Musica leggera

— Посторонитесь! Да дайте же мне пройти! Вы не можете идти быстрее? Боже мой, как вы меня раздражаете! Так директор Розенберг напирает на либреттиста Штефани — и частыми, мелкими шажками позади него, и своим всепроникающим надменным голосом, пока оба поднимаются на пустую от людей сцену Бургтеатра. Маэстро Сальери молча следует за ними обоими. На сцене ждут балетные станки, расставленные стулья для оркестра. На лицо — все следы прерванной репетиции. За сценой рабочие таскают какие-то ящики, подсвечники, противовесы; над ней — перетягивают верёвки. Работа идёт. Но не на самой сцене. Штефани извиняется и уверяет, что господин Моцарт вот-вот появится. Обрушивающиеся на него понукания от директора театра он встречает суетливыми движениями и угодливыми ужимками, даже кривляниями, — выдающими в нём бывшего актёра. В театральных кругах Вены малое терпение графа Розенберга прямо-таки легендарно. И сейчас он тоже начинает жаловаться практически сразу, обращаясь к пустой аудитории жеманным голоском: — Мне так ску-учно, как мне ску-учно. Он не стал актёром, но несложившаяся карьера не смогла отнять у него склонность обращаться к невидимой публике. По его поведению можно смело судить, что благодарная аудитория ему и не требуется. Так, стоя на сцене, Розенберг не закрывает рот дольше, чем на три секунды. Когда он не шпыняет уже начавшего нервно дёргать себя за одежду Штефани, директор театра оборачивается к Сальери. Сальери подпирает спиной декорацию колонны и, скрестив руки на груди, просто смотрит в ответ на давнего знакомого с вежливым безразличием. — Господин Сальери, мой друг, вам не скучно? — сюсюкая с ним, Розенберг часто моргает и складывает губы «бантиком». Впрочем, он поправляет сам себя: — Что это я! Вам не скучно больше обычного? Сальери не отвечает ни на эту, ни на другие колкости. Но Розенберг и не рассчитывает на ответ: он пытается поддеть по привычке, для поддержания разговора. Ожидание затягивается. Вокруг стоят запахи пыли и свежей краски, от которых у Сальери довольно скоро начинает болеть голова. Внутренне он даже разделяет чужое нетерпение, пока слушает монолог Розенберга, — хоть тот и усиливает его головную боль: — Ну, и где этот противный Моцарт? Ну, где же, где этот отлынивающий от работы бесстыдник? Почему репетиция не идёт, м? — Вопрошая вслух, директор театра барабанит пальцами по ладони той руки, которую положил на набалдашник своей огромной трости (она доходит ему аж до плеч). — Мой театр стоит пустой! Это беспредел! Бес! Пре! Дел! Беспредел, я говорю! Штефани переминается на месте и шлёт приторные улыбки. Он очевидно не знает, как ему отвечать на дальнейшую патетику обвинений в том, что из-за его безалаберного композитора «столичное искусство сейчас задыхается», а «прибыль оборачивается убытками». Несмотря на нудный тон директора театра, Сальери прекрасно слышит, что тот с каждой минутой предвкушает появление Моцарта всё больше и только радуется его задержке. Розенберг наверняка заблаговременно заготовил какой-то несносный номер, а теперь ещё и сможет отыграть его с оправданным негодованием. К тому же, граф изначально определил ересью всё, что Моцарт сделает по заказу Императора. И всё-таки Сальери вынужден согласиться, что «Похищение из сераля» скандализировано заранее. Думая обо всём этом, припоминая обстоятельства, Сальери уходит в себя. Занятый своими делами, он не собирал сплетни, но и Сальери известно, что Бретцнер был против «аннексии» его либретто Моцартом, который переправил изначальный текст вместе с ведомым по характеру Штефани, и теперь от оригинала осталось мало. Помимо этого, многие участники репетиций жаловались на какие-то невообразимые требования к себе с самых первых дней работы. А отдельные люди усмотрели пикантность в том, что персонаж Катарины в этой опере носит имя «Констанц», как и подружка Моцарта. Но лично Сальери отнёсся к кривотолкам вокруг этого глупого совпадения презрительно. Он знает о его прекрасной Катарине то же, что Катарина знает о нём. И он ни на секунду не допустил бы возможность какой-либо её интрижки с Моцартом. Это всё праздное подогревание сенсационности. Но даже так, несмотря на все усилия и все разговоры