что всегда понимал, что ему снилось, когда с открытыми глазами уже пялился в потолок после пробуждения. Пожалуй тогда, в те времена так было даже лучше — он вряд ли смог бы найти в себе силы дать отпор мучившим его кошмарам, когда они обнимали его сзади ремнями по голове, плечам, рукам и ногам, затыкали рот и силком оттаскивали от умоляющей о смерти фигуре прочь. Её стоявшие в ушах вопли проносились по шее покалыванием вниз к ключицам и дальше ранним утром, когда до будильника оставались ещё часы, и как бы он не пытался вытащить их наружу, у него никак не получалось.       Теперь же он знал, что и не получится.       Сейчас же было тихо: ну, за исключением потрескивающей раз в шесть минут люминесцентной лампы недалеко от входа на этаж, которую нужно было поменять, и грома от проворачивавшихся где-то за окном гигантских шестерней. К мягкой мелодии, существующей лишь на этом этаже, присоединяются гулкие удары, как будто кто-то решает нарушить священный порядок библиотеки и притащить к стеллажам одну-единственную литавру. Как только уши перенастраиваются на более узкие диапазоны, становится жутко громко, потому что стук становится запредельно близко, и он, не переставая сжимать в пальцах до чёртиков шершавую ткань, снова дышит, снова чувствует теперь уже на языке этот проклятый мёд и надсадно выдыхает на голосе — собственный приглушённый стон отдаётся в ушах совершенно инородным звуком. «Плохо стараешься», одёргивает он себя, и разбегающимися прочь мыслями пытается поймать хотя бы одну зацепку, которая смогла бы объяснить, почему он снова думает о Малхут.       Не удаётся.       «А сидеть в книге ей, значит, весело», — он со злостью сильнее прижимается щекой к литавре, стискивает несуществующую подушку — кажется, кто-то едва различимо говорит «ой», — и жмурится сильнее, пока перед глазами не начинают выплясывать всполохи разноцветных пятнышек. Будь его воля, он на библиотечном бы уровне запретил использование оружия по одиночным целям при условии нахождения четырёх и более противников на этаже, но те правила, что действуют у «Технологических наук», могут действовать только у них, а Анжела в лучшем случае лишь отмахивается от его предложения, в худшем — спрашивает, почему он так Малхут не доверяет.       «Как будто тебя там не было», едко отрезает он тогда, и отворачивается, когда видит на её лице намёк на искреннее непонимание. Он вспоминает, что в то время её действительно ещё не существовало, и чувствует укол совести, потом даже на долю секунды хочет извиниться за неподобающее поведение — как-никак, именно она здесь была боссом, была той, кто вытащил его из той железки, но потом думает о том, что случилось именно из-за неё, и просто уходит прочь.       Если бы их отношения были не такими натянутыми и хотя бы на пару градусов теплее — прохладу общения между роботом и роботом можно списать на винтики и шестерёнки, но сейчас он, по крайней мере, может ущипнуть себя и вполне справедливо сморщиться от боли, — он бы сказал ей хотя бы краткое «потому что я делаю работу над своими ошибками». Может быть, Анжела бы поняла. Может, даже наложила бы на этаж Истории этот запрет. В любом случае, он просто ушёл, а потом Малхут снова захотела «повеселиться», поэтому проиграла, недооценив соперника, и уже который день её книга — её собственная книга, с эмблемой солнца на красивой тиснёной обложке, — проводит время на его этаже.       Он даже не может прикинуть, сколько именно прошло времени с её неудачи, а потом и с их общего недоумения, почему она никак не возвращается, как обычно, ведь это правило — библиотека закрывается, а её павшие обитатели, превратившиеся в книги, снова оживают, сходя со страниц книг, в которые превратились, — потому что понедельники, как мерила, давно перестают существовать, а в воздухе всегда витает один и тот же запах чернил на бумаге. Поэтому он снова, наверное, немножечко сходит с ума и перестаёт замечать, как книга со стола плавно перекочёвывает с его рабочего стола прямо за ним на общий диван, где он, совершенно вымотавшись после очередного дня махания мечом, засыпает, крепко её обняв. Может, потому, что замашки работника информационного отдела всё ещё не выветрились: всё, что происходит, ему надо было знать здесь и сейчас, в том числе, когда наконец проснётся библиотекарь. Может быть, причина в том, что он опасался диверсии ассистентов Малхут, которые были явно против того, чтобы их Покровителя бескомпромиссно забирали на другой этаж, но Йесод всегда отличался тем, что умел делать работу над ошибками, поэтому, даже на них не наорав — всего лишь холодно обвинив их в совершенной бесполезности, подсознательно, честно говоря, обращаясь и к себе прошлому, — сделал так, что и без того расстроенным и раздражённым помощникам пришлось смириться с очередной причудой «Гадюки».       