Breathe

      Этель невыносимо жарко и душно. И ей кажется, что из беспокойного сна она пытается ворваться в реальность сквозь толщу ледяной воды, лбом разбивая толстую корку обжигающего льда. Снова и снова…       Бороться со стихией, что древнее неё, да и быть может, старше её идеалов — неимоверно тяжело, однако Этель жизненно необходим живительный воздух. Приземленная реальность, где усохнут демоны, что под покровом ночи творят хаос, танцуя под руку со страхами в её измученной голове.       Лёд — нереальный, толстый и одновременно тяжёлый, будто насмехается над ней, и не даёт выбраться на свет. Умереть во сне — это реально?       Холодная вода топит нещадно, и Этель кажется, что она слышит её непобедимый шёпот: да… Чувствует, как жидкость вливается в приоткрытые рот, нос и уши. Чувствует, как стынет горячая, пылкая кровь, под её убивающим натиском.       Исчезают все мысли и чувства, и она медленно падает на дно, в объятия смерти, дарящей покой. Проклятая старуха радушно распахивает свои объятия, пряча плотоядный оскал. Ей некого и не о чëм жалеть. Она — колыбель, где для каждого припасено своё место. Но и в этой колыбели Этель будет душно.       Она смотрит сквозь прищур на отблески света, что скупо просвечиваются через толщу льда и устремляет к ним свои руки. Брыкается, отгоняя мнимый покой. И чем больше сопротивляется, тем туже затягивается невидимая нить на её тонкой шее. Смерть… Смерть тянет её на дно. Душит отголоски жизни и силы.       Чертовски не хватает воздуха… Этель пинает воду, глотает… Словно пытаясь укусить зубами невидимого врага, царапает… Видит свет, пустоту, ощущая вкус безнадёжности и слыша собственный голос отчаяния…       Этель открывает глаза, видит потолок над головой. Льда нет. Его нет… И кажется, будто учится дышать заново.       Шевелит ресницами, словно пытаясь отогнать ночной кошмар и параллельно вслушивается в тишину, что царит в спальне. Относительную тишину.       На соседней койке храпит парень-эрудит. И это реально. Наверное, даже более, чем реально.       В голове Этель, мимоходом проносится, что она не помнит имени эрудита. Может быть Кэл или Кол. Или кажется Кристина назвала его Крисом, когда грозилась предъявить ему кулак за осточертевший храп, что несёт в себе урон её сну и покою. Не только её кстати, подмечает Этель. Но в Кэл-Кол-Крисе Кристин три или четыре, в росте метра два, а мышцы, видимо, достались в наследство от какого-нибудь терминатора. Однако миниатюрная Кристина всё равно грозится врезать. Она ведь бесстрашная. А Этель только смеется, глотая тяжёлый ком — спесь собственного страха и бессилия. Она бы не осмелилась.       Этель становится противно и мерзко от самой себя. Это как наступить новым ботинком на грязь — вроде и не смертельно, но так не красиво и неправильно. Словно ошибка в идеальном коде. Неровная клякса среди благородных букв.       Страх — это нормально, проносится подобно заученной отговорке, дабы прикрыть собственную трусость. В принципе правда, однако Этель знает, что сочится ложь.       Бесстрашные душат свои страхи. Они не бояться. Тем более не трусят. Они идеальные.       И я должна быть сильной… — твердит себе Этель, но руки её предательски потеют.       Ей страшно быть бесстрашной…       Она проводит ладонями по лбу, собирая бисеринки пота. Жесткий старый матрас исподтишка стреляет в спину. И Этель кажется, что это очередное испытание. Минуту лежит смирно, игнорируя ноющую поясницу, а после сдаётся и приподнимается на постели. Вздыхает тяжело, словно провалила миссию по спасению Чикаго.       Какая из меня бесстрашная? Даже выспаться нормально не могу.       Этель смотрит перед собой прямо на голую стену. А может и сквозь неё. Рядом с кроватью пустая тумба и она понимает, что ей чертовски не хватает часов. Продолжить сон? Или скоро пора подъёма? Но в мир Морфея отчаливать вроде и не хочется. Пока. Но ещё гаже становится, от мысли, что на горизонте замаячит Фор и начнёт громыхать своей железякой.       Нет, ничего против своего инструктора Этель, конечно, не имела. Фор был… Просто Фор. Показывал приёмы захвата и защиты, как и остальным. Лепил из глины отречения, солдатика бесстрашия. Разве что целых четыре раза лично показал, как брать автомат в кривые руки. С первых трёх попыток Этель не усвоила и это было стыдно.       