вокруг, Сальери ожидает, что оперу встретят прохладно в любом случае. Он даже испытывает некоторое сочувствие к Моцарту. Оправдывать ожидания с его репутацией нелегко. Моцарт прослыл наиизвестнейшим гастролёром ещё до того, как начал доставать до отдельных клавиш клавира. Детище Леопольда Моцарта, автора «Скрипичной школы», он прельстил своей музыкой целый парад властителей Европы, но спустя много лет слава прелестного мальчика-вундеркинда, осветившая его детство, конечно же, ушла в прошлое. Говорили, что архиепископ Зальцбурга, о котором никто не обмолвился ни одним добрым словом, измывался над Моцартом и всей его семьёй продолжительное время, прежде чем, в конце концов, Моцарт со скандалом ушёл у него со службы. Что тоже было крайне необычно. Но, сколь ни удивительно, скорее расположило к нему столицу. Сейчас имя Моцарта уже три месяца звучит рефреном среди венской публики. И если сперва Сальери относился к ажиотажу вокруг «открытия сезона» с лёгким, но сдержанным, как и всё прочее в нём, пренебрежением, то когда партитуры Моцарта в одночасье появились на руках у всех в Вене, то он не стал интересоваться работами Моцарта уже из чувства противоречия. Что, разумеется, не значит, что Сальери не знает музыку Моцарта. Сальери слышал многие его дивертименти, около пяти или семи лет назад, и то была чистая, летящая музыка, безусловно написанная чувствительным человеком с изысканным вкусом. Она свидетельствовала о совершенном техническом понимании музыки и живой фантазии совсем молодого композитора. Но, стоит отметить, что тонально всё это была musica leggera, anche leggerissima , а это естественным образом ограничивало Моцарта на будущее. Пусть сам Сальери и любит всякую хорошую музыку. Последним же, что Сальери довелось услышать из Моцарта, было одно Allegro vivace — заключительная часть прошлогодней симфонии. Сальери застал всего несколько минут, не больше, но та музыка всё равно успела удивить его своим новым для него качеством. Она была написана с казавшейся неисчерпаемой изобретательностью, не давала домыслить себя, игриво выворачивалась из силка любого ожидания, а этой хитрой уловкой увлекала за собой всё дальше, заставляя удерживать неразделённое внимание. Особенно его, Сальери. Капелльмайстера, известного как мастер последовательной формы. Сальери пишет музыку, характеризуемую логическим достоинством, и испытывает большую гордость по этому поводу. Он кропотливо выработал в себе умение предсказывать музыкальные ожидания и оправдывать их. Если каждый такт рассчитан с оглядкой на предыдущий, то стройная последовательность звуков выявляет математичность божественного начала в хорошем вкусе. Сальери успешно выстроил всю свою карьеру вокруг этого убеждения. И оттого, привыкший предугадывать любое правильное развитие в музыке, он всё прослушивание того самого Allegro vivace чувствовал себя водимым занос каким-то очаровательным образом. Это было похоже на трюк. Сальери тогда подошёл выяснить, чьё это произведение. Но, неизбежно отвлёкшись в своей занятой, полной ответственности жизни, он так и не возвратился к нему. И всё же, его впечатление пролегло достаточно глубоко, чтобы он признал перед Императором бесконечный талант Моцарта, стоило его кандидатуре быть названной на обсуждении. Но опера требует своего инструментария. Эмоциональной глубины и сложности. Она служит аттестатом зрелости композитора. И даже если у Моцарта есть некоторый опыт в жанре, есть даже успех в нём (Сальери так и не смог оценить «Индоменея», потому что вместо Мюнхена был в Париже на момент карнавальной премьеры в баварской столице): «Похищение из сераля» ведь ещё и будет оперой на немецком… Здесь многое поставлено на карту. Стоит только вспомнить самую первую попытку создать национальный зингшпиль — «Die Bergknappen», детский лепет Умлауфа. Опера не обладала никакой самостоятельностью звучания. Сальери оставалось бы только чуть посмеиваться про себя над этой наивностью и простотой национального характера, отразившейся в музыке весьма нелестно, но там же был нестройный, звучавший по-военному хор и нудная труба в нём! Они ещё несколько дней неожиданно вторгались в мысли Сальери со своим гулом. Но задействие