Вполне возможно, что он правда совсем чуть-чуть тронулся рассудком — опять, — потому что чувствует, как ему мягко ерошат волосы и прижимаются к голове. «Кажется, получилось», — встревоженная мысль, что он смог её вернуть, не даёт раскрыть глаза и даже пошевелиться, потому что любой намёк на перемену спугнёт сон, как появление хищника заставляет улепётывать встревоженную добычу. Йесод ухватывается за подвернувшуюся так вовремя мысль о том, какие аргументы он теперь ей сможет привести против использования этого Э. Г. О., и понемногу в уме набрасывает список, пока боковым, ничего не видящим зрением напряжённо высматривает то, что развеет эту иллюзию, как дымок.       На пятом пункте ничего не предвещало беды, коею стал он сам — слишком сильно сжатые кольцом руки простреливает онемением, и он, продержавшись ещё немного, до появления пробивающих насквозь мурашек, с сожалением расслабляет объятия. Солнце, мёд и бумага уже не щекочут нос и воспринимаются как совсем привычное и родное — к чёрту списки, он идёт ва-банк. Готовится проиграть все деньги и отпустить мгновение, на которое ему показалось, что ей получилось проснуться, когда врезается в неё всем своим неповоротливым после дремоты телом, зажимая её между собой и спинкой дивана. Он слышит резкий вздох — ему становится всё равно, что руки отвратительно ноют, и если бы он не лежал, они бы висели плетями, поэтому стискивает на секунду ставшую реальной Малхут сильнее, как будто бы пытался её сожрать, словно настоящая змея, обвив свою жертву. Подушка, впрочем, — или это книга такой стала? — шипит и хлопает его по плечу, никуда не исчезая.       «Потрясающе», — мысль опасная, та, которой не должно быть, но а) он вроде сейчас спит и б) об этом всё равно никто никогда не узнает, потому что в) он не допустит, чтобы его книга попала не в те руки. Воспоминание о реализации этажа некстати всплывает образом Анжелы, завистливо замечающей: «должно быть хорошо быть тобой, сумевшим освободиться от правил», и он позволяет себе самодовольно ответить ей в этот раз: «очень хорошо», зарываясь лицом в тепло ещё глубже.       — Что хорошо? — уточняют откуда-то сверху, но он с чистой совестью пропускает мимо этот плод разыгравшейся то ли от кофе Хеседа, то ли от перенапряжения фантазии, и со всё ещё закрытыми глазами рисует Малхут у себя в руках. То, что неприятно царапает висок, будет той брошью на неизменно повязанном у неё на груди банте, шершавой тканью будет её плотный пиджак, литаврой будет сердце, а мёдом и острым запахом чернил в солнечный летний день — ею самой. Как только все кусочки пазла встают на свои места, ему становится невероятно легко ровно до того момента, как он вспоминает, что всё-таки спит, и поезд цикла сна продолжает нестись к своей конечной фазе вместе с ним.       Наверное, это всё из-за недостатка времени, из-за которого люди впопыхах делают совершенно глупые ошибки. Такой дурацкий предлог никак не мог бы сойти за оправдание ещё одну жизнь назад, но сейчас, когда у него продолжают бастовать затёкшие руки — явно не одна из функций, которая существует у роботов, — когда он чувствует себя невероятно живым и летящим прямо в пропасть, он подтягивает её к себе ниже — ему хватает секунды, чтобы решиться на смертельный прыжок, и, представив Малхут перед собой и запрокинув голову, он осторожно прижимается губами к её, по расчётам, щеке.       