Истинная причина моей любви

Я всего только и хотел попытаться жить тем, что само рвалось из меня наружу. Почему же это было так трудно? Как ни странно, на войне, на этом страшном столкновении нового мира и старых привычек, я наконец смог жить так, как мне было угодно. Каждый день я думал не о том, что люди глупы, словно стадо баранов. Я из раза в раз с потаенным уважением замечал, что во всех них есть сила. Огромная, буйная, непомерная. Однако сила эта была потрачена зря; они не смогли отстоять своих идеалов и лишь бессмысленно погибли за них. Война была проиграна. Противник смело и отчаянно смог одержать верх, но во мне все еще живет ощущение, будто все это так и должно быть. Птица, рвавшаяся на свет, наконец взмыла ввысь, повредив свое яйцо, коим являлся тот старый, потерянный мир. Новое, неизученное и даже немного жуткое окутало всех тех, кто смог вернуться. Я был одним из них, но не смог поддаться и облачиться в траур по потерпевшему поражение идеалу своей страны. Во мне крепло чувство, несравнимое более ни с чем. После той короткой встречи, после того поцелуя, который он передал от своей матери, я потерял покой, который устраивала в душе моя нежная и трепетная любовь к госпоже Еве. Я сначала в уголках души, а после в самом сердце обнаружил дрожащее чувство, что целовал меня именно он. Может, я просто хотел представлять себе, что такую возможность мне предоставила не его мать, а сам Макс Демиан. После окончания войны я на попутных машинах вернулся в Г. и не обнаружил там ничего, что могло напоминать о страданиях и утешениях прошлых лет. Одно лишь стояло неизменно — низенький светлый дом, из которого мне навстречу вышла, сияя своим межвременным лицом, госпожа Ева. Я в отчаянии тешил глупую надежду, будто обнаружу своего друга где-нибудь в саду или в кабинете. Но даже намека на его присутствие я, естественно, не нашел, как бы ни старался искать. Госпожа Ева, кажется, сразу поняла причину моих скитаний по сохранившемуся дому и едва ли уцелевшему саду. Она не докучала мне по возможности, лишь в первый мой визит учтиво предложила некоторое время пожить в этом доме. Сначала я несказанно обрадовался тому, что мне не придется бродить по миру в поисках крыши над головой, однако чуть погодя меня захлестнула тоска. Каждая комната была наполнена Демианом, каждый сантиметр темных обоев все еще носил в себе его незабываемое очарование. Особо больно колола теперь картина птицы, вырывающейся из своего заточения. Ястреб, написанный моей рукой, отменно невыносимо заставлял вспоминать меня о Максе. Спустя около недели моего тихого проживания под участливой, но крайне аккуратной опекой госпожи Евы я направился в его кабинет. Все в моей голове и теле желало хотя бы на миг увидеть его. «Малыш Синклер, слушай! Мне придется уйти. Я тебе, может быть, когда-нибудь снова понадоблюсь — для защиты от Кромера или еще для чего-нибудь. Если ты тогда меня позовешь, я уже не прибуду так грубо, верхом или по железной дороге... Тогда тебе придется вслушаться в себя, и ты увидишь, что я у тебя внутри. Понимаешь?.. ». О, увы, я все понимал. Я знал, что это было прощанием. И все же я, как отъявленный любитель невыносимой боли, пришел сюда, в комнату, которая буквально дышала им. Мой друг так нежно и заботливо покинул меня. Он был для меня всем: солнцем и луной, светом и тьмой, райем и адом, богом и дьяволом, наставником и проводником. Я находил в нем все, чего только желал. Почему же всегда, когда я получаю то, чего хочу, оно ускользает от меня, словно последняя мрачная тень перед неизбежным рассветом? Я не мог найти ответа на этот вопрос, как не мог найти и Демиана. Усевшись на его излюбленное кресло, я устремил взгляд в затуманенную даль. По последнему совету от него я всеми силами пытался отыскать в себе хотя бы толику того, что он смог оставить во мне. Все попытки оказались тщетны и нелепы, сколько бы я ни старался. То темное зеркало, находящееся в моей неспокойной душе, в котором дремали образы судьбы, отчетливо показывало мой собственный образ, который необратимо принял его черты. Я теперь был поразительно похож на Него, моего друга и вожатого. На какую-то долю секунды мне почудилось, что Демиан и есть земное воплощение Абраксаса, который милостиво принял меня в свои объятия и великодушно отправил в дар свою часть мне. Впрочем, так казалось мне и до, и после того момента. Я нашел небольшой осколок зеркала на полу, близ комода из темного дерева. Видимо, оно разбилось, упав на пол при сильной бомбежке или чем-то вроде этого. Тогда меня это не столь волновало. Я принялся рассматривать свое лицо. Тонкие, аристократичные черты, так хорошо мне знакомые и чужие одновременно, заразились странной способностью быть молодыми и старыми, мягкими и острыми. От уголка левого глаза к краю скулы тянулся отвратительный шрам, чересчур ровный и правильный, но ничуть не искажающий ощущения