Умлауфа было понятно. Если бы Сальери, итальянцу, доверили самый первый национальный зингшпиль, а не второй, то ирония мгновенно бы обесценила патриотизм. А неудача Умлауфа только сыграла на руку маэстро, когда он тремя годами позже внёс свой собственный вклад в немецкую оперу, написав музыку для «Der Rauchfangkehrer». Император лично поручил ему огласить либретто в качестве Sprachübung , а после хвалил его за суверенность обхождения с немецким языком. Сам немецкий текст раскритиковали в пух и прах, но как всем тогда понравилась его музыка... Сальери и сам остаётся весьма доволен собой — ему удалась очаровательная инструментальная партитура. Он смешал многообразие форм и тем самым уравновесил простой текст умной музыкальной драматургией. Дома у него хранится аккуратная вырезка из «Сборного театрального альманаха», в которой автор сожалеет о том, как он, «превосходный Сальери» был принуждён растрачивать свой «прекрасный талант» на «неразбериху». Сальери блестяще справился с испытанием, которое Моцарт так желает для себя сейчас. Говорят даже, что Моцарт и здесь проявляет себя как эксцентрик, буквально мечтая сочинять для немецкого языка. И лучше всего — только для него-одного. Поверить в это Сальери трудно, сплетню мог пустить тот же Розенберг. Но Моцарт и впрямь, кажется, часто позволяет себе какие-то не то дерзкие, не то просто глупые высказывания и выходки, и даже напропалую критикует людей гораздо выше по статусу, чем он сам. Но это его дело. Сальери всегда оценивает произведения отдельно от их создателей. Он действительно умеет это. Маэстро Сальери свободен от предубеждений, положительных или отрицательных. Поэтому пусть Моцарт чудак и пусть он в моде. Мода постоянно меняется, а музыка станет говорить сама за себя. И даже если Моцарт не справится на этот раз и потеряет в фаворе — кто знает? Молодой человек ведь всё ещё ищет себя. Он может пригодиться иначе, может вернуться в так хорошо дающуюся ему лёгкую музыку. С высоты своего жизненного опыта (а между Сальери и Моцартом не зря расположилась разница в пять лет), Сальери уже понимает, как важно осознавать и свою музыку, и ту нишу, которую занимаешь в мире. Он искренне желает Моцарту удачи. И с его «Похищением» тоже. На данный момент, Сальери знает о планирующейся опере совсем не много. В основу легли никакие не славные мифы. Сюжет развёртывается на турецком берегу, в нём есть пошлость, работорговля, герой-мусульманин, — пусть и в говорящей, а не певческой роли. Судить такое развлечение для челяди вряд ли станут строго. Если Моцарт когда-нибудь закончит. На этом моменте Сальери в его размышлениях прерывает ввинчивающийся в уши голос Штефани. Штефани вскидывает руку, отворачиваясь от напирающего от него заново Розенберга («Я сам пойду сейчас за ним! Прочь! Прочь! Я притащу этого Моцарта сюда за уши!») — по направлению к звукам приближения группы людей. — Вуаля, ваше Превосходительство! Они уже идут! — радостно вскрикивает либреттист. — Кха-ха-ха! Ещё только всего один момент! На сцену из закулисья действительно начинают выходить болтающие музыканты, все одетые в оранжевые камзолы по протоколу. Увидев Сальери (который отрывается от стены, но не перестаёт держать руки скрещенными), каждый кивает или чуть кланяется ему, прежде чем занять своё место на стуле. Выходят и артисты балета, встающие у станков или принимающиеся за растяжку, а актёров за собой выводит, конечно, Катарина Кавальери. Она одета в оголяющее плечи красное платье, сверкает украшениями и держится с достоинством истинной дивы. Сальери обменивается с Катариной приязненными взглядами издалека. Та красиво поводит подбородком, показывая, что находит происходящее неприемлемым с профессиональной точки зрения. Ситуация с дисциплиной ухудшается дальше, когда появляются ещё и несколько работниц по костюмам и других задействованных в постановке лиц. Все они принимаются заниматься каждый своим или вести разговоры на своём краю сцены. Вся эта активность, случающаяся разом, производит хаотичное впечатление. Оскорблённый этим зрелищем и всё ещё лишённой дирижёра какофонией вокруг, Сальери сходит со своего места, оправляя свой идеально сидящий камзол. Капелльмайстер Императора