Кажется, это всё-таки был нос — смутившись, он скользит левее и чувствует, как она улыбается, что сжимает кулаком его и без того отчаявшееся сердце, отчего он невероятно сосредоточенно целует её куда попало, находит её такие реальные, вечно искусанные сухие губы — просто чтобы ощутить и дать себе почувствовать, что она в этот раз совершенно точно жива, хотя бы на минуту, по истечении которой он снова будет той самой гадюкой, что бессовестно спит у себя на этаже в обнимку с книжкой. Йесод отмахивается от этой перспективы, приказывает рукам снова двигаться, помогая воображению отмечать галочками характеристики того тела, в котором она существует сейчас: какие узкие у неё плечи, как слегка выпирают лопатки даже под тканью, под каким градусом прогибается её поясница, и как вообще оно было устроено. Упорядочивание действий всегда его успокаивало, поэтому, повинуясь уже собственному инстинкту подчинить всё своему контролю, он переходит с очередного пункта списка на другой, запоминая, как она ощущается под его руками, чтобы…       «Чтобы что?» — на заднем фоне внезапно всплывает вполне закономерный вопрос, который смеётся над ним его же собственным голосом, — «просто забыть? Великолепное использование ресурсов и времени отдыха».       Йесод знает, что спорить с самим собой было совершенно бесполезно, поэтому не обращает внимания на бестолковую мысль — из двух зол он всегда выбирает то, что больше подчиняется правилам, ну а так как их сейчас лёгким движением руки, бесстыдно очертившей изгиб ниже поясницы под спёртый вздох — его ли? — напрочь отменили, то стоит ли вообще волноваться?       Упрямства ему никогда было не занимать — об этом знали абсолютно все, а он сам особенно, поэтому внутренний голос продолжает зло подкидывать варианты, когда бы в его работе мог бы пригодиться факт, что если забраться под жакет и ненароком зацепиться за жилет, проводя снизу вверх, то можно кончиками пальцев совершенно случайно коснуться её кожи. Он смазанно целует её в подбородок — наверное, он же ничего не видит перед собой, — а потом ещё раз, когда назло самому себе делает это теперь уже неслучайно, и затем уже совершенно специально. Кровь стучит в ушах так по-настоящему, как будто он один вышел против очередной аномалии лишь со стандартным библиотечным мечом в руках, а литавра действительно оказывается сердцем и барабанит так ощутимо, что ещё чуть-чуть и, вырвавшись, порвёт ему горло в клочья.       Его волосы кто-то действительно берёт уже под свой контроль — он замечает это лишь тогда, когда чья-то рука натягивает их так больно, что игнорировать не получается:       — Эй, — даже её голос почти такой же, как он слышал его в прошлый раз, но в этот — тихий и осторожный, — Йесод, подожди.       «Это она», — с неожиданно щенячьим восторгом думает он, когда освободившаяся фантазия собирает все галочки напротив критериев живого человека, и продолжает рассеянные и беспорядочные поцелуи.       — Подожди, — он слегка царапает её голую спину, — Йесод. Эй, — утыкается носом в шею и прижимается губами к месту, где проступает на поверхность пульс.       Он цепляется за выдумку собственного разума так крепко, что отказывается реагировать на внешний мир, принимать, что вот-вот его и разбудят, и внутренний голос будет совершенно прав, но она обвивает руками его в ответ и говорит лишь одно слово:       — Габриэль, — и у него не остаётся выбора, кроме как остановиться. Открыть глаза он до сих пор не решается, и уже знает, что сам себя он кроме как трусом, назвать не сможет.       Момент, который и до того был невероятно неловким, превращается в квинтэссенцию всех страшных затиший перед бурями, когда тепло под руками предсказуемо и одномоментно не исчезает, а голову заполняет такая тишина, что становится невыносимо. Йесод морщится, и чья-то — Малхут? — ладонь успокаивающе гладит его плечи, но болезненная фантазия всё же неумолимо начинает ускользать, готовя его к моменту, как он, прыгнув в пропасть, должен будет разбиться.       — С тобой всё хорошо? — спрашивает она, и ему хочется ответить весьма ёмким и понятным «нет», но когда вместо этого он слепо пытается урвать ещё один лихорадочный поцелуй, на его губы ложатся чьи-то пальцы. — Окей, я поняла, что не совсем. Надеюсь, ты в курсе, что это я, иначе просто не представляю, что делать.       Йесод раздумывает ровно секунду:       — Я прекрасно в курсе.       — О, — её удивление слышно даже в голосе. Он сам удивлён, почему он сам звучит так глухо и хрипло, как будто бы в него вселился Нецах и напился прошлым вечером. — Тогда почему не открываешь глаза?       «Потому что я полный придурок, который думает, что спит», — он только открывает рот, чтобы на ходу выдать вполне правдоподобное объяснение (совсем не такое, каким он только что себе отчитался), но как только она высвобождает из-под его ноги свою, чуть её стряхивает, и давление на его бедро совершенно спокойно возвращается, сил и желания ни на что, кроме правды не находится:       — Потому что ты плод моего воспалённого воображения, который превратится в тыкву, как только я признаю этот факт.       — Мне кажется, ты только что это сделал, — она смеётся, и ему как по волшебству становится самую чуточку легче. — И ещё тебе, наверное, случайно занесли какую-то книгу с этажа Литературы.       — В смысле? — он непонимающе хмурится, и чувствует, как его легонько ударяют по носу.       — Ты бы ни за что не сравнил меня с тыквой. Готова на «гиперболоид», но я спишу это на твоё «воспалённое воображение», и ты всё равно не в порядке.       — Какие есть варианты ответа?       — Сначала предлагаю открыть глаза, а то мне покажется, что ты меня избегаешь, — Йесод нехотя убирает руку из-под её блузки, только чтобы обнять её поудобнее, — окей, не избегаешь, но тут я теряюсь, что сказать, раз уж ты «в курсе».       Пожалуй всё, что он думал про самый ужасающий момент до этого, и было действительно фантазией, потому что страшнее всего оказывается всего лишь открыть глаза. Может, именно это будет сигналом к тому, чтобы опустили занавес и оставили его совершенно одного на стерильно чистой сцене с судорожно стискиваемом чем бы то ни было в руках. Другой пугающий сценарий — кто-то сумасшедший решил сыграть над ним злую шутку и притворился Малхут, чтобы потом быть спущенным по бесконечной винтовой лестнице. Ему, конечно, будет стыдно перед этим человеком, но перед самим собой — ещё больше, и неизвестно, что на самом деле ещё страшнее.       Малхут — она ли? — терпеливо ждёт, небрежно похлопывая его по спине, как будто бы обнадёживая, и он решается, потому что должен делать работу над ошибками: фиолетовый свет, въевшийся в этаж технологических наук, режет глаза, как в первый раз, но он видит перед собой не кого-то чужого, не обивку дивана, а любопытные карие глаза. Потом взгляд выхватывает очертания вороньего гнезда на голове, и её перекошенную чёлку: он не может не улыбнуться, когда помнит аналогичную прическу времён Корпорации «Л», когда они в первый раз очутились в дезинфекционном помещении для персонала, и струи пара, что привели бы в полный порядок за раз одного человека, полностью растрепали двух, — потом лёгкую ухмылку:       — Это ты, — тупо говорит Йесод, и Малхут прищуривает глаза:       — Ты вроде только что сказал, что это и должна быть я.       — Это точно ты, — настойчиво повторяет он, словно доказывая в первую очередь это самому себе. В голове становится так пусто, что одна-единственная мысль — это она, — со звоном отскакивает внутри от черепа, как шайба для воздушного хоккея.       — Ещё немного, и я сама в это поверю, — хихикает она. — Всё хорошо? А то можешь подышать, чтобы прийти в себя, меня Роланд научил, как именно надо. Хочешь, покажу?       Его фантазия точно бы не посмела говорить про Роланда — в другой любой ситуации он бы скорее всего напрягся, но сейчас на него волной накатывает такое облегчение, что силы исчезают, как будто почувствовав, что больше уже не нужны. Это правда была она.       — Я в полном порядке, — бурчит он, на что она — опять — улыбается, и Йесод может только ещё раз посмотреть на неё. Ну и ещё раз поцеловать, правда, теперь его хватает только на то, чтобы дотянуться до щеки — когда она на полпути встречается с ним, то неуверенно прихватывает его нижнюю губу своими; он снова, расслабившись, закрывает глаза, и она отстраняется, на что он встревоженно снова смотрит на неё.       — Это точно я, — серьёзно повторяет Малхут, и Йесод, закатив глаза, обнимает её внезапно превратившимися в желе руками в ответ так сильно, как только может. — И мне очень приятно тебя видеть, только не так сильно. В смысле, ты мне волосы прижал. Кстати, а который час? И долго я тут спала? Какой вообще день?       На фоне продолжает потрескивать раз в шесть минут люминесцентная лампа, а совсем скоро за окном снова должна будет провернуться шестерёнка. К сочащемуся из всех щелей библиотеки запаху типографской краски и бумаги примешивается что-то солнечное, несмотря на светящую полумесяцем за окном луну, и Йесод думает, что будет совсем даже не против, если сегодня будет понедельник.