схожести с моим обожаемым божеством. Мои пальцы непроизвольно коснулись холодной щеки, и я готов был поклясться, что всего на мгновение увидел в отражении Демиана. Я нашел его! Предыдущие несколько часов оказались вовсе ненужным рассматриванием непримечательной поднаготной моей души, но я не пожалел, что на столь продолжительное, в относительности с чувством красочного счастья, время здесь. Я снова сел, но на этот раз за стол, за тот самый стол, на котором обычно располагалась вся работа моего друга. Все на чудо аккуратно сложено, будто и не бывало долгих, полных крови и криков искалеченных, четырех лет войны, в которой пали идеалы, люди, традиции и воплотились наши предсказания, сны и предчувствия. Что я должен был чувствовать? Что я, воин на стороне проигравшего, должен был испытывать и желать? Ответ отсутствовал. Похоже, то было не столь важно и каждому снисходило в индивидуальном порядке. Конкретно же в моей голове было лишь непомерное счастье оттого, что все произошло так, как мир того возжелал. Демиан всегда учил, что желания вполне естественны, а потому не должны подвергаться порицанию — я и не смел порицать ни свои, ни чужие. Остался лишь один вопрос: чего я желаю здесь и сейчас? Чего я действительно хочу и отдам за это, словно смелый солдат за идеал, свою жизнь? На этот вопрос отклик в моей душе нашелся довольно давно. Я боялся его, усмирял, прятал от света и молился своей странной молитвой, обращенной ни к кому и ни к чему, чтобы о нем не узнал никто и ничто, а я вовсе забыл. Однако, видимо, не судьба была мне избавиться от камня на душе —эта самая моя душа вновь воспротивилась остаткам того невинного и светлого мира всепонимающего безупречного отца, милой теплой матери и звонкого смеха сестер, припоминая учения Демиана. Его имя сквозит в моих мыслях и речи с неприличной частотой, чего я несказанно боюсь. Клянусь всем, что у меня есть, я боюсь этого куда больше, чем позорной смерти где-нибудь в безвестии. Но... Как же много отвратительного, неприятного и совершенно ужасного «но»! И все же, как бы то ни было, я продолжу. Я, безусловно, продолжаю утаивать от самого себя причину моей боязни. Будет точнее сказать, что я скорее запрещаю ее для себя абсолютно везде, нежели пытаюсь схоронить. Но вся эта обстановка в его стиле слишком отчетливо носила в себе нестареющие черты, чтобы я мог дальше противиться рвущемуся наружу признанию для самого себя. Когда я встретил Демиана, восхищение и симпатия заполнили меня. Я привязался к этому юноше, скучал по нему, даже когда расставались мы не на долгий срок, а потом упустил момент, когда позволил себе влюбиться. Родители ждали от меня достойный выбор невесты, хоть вслух этого и не говорили. Поэтому я испугался. Липкий страх разлился по моим венам и, достигнув мозга, заставил «перекроить» моего возлюбленного в женщину. Так и появилась моя богиня, судьба и возлюбленная в беспокойных снах. Позже этот нереальный образ моих воздыханий воплотился в госпоже Еве; она показалась мне подарком свыше и я, полагая, что так будет вернее, направил всю свою любовь в ее сторону. Об этом я со смущением и поведал за скорым обедом госпоже Еве. Она, что мне показалось странным, ничуть не выказала удивления, даже позволила себе удовлетворенную улыбку и, кажется, с какой-то странной радостью продолжила есть. Вскоре я решил отправиться в отчий дом. Ранее я не мог даже думать о путешествии туда, ведь отвратительный страх, что там все сравнялось с землей, убивал всякое желание. Однако сейчас меня толкало другое. Если там не окажется ничего, что связывает меня хотя бы тончайшей нитью со светлым, старым миром, то я отправлюсь в странствие с единственной лишь целью — найти того, кто заменил мне смысл. Сборы не заняли много времени, наверное, потому, что вещей, как таковых, у меня не было. Госпожа Ева на прощание поцеловала меня в лоб и скрылась за углом. Предо мной распласталась длинная дорога с множеством поворотов и препятствий, но я был готов как никогда. В голове созрело убеждение, будто бы если я не найду того, чего желаю, Абраксас накажет меня по всей строгости. А строгости я боялся как огня. Добраться до родного города оказалось, между тем, делом не из легких. Многие, в силу собственной немощности, отказывали в помощи даже словесной. Зла и обиды я на них не держал, понимал их поведение и, в какой-то мере, чувства. Порой все-таки я ухитрялся проехаться с попутными повозками, однако удавалось это не так часто, как хотелось бы. Большую часть пути я проделал пешком. Путь, занявший чуть свыше недели, смог разбить какую-то часть моего сердца; вся улица лежала, смешанная с грязью и трупами. Запах смерти овеял все то, что еще смело теплиться во мне. Где теперь искать нужно было Демиана я даже не представлял, но одно знал точно — он жив. Каинова печать, которую он носил на своем челе, посылала мне необъяснимый жар. Следующие