полон намерения навести порядок самому. Розенберг как раз оборачивается к нему, чтобы выразить возмущение, но, увидев его настрой, выбрасывает к Сальери руку и говорит другое, чем собирался: — О, Боже мой! Сальери, не смотрите! — По голосу и его выравнивающимся интонациям слышно, что граф действительно переживает за чувства педанта-Сальери. — Я знал, что нам нужно было вмешиваться в это всё гораздо раньше! Сальери делает лёгкий пренебрежительный жест рукой, чтобы директор угомонился, и проходит мимо него, двигаясь по направлению к мечущемуся между присутствующими на сцене людьми Штефани. Кажется, тот пытается вызнать у них, где Моцарт. — Господин Штефани. Штефани разворачивается на оклик с угодливой улыбкой. Он вскидывает руку над головой, как прилежный ученик. — Да, я здесь, здесь, здесь! — Что с господином Моцартом? Словно заявленная по сценарию, на сцену после его слов выбегает девица, преследуемая молодым человеком. Оба они беззаботно отдаются игре в догонялки, девица в розовом прячется за присутствующих на сцене, за вынесенные декорации, и в целом будто не понимает, где находится, и уж точно не имеет ничего общего с миром театра. А вот молодой человек в изысканном и ярко блестящем чёрном камзоле — уже совсем другое дело. — Маэстро, вы так вовремя! — вскрикивает Штефани, пытаясь привлечь к себе внимание того, кто оказывается Моцартом. Сальери вспоминает, как почти столкнулся с ним раньше, в апреле. Моцарт тогда участвовал во вдовьей академии при Кернтнертортеатре. Сам Сальери не попал на мероприятие из-за пренеприятнейшей простуды, но дебют Моцарта перед широкой публикой в Вене прошёл просто феноменально: позже ему рассказывали, что всё потонуло в аплодисментах. Успешность подтвердилась уже скоро, когда Моцарт стал давать уже собственные, приватные академии. А видя его сейчас, Сальери подозревает, что многочисленные заказы и ученицы Моцарта обусловлены и его наружностью. Невысокий, изящного сложения, с уверенными, выразительными жестами — про себя Антонио заключает, что Моцарту обязательно поступит предложение от Императора, который любит красивых мужчин не меньше красивых женщин. Но кроме этого Сальери получает ещё одно первое впечатление: он испытывает глубокое неудовольствие, осознав, что захваченный игрой Моцарт, как и он сам, не носит парик. Моцарт не замечает своего либреттиста, глядя совсем в другую сторону. Он ставит ногу на одну из перекладин возвышающегося над сценой стула-вышки. Моцарт говорит, обращаясь к своей девице: — Констанц! Ты обещала мне этот поцелуй! Названная Констанц поводит плечом и тычет себя в щёку пальцем: — Так иди и забери его! — и сразу срывается с места, вместе со следующим за ней Моцартом. Тут сцена отражает сильный и чистый голос лучшей сопранистки Австрии (Европы): — Маэстро Моцарт! Мы готовы! — Катарине удаётся почти не впустить в свой тон раздражение. Сальери как всегда проникается уважением к её прекрасному профессионализму и умению владеть собой. — Мы ждём вас! Прямому обращению от неё удаётся наконец призвать Моцарта к ответственности. Уже чуть было не сбежавший со сцены в аудиторию, тот возвращается к ждущему его оркестру, продолжая игнорировать семенящего с ним рядом Штефани. — Что же, мадемуазель Кавальери! — откликается Моцарт, устремляясь к Катарине грациозной походкой с вышагиванием. Встав перед ней, он заявляет: — На этот раз это вы ждёте меня, для разнообразия! Сказав это, Моцарт демонстрирует себя ещё большим наглецом, чем прежде: он срывает у Катарины поцелуй. Все участники постановки издают выдох удивления и возмущения, неодобрительно шепчут. Моцарт даже не оборачивается на них, будто и не совершил дерзость. — Всё! Все за работу! — требует он бодрым голосом. Катарина, сперва вжавшая голову в плечи, смотрит на Сальери и разводит руками. Сальери расставляет руки в бока, готовый постоять за честь своей любимой сопранистки. А Моцарт, кажущийся умалишённым, уже забывает о случившемся, взбираясь на свою вышку. Тут Розенберг окрикивает Штефани: — Представьте нас сию секунду! Штефани ответственно кивает и машет рукой, стоя снизу, пытается привлечь внимание Моцарта. Безуспешно. — Давайте, начинаем с десятой арии. Я считаю