Но больше всего Фор симпатизировал за свой взгляд. Не было в нём ни разочарования от её неудач, ни колких издевок, присущих её недругам. Ни терпких ожиданий побед. Ему было на неё просто «никак». Ходит девочка, ползёт. И с точностью девяносто девять процентов выползет изгоем, если не подохнет раньше. Совсем не невидаль. В конце концов, он не виноват, что глупая девчонка добровольно сунула свою дурную голову в мясорубку.       Приход инструктора скорее ассоциировался с началом нового тяжёлого дня. И для Этель это скорее, как читать краткое содержание старой драмы. Хэппи-энд прогорел вместе с желаниями автора написать счастливый финал, совершенно другой книги. Подвигов точно не предвидится. Обойдётся без спарринга — и на том спасибо…       Этель съёжилась. Сморщилась, подобно старому осеннему яблоку. Костяшки пальцев покалывало и саднило от горьких воспоминаний. Она слушала тишину и биение собственного сердца. Сна ни в одном глазу…       Этель встала. Протяжно скрипнула койка, готовясь сдать её с потрохами. Девушка замерла и воровато оглянулась, прислушиваясь. Но всё было тихо, и она опустила босые ноги на холодный пол. Это словно отрезвило. Захотелось ополоснуть запотевшее лицо и тело прохладной водой. Кожа покрылась мурашками, словно её вот-вот коснутся дразнящие капли. Но это было бы плохой идеей.       Тревожить сон своих соседей Этель не планировала — заживо сожрут и костями не подавятся.       Прислушиваясь к шорохам, Этель медленно и неспешно двинулась к выходу из общей спальни, словно ступая по минному полю, перед этим обувшись в тяжелые черные берцы.       Задержалась Этель лишь у койки Трис, что оказалась на удивление пустой.       Видимо не одну меня терзает бессонница, — озадаченно, но без лишнего интереса пробежала мысль на задворках ее сознания. Какие тайны хранит неофитка ей было не интересно. Ну может, если только чуть-чуть. И конечно ей было бы жаль, вляпайся Трис в плохую историю.       Однако что-то подсказывало бывшей отреченной, что историю, ровно так же, как и бессонницу Прайор зовут Фор. И не капли осуждения, лишь странное беспокойство и щепотка эгоистичной зависти — хорошо, когда кто-то прикроет задницу. Ведь Фор и в правду прикрывал. Пусть остальные неофиты этого и не замечали, не считая Трис за элемент. А Этель видела, может, потому что смотрела как все остальные были заняты сборкой автомата или целились в очередную цель. Видела нечаянные касания рук, притяжение тел у увесистой жёсткой груши. Фор делал Трис сильнее. Или Этель это только кажется?       Она покачала головой, осуждая себя саму. Конечно все здесь стали сильнее, чем были когда-то. Чужие победы одновременно вдохновляли и топили Этель. Отчего-то казалось, что чужие мышцы растут быстрее. Что чужие ножи летят точнее и весят легче. Лгать себе было конечно, горько, но так было проще. И эта была не правда.       Этель мысленно дала себе увесистую затрещину. Она всё ещё не сдавалась. Пусть она и не самый сильный, добрый, честный человек, она продолжит свой путь. Маленькими шажочками на трясущихся ногах и с очередным фонарём под глазом. Дорога выбрана. Мясорубка запущена. Осталось лишь идти.       Однако поток воодушевления перестал фонтанировать, когда Этель обвела затравленным взглядом душевую. Некстати вспомнилось, как болел первые несколько дней живот, лишь по той простой причине, что она, по глупости и детской стеснительности боялась ходить в туалет. Благо после выдачи талонов, ребята благоразумно решили завесить свои территории темной плёнкой, конечно жаль, что не бетонной стеной.       Хороший же из меня черт побери, бесстрашный… — в темном коридоре слишком тихо. Непривычно тихо и эта тишина въедается ядом под кожу. Этель не понимает где все окрики, дружный и не очень хохот? Где бесстрашная жизнь? Мощные потоки энергии, что сбивают мелкую её с ног.       Этель чувствует себя оставленной один на один с собственным сознанием. Это вроде и не хорошо, и не плохо.       Этель идёт по каменному лабиринту. Он вроде знаком, но в ночи его словно выстроили заново и это её немного пугает. Словно за очередным поворотом скрывается её страх. Упивается, радуется, вот-вот ущипнет за ногу и со смехом посмотрит, как прытко побежит Этель в свою кроватку, из которой опрометчиво упорхнула, подобно птице, в жестокий мир.       Но Этель не бежит, только вздрагивает. И ступает ногой на поверхность моста, что простирается через бездну.       