несколько месяцев моей жизни я предпочел бы не описывать в силу их излишней трагичности и серости. Скажу лишь в общих чертах о том, что шел я пешком очень много, стирал ступни в кровь и часто хотел все бросить, однако жгучее желание найти Его не давало мне этого сделать. Люди, отходя от ненависти и яда войны, становились с каждым днем все добрее, милосерднее. Благодаря некоторым встречным я таки смог добраться до места, в которое меня вело предчувствие. Небольшой городок совсем рядом с границей России манил меня, как мотылька — яркий свет огня. Там, что странно, ни один русский даже не взглянул на меня. Я видел, что они не жаловали меня, чувствовали презрение, но трогать — не трогали. Скорее брезгливо отмахивались и желали поскорее избавиться. Я их понимал и неодобрения или ответного презрения не выказывал, лишь в манере брошенного котенка бродил в поисках Макса. В какой-то момент я позволил отчаянию захватить мое существо. В самом разгаре была весна. Прекрасная пора мягко легла на просторы, но печаль моих бессмысленных деяний плотным одеялом покрыла все, что могло принести в душу хотя бы толику тепла. Ни на йоту я не приблизился к своей цели. Ни на секунду я не смог хотя бы краем глаза зацепить его силует. Я все звал и звал Его, тщетно надеясь получить отклик; все было глухо. Май своей зеленой палитрой залил все вокруг, и я наконец ожил. Во мне, подобно нежному цветку, расцвела робкая надежда. С новой силой принялось все мое существо взывать к Нему, даже отсутствие ответа не могло сломить навязчивое чувство, будто он совсем рядом. Я плутал по запутанным пыльным улицам, повиновался рвениям души и заходил в самые неподходящие для меня места, как, к примеру, кабаки, полные недоброжелательных русских. На мои вопросы мало кто отвечал, многие считали меня того недостойным, но я ничуть не обижался, лишь упрямо шел дальше. Так однажды я повстречал джентельмена. Никогда, честно говоря, не думал, что в России есть люди, до сих пор верные манерам времени дворянства. Его вид более чем давал мне гарант его безукоризненной воспитанности и состоятельности. Иссиня-черная лощеная тройка, старательно выглаженная рубашка и аккуратный галстук вкупе с ухоженными усами на французский манер делали его схожим с аристократом дореволюционной Франции, однако он был, по его скромным мимолетным заверениям, исконно русским. Он учтиво поинтересовался, чего я так жажду найти, и на мой ответ загадочно улыбнулся. Поманив меня пальцем, он отправился в сторону, которую я уже ни раз и ни два изучил. Через несколько долгих минут размереного шага он открыл передо мной дверь и всмотрелся в мое лицо так, что я увидел на его лице каинову печать. Вот оно! Да! Я дождался того, кто похож на нас! В гостинной с низким потолком я увидел сидящего спиной ко мне человека. Узнать его не составило труда. Все те же, хоть и отросшие, каштановые волосы, та же атмосфера полного спокойствия рядом с ним. Что-то предательски не давало мне броситься к нему и воскликнуть: "Демиан, Демиан! Я наконец нашел тебя!". То было не чужое присутствие, ведь мужчина, приведший меня, покинул комнату в тот самый момент, когда я переступил порог. То было не смущение, ведь рядом с ним таких эмоций испытывать я был не в силах. Печать на моем лбу горела тысячами огней, словно предупреждая о том, что что-то не так. В нерешительности я застыл в проходе, не находя отваги на следующий шаг. —Малыш Синклер, я знаю, что это ты. Александр ощущается совсем иначе, поэтому осмелюсь предположить, что его здесь вовсе нет, — своим тягучим, охрипшим голосом сказал Макс и повернулся ко мне. На его губах играла улыбка, но затуманенные глаза выдавали его плачевное состояние. Он невидящим взором вперился в мое тело, но я ощущал его прожигающий взгляд, будто он был вполне себе зрячим. —Ты удивлен? — озвучил он мое молчание, — знаешь, потеряв зрение я смог сконцентрироваться на том, что внутри. Потому так отчетливо чувствую то, что живет в тебе. Я все еще не мог выдавить и слова. Его это, кажется, ничуть не смущало. Он встал и твердыми шагами двинулся ко мне, будто видел все так четко и ясно, что никак не мог оступиться. Я так уверен не был, поэтому поспешил навстречу и сжал в своих пальцах его ладонь. Он снова улыбнулся, уже более ярко и тепло. Его рука, холодная и горячая одновременно, сжалась в ответ. —Я слышал, как ты звал меня, — он блуждал невидящими зрачками по моему лицу, — но ответить, увы, не мог. Извини уж. Я ничуть не винил его. Меня заполняли счастье встречи, грусть за его потерянное зрение, выжигающая грудь любовь к моему другу. —Демиан, — вышло как-то совсем не так, как я планировал. Немного резко, рвано, — я так долго искал тебя. Он, впрочем, знал это. Он знал меня всего и принял в свои объятия. Его руки на моей спине были спасением, панацеей. На макушке разлился жар его поцелуя. —Скоро мы пойдем домой, малыш Синклер.