такт! — Моцарт, — говорит Сальери так, чтобы его было слышно, и вокруг становится тихо. Как должно и всегда происходит с репликами капелльмайстера. Моцарт замирает с уже поднятой для дирижирования рукой. Сальери чувствует, что все взгляды направлены на него. Весь Бургтеатр словно бы умолкает и прислушивается к нему. Дальше он говорит уже своим обычным негромким голосом с интонациями выверенной разумности: — Господин директор Розенберг и я сам находимся здесь по требованию Императора. Чтобы оценить вашу работу. Из-за того, что я вижу сейчас, — Сальери приближается к вышке Моцарта на пару шагов, не отпуская его глазами, — я понимаю, почему он заранее озабочен результатом. Сальери позволяет себе приглушённую усмешку, приходящуюся на конец фразы. Розенберг вцепляется в эту эмоцию, откликаясь со стороны и даже немножко подвывая от возмущения: — Да-да! Это же настоящий фарс, издевательство! Тем временем Моцарт спускается со своей вышки, легко перепрыгивая последнюю перекладину. Все присутствующие на сцене наблюдают за тем, как он пересекает расстояние между своим концом и тем концом, где стоит Сальери. — И как же вы… — начинает Моцарт и Сальери слушает и изучает звучание Моцарта, как будто тот инструмент. Сальери относится к голосам людей с особенным вниманием, и всегда проницательно оценивает их обладателей. Моцарт останавливается в трёх-четырёх шагах от него и разводит руками, как бы призывая на суд всех вокруг. — Оцениваете результат моей работы… Не услышав ещё даже первой ноты? Моцарт заканчивает свои слова жестом, которым словно бы помещает ту самую ноту на нотную линейку. Натренированному уху Сальери достаточно этого единственного, удобно разбитого на три части предложения, чтобы получить интересующее его представление, и он даже вынужден заставить себя не смягчиться ни в позе, ни в лице вопреки своему приятному впечатлению о стоящем перед ним Моцарте. Сальери знает, что в детстве тот был натренированным сопрано, но взросление превратило его естественное звучание в по-настоящему благородный тенор с нежной окраской. Только что бывший направленным к самому Сальери, голос Моцарта сильный, с очень приятным оттенком, пусть он и кажется чуть мальчишеским, но, возможно, дело в заносчивых интонациях. Этот голос, гладкий, плотный и уверенный, против воли заставляет Сальери посмотреть на Моцарта чуть иначе. Будь Моцарт ищущим преподавателя вокалистом, Сальери бы с большим удовольствием разработал его. Розенберг избавляет Сальери от необходимости отвечать тем, что принимается за свой несносный номер. Как Сальери и ожидал. — Ах, ноты! Ноты, ноты, ноты… — издевательски ноет граф-директор и размахивает рукой. Заканчивает свой комментарий он уже с громкими воплями, заодно стуча своей тростью об пол в такт словам: — Слишком! Много! НОТ! Моцарт стоит и от неожиданности покорно выслушивает эти выкрики, как и всякий человек, ещё ничего не знающий о повадках Розенберга. Сальери же пользуется возможностью быстро рассмотреть его профиль, потому что Моцарт всё ещё находится достаточно близко. Вблизи он оказывается самой поэтической внешности: с утончёнными чертами, но красивым именно мужской красотой. Когда Розенберг затихает, Моцарт переводит взгляд с него обратно к Сальери и смотрит на того с сомнением в тёмно раскрашенных, выразительных глазах. Словно желает удостовериться, слышал ли и Сальери только что прозвучавший выговор. Сальери не меняется в лице, но Моцарт не смущается отсутствием поддержки. Сальери наблюдает за тем, как Моцарт идёт к Розенбергу, чтобы встать вровень с ним. Розенберг же продолжает, теперь обращаясь прямо к Моцарту, надменно задирая подбородок. С большим выражением, Розенберг ябедничает: — Говорят, что ваша музыка набита неигра-а-аемыми, невыноси-и-имыми сло-ожностями! А? А? — Последние звуки граф извлекает из себя чуть ли не по-ослиному. — Слышите! Я смеюсь над вами! Моцарт дослушивает его и, фыркнув, подступает к Розенбергу на шаг, внимательно склонив голову на бок. — Слишком много нот? — переспрашивает он весело и вкрадчиво, будто даёт шанс директору театра обдумать свои предыдущие слова. Розенберг ни о чём подобном и не помышляет. Он отвечает маленьким голоском с фальшивой, издевающейся обеспокоенностью: — Да. Это именно то, что я и сказал. Да, — зная директора театра, Сальери ожидает, что дальше он обвинит Моцарта в том, что тот плохо слышит, да ещё и слишком глуп для композитора. Моцарт невесело смеётся, но голос его при этом остаётся серьёзным, вкрадчивым. Сальери слышит в нём опасное сангвиническое напряжение: — И кто же рассказывал вам такие эти глупости, господин? Или это… в вас говорят ваши собственные предрассудки? Последнее слово разносится по театру, когда Моцарт вдруг рявкает громко, отрывисто, выбросив перед собой руки с итальянской страстностью в его гневе. Слышно, как Штефани в этот момент аж подпрыгивает на месте. Брови фыркающего Сальери устремляются вверх, он не умеет справиться с лицом, широко улыбаясь от охватывающего его, похожего на восторг чувства. Этот нахальный Моцарт! Он не просто требует к себе уважения, он ещё и ставит на место Розенберга, совершенно правильно определяя его предубеждённость! Сальери сам не знает, чему он посмеивается, испытывая желание услышать, чтобы Моцарт сделал что-то подобное ещё раз. Но конфликт не получает продолжение на повышенных тонах. Штефани и Констанц пытаются успокоить подошедшего к ним Моцарта, заискивая перед ним в каждом своём движении и выражении, а Розенберг, глубоко оскорблённый и притихший, смотрит в пол, комментируя неподобающее обращение с собой трагическим и оттого очень смешным образом: — Это возмутительно, господа. Я не стану терпеть это ни минутой больше. — Граф указует на Моцарта пальцем и обещает ему со злодейским придыханием: — Я ещё доложу о вас, так и знайте! Он подчёркнуто учтиво прощается с обернувшимся на него Моцартом и его утешителями, кивает и разворачивается, чтобы уйти, прежде окликивая Сальери. — Сальери! Директор театра поспешно пересекает сцену своим характерным мелким и быстрым шагом, орудуя громадной тростью. Улавливая комизм его фигуры в этот момент, за ним вдруг бросается Моцарт, за которым, в свою очередь, в ужасе бросается Штефани. Но усилие либреттиста бесполезно: пару секунд Моцарт бежит гуськом позади Розенберга, передразнивая его злые маленькие шажки и даже изображает его трость. Пара танцовщиц разражается хихиканьем. Услышав это, возню за собой и шёпот напуганного Штефани, Розенберг резко оборачивается. Моцарт не успевает замереть полностью, согнувшийся вдвое Штефани врезается в него сбоку. Моцарт же встаёт ровно, будто ничего не делал только что. Сальери распускает было скрещенные им руки. От макушки до пят он жадно рассматривает Моцарта, остановившегося всего в нескольких шагах, прямо напротив него. Сальери старается сохранить своё ровное выражение лица, но хоть и не замечает этого сам, всё равно теперь следит за каждым движением Моцарта с отпечатком впечатлённости во взгляде и легчайшей, растерянной усмешкой на губах. Помимо разборок между Розенбергом и Моцартом он слышит и отчётливо ощущает в своей груди, с каким воодушевлением бьётся его сердце. — Это вы меня показывали?! — поражается Розенберг. — Нет, это он! — врёт Моцарт (нахал! наглец!) и указывает на Штефани. Штефани в спешке пятится от них обоих, будто ожидая, что вот-вот грянет взрыв. Моцарт же только поправляет свой камзол и Сальери слышит, как он усмехается, довольный собой и своей легкомысленностью. И он годами удерживался при дворе Зальцбурга с таким поведением! — Ах, вот оно что! — Розенберг делает вид, что поверил Моцарту. Но сразу же сладко озвучивает своё обвинение: — Вы издеваетесь надо мной! Идите-ка сюда, Моцарт. Мне кое-что нужно вам сказать, — он тянет Моцарта за собой за его предплечье, а Моцарт ответственно склоняется к нему. Их вдруг случающаяся серьёзность выглядит совершенным фарсом. Сальери поражается тому, что никто не смеётся, разве что, все слишком поражены и захвачены происходящим. Как он сам. — Только между нами, по-дружески. Вы мне противны. Нет. Я вас ненавижу. Ненавижу вас. Но это только между нами, конечно же? Сальери знает Розенберга много лет и сейчас он ясно слышит, что распекающий Моцарта граф на самом деле отчаянно пытается не флиртовать с ним. Моцарт же кивает и спрашивает разрешения вернуться, указывая на свою вышку, как ни в чём не бывало: — Я могу идти? — Прошу вас! Отпустив Моцарта, Розенберг обещает: — Он у меня ещё получит! Сальери! Розенберг уходит. Моцарт с весёлыми смешками и резвой подпрыжкой отпускает свою подружку со сцены воздушным поцелуем, как если бы собирался начать работать. Но вместо этого он усаживается на свободный стул рядом с переглядывающимися музыкантами оркестра. Репетиция не продолжается, потому что, как Сальери осознаёт, — когда Моцарт закидывает ногу на ногу и выжидательно смотрит на него, — теперь реакцию ожидают от самого Сальери. Сальери с удовольствием обеспечивает ей Моцарта. Он приподнимает руки и чинно, сдержанно хлопает. Внимание всего театра на несколько секунд оказывается подчинено только негромкому, весомому звуку хлопков его ладоней. — Браво, мой молодой друг, — выговаривает Сальери с холодной усмешкой в голосе. Он делает уважительный, иронический кивок и менторски добавляет: — Браво. Ваша маленькая сценка весьма удалась. Моцарт впервые со своего появления выглядит поколебавшимся в уверенности. Он даже коротко кидает взгляд на оркестр рядом с собой. Сальери продолжает, осознанно распоряжаясь каждым своим словом: — Будем надеяться, что ваша музыка… оправдает вашу экстравагантную самоподачу. Сальери прощается кивком для всех присутствующих и уходит с прямой спиной и чувством своего безусловного превосходства и авторитета. Почти сразу его настигает голос Моцарта: — Погодите! Сальери! Разворачивающемуся на оклик Сальери даже мерещится, что Моцарт звучит взволнованно. Но идёт к нему Моцарт с всё таким же, даже более наглым видом, чем прежде. Моцарт поправляет себя: — Маэстро Сальери. В том, как он произносит «маэстро», подкрепляя исправленное обращение броским жестом, звучит такая личная провокация, будто Моцарт готов сцепиться с ним на глазах у всех. Сальери, не впечатлённый, встречает его взгляд и строго откликается: — Ну, и? — Вы, кажется, что-то вроде музыканта? — спрашивает Моцарт, вставая в пяти шагах от него. Сальери замечает в его руках партитуру, а затем в полной мере осознаёт, что Моцарт, этот никто, себе только что позволил. Сальери выдерживает паузу. Отзывается глухим от бешенства голосом: — Что-то вроде. — Вуаля. Моцарт протягивает ему свою партитуру. И он снова удивляет Сальери в этот момент, но уже тем, что смотрит на него вовсе не дерзко, а с уважением, как на возможного друга. Так, будто искренне надеется на понимание посто потому, что он тоже музыкант. Сальери видит из-за его спины весь наблюдающий за ними оркестр, видит Катарину. Моцарт продолжает держать партитуру перед ним. Он быстро, нервно облизывает приоткрытые губы. (Сальери с глубоким удивлением осознаёт как дико то, что он видит Моцарта в первый раз, но почему-то он уже слышал, как Моцарт выпрашивал поцелуи, и уже видел его целующим Катарину). Сальери берёт в руки партитуру, поддерживая зрительный контакт с Моцартом, пока тот не разворачивается со словами: — Мне-то они не нужны. Моцарт обтряхивает руки с видом триумфатора и тогда Сальери бросается за ним, чтобы впихнуть ему его партитуру обратно в руки. Сальери собирается уйти сей же момент и позаботиться о том, чтобы ноги Моцарта больше не было ни в одном театре Вены. Затем, Сальери останавливается, потому что уже вставший перед оркестром Моцарт отвешивает поклон своим музыкантам. Делает он это, заодно откидывая фалды своего камзола — демонстрируя незаметно скопившимся в первых рядах рабочим сцены свою задницу. Он задерживается в этом положении, из зала звучит одобрительный выкрик. Тогда Моцарт выпрямляется и через секунду оглядывается через плечо с совершенно невыносимой, шаловливой ухмылкой. После этого контакта с залом он всё же разворачивается к приготовившемуся оркестру, приставляет ногу к ноге и замирает в изящной позе с приподнятыми руками. Сальери поправляет пряди у своего лица. Он говорит себе, что пытаться объясняться с этим клоуном бессмысленно. Он послушает его и посмеётся. Сальери не смотрит в раскрытую партитуру, а смотрит на Моцарта, на оркестр, вдруг переживая, как Моцарт обойдётся с его дорогой Катариной. Музыка должна поддерживать раскрытие вокального исполнения. Ему сделает больно, если он сейчас услышит, что Катарину задействуют неправильно. Бургтеатр замирает. Эта короткая пауза, как задержанный вдох, отчего-то внушает уважение к ещё не случившемуся на сцене. Затем, руки Моцарта плавно движутся. Andante. Один проникновенный такт для четырёх духовых, за который свет вокруг словно бы приглушается. Один такт пропущен, чтобы отзвучало начало. Затем, Катарина начинает петь с инструментами, лирично протягивая слова: — Печаль стала моим уделом… Сальери смотрит не в ноты, а перед собой, и от восхищения не может пошевелиться, даже вздохнуть. Он в первый раз в жизни забывает, где он и кто он. Безупречная, неоспоримая красота музыки оркестра, пения Катарины, сдавливает его сердце. — Стала моим уделом… Сальери смотрит на Катарину. Он слышит её голос, сильный, пластичный голос певицы, образованной лично им. Но он не узнаёт её. Она прекраснее ожившей статуи, вся она музыка в этот момент. И какая музыка… — Ведь тебя отняли у меня… Ничего проще и глубже быть не может. Описать боль разлуки невозможно, но вот она рассказывается Сальери, а из-за этого обнаруживается, что между всеми живыми есть что-то общее, universalis. И там, да, там, где его собственная музыка, любимая всеми, скроена, выверена, музыка Моцарта просто есть. Пауза, единственная нота от четырёх инструментов и дальше, дальше Катарина раздваивается, одновременно и остаётся и перестаёт быть собой, её пение приходит с музыкой откуда-то извне. Это было бы ужасающим, если бы не было так прекрасно. — Ведь тебя отняли у меня. Сальери чувствует, что его лицо проживает эмоцию вместе с этой музыкой, отдельно от него, не принадлежит ему. Он не может сдержать слёзы. От душераздирающей красоты, поселяющейся внутри него; от того, что он жил в неправде. Его собственная музыка — притворство. А эта музыка, музыка Моцарта, — знание. — Ведь тебя… — поёт Катарина и на мгновение Сальери закрывает глаза, позволяя себе уйти под толщею чувств. Он даже не слышит отчаяние от осознания своей никчёмности, когда раздаётся единственная, невозможная скрипка. Она утешает, любит, прощает его. — Ведь тебя отняли у меня… Сальери понимает, что не может вынести больше и закрывается в своём уме. Он чувствует, чувствует какое-то насилие в себе — и чувствует себя беспомощным, будто он персонаж на сцене, к которому приближаются чёрные демоны. Он хочет отрицать, как Фома, но он знает, что когда эта музыка закончится — его жизнь уже навсегда перестанет быть прежней. Он не знает, кем окажется он сам. Сальери приходит в себя в тишине, прижимающим партитуру к груди. Оркестр молчит, молчит Катарина, и он не смог бы сказать, сколько это длится. — Ну, так? — спрашивает Моцарт. Сальери резко поворачивает голову на его голос, не вполне осознавая его слова. — Маэстро. Моцарт надменно, знающе ухмыляется, когда видит, как он оправляется неслушающимися руками. Моцарт смотрит на него с бесконечным спокойствием — он знает, что только что сделал с ним. И говорит ему это практически прямо: — «Слишком много нот»? Сальери боится, что сейчас ему скажут что-нибудь ещё, потому что он, как кажется, готов отшатнуться от любого резкого движения и рухнуть на пол от вогнанного ему под рёбра слова. Но Моцарт не продолжает, ожидая, наблюдая. Сальери не может найти свой голос и сперва сглатывает, отводит глаза, пытаясь дать себе время. Он знает, что на него направлены взгляды всех, на сцене и в зале, но чувствует на себе один только взгляд Моцарта, который в этот момент не кажется ему человеком. Сальери удивляет себя и вызывает в себе уважением тем, что находит в себе силы начать: — Моцарт. — Он было смотрит на Моцарта, но сразу же вынужденно опускает голову. — Послушайте мой совет. Услышав, как хрипло и напуганно он звучит, Сальери напоминает себе, кто он, кем он должен быть, и пробует качнуть головой с насмешкой, которой не чувствует. Ему не удаётся звучать не взволнованно, но он подбирает правильные слова, слова, которые принадлежат капелльмайстеру. — Помните о своём месте… и всё будет ладно между нами. И не дожидаясь ответа, не глядя на Моцарта, Сальери делает то, что должен был сделать ещё до того, как началась музыка. Сальери с шорохом бумаги бросает партитуру на пол и уходит со сцены, едва разбирая дорогу. В спину ему летит смех.