Она слышит потоки воды и то, как играет с ней ветер. Безжалостные? Нет. Им просто всё равно. Ребятам не нравиться бездна. Этель это точно знает. Ну а самой Этель напротив — она по душе. Холод охватывает тело, следом и дрожь.       Она подходит краю, смотрит вниз. Но видеть нельзя, только слышать.       Что ж, в этом тоже есть своя прелесть. Убийственная красота, когда душу подбрасывает то вверх, то вниз, головокружительная высота. Страх дразнит, и Этель чувствует его вкус на языке: немного отчаяния, тающая надежда, хрупкая решимость и зыбкая стойкость.       Иногда ей кажется, что её место не в бесстрашии. В принципе, так оно и было. Тест показал — фракцию отречения и Этель бы без сомнения осталось дома, но серый цвет душил её, а строгие рамки с глупыми правилами высасывали всё соки, пускай ей и нравилось помогать людям. Но отдавать себя без остатка? Для этого она была слишком эгоистична. И почему глупый тест этого не учёл?       Что касается искренности, наверное, эта именно та фракция, куда бы Этель побежала сверкая пятками. Правду любила, но увы, её было слишком мало. Да и за слишком длинный язык можно в глаз получить. А так может научиться давать сдачи.       В дружелюбии конечно можно было отсидеться тихо и спокойно. Но копать грядки, и улыбаясь, плясать на празднике весны — не предел мечтаний. По крайней мере не её. А эрудицию Этель в расчёт не брала.       Вряд ли её можно назвать умной, раз в голове её поселилась идея примкнуть к бесстрашным. Примкнуть, с одной единственной мечтой — раскрошить свои пороки. Ну и быть может доказать, что она сильна. Где если не в бесстрашии можно добиться своего? Однако путь к силе тела и духа слишком тернист, и кажется, даже неподъемен. Иногда хочется сдаться. Опустить руки, когда нож летит мимо заветной цели. Трусливо признать поражение в очередном спарринге, пока большие парни не снесли тебя как таран. Сойти с полосы препятствий, плюхнувшись в грязную лужу. Сдаваться Этель не хочет только у края бездны. И не потому что страшно сделать шаг и разбиться на мелкие кусочки дерьма, а потому что нравиться стоять на краю, невзирая на дрожь в коленках, так же, как и радоваться мелким, незначительным победам. Например, добить отжимания до сорока.       Этель вздохнула. Возможно, отголоски ночного кошмара постепенно сходили на нет, под гнётом прохлады каменных стен. Мысли медленно, но верно выстраивали цепочку целей. Вернее, бусины надевались на нить жизни, что нечаянно порвалась остриём сомнений в собственных силах.       В конце концов, потерпеть неудачу попытавшись выгрызть себе место под солнцем будет не так горько, как не сделать совсем ничего. И главное не падать духом, кости в конце концов срастутся.       Этель знала куда следует идти. Теперь знала.       Тренировочный зал встретил тишиной, лишь мышцы противно заныли, предчувствуя нежеланную телу тренировку. Но деваться некуда — душа требовала спорта.       Этель медленно, словно с некой опаской приближается к груше, что мирно висит на цепи. Цепляет руки в замок, разминает пальцы и удивляется — такие холодные. Головой вертит вправо, влево, словно оттягивая момент встречи кулачков о жёсткую поверхность. Переминается с ноги на ногу. Ясно понимает — трусит. Сглатывает ком и наконец наносит первый удар — хлипкий и неуверенный, как и она сама. Но всё же наносит и тут же морщиться от боли — костяшки пальцев обдает пламенем.       Бьёт ещё и ещё, чтобы боль прошла, угасла, но она лишь растекается по костям рук. Холодно, жарко, пусто… Этель обессиленно прислоняется лбом к груше, что не сдвинулась даже на пару чертовых сантиметров. И снова тишина плавит уши, а стук собственного сердца твердит — ещё жива…       Этель озирается по сторонам и не знает за какой инвентарь стоит браться. Железные орудия кажутся слишком громоздкими, не подъёмными и чужими. Не для её хилых и слабых рук, плеч и ног.       В воздухе будто улавливается запах меди и стали. Этель вновь кажется, что она инородный элемент в храме силы. Вертит головой, отгоняя незримый туман отчаяния и, в порыве внезапной смелости, останавливает потерянный ранее взор на штанге.       Смотрит на свои руки, тонкие, почти детские и радуется, что на грифе не закреплены утяжелители — как сильно бы Этель не старалось, в конечном счёте, ей всё равно не удалось бы обуздать килограммов двадцать. А вот с пятью она справится. Наверное.       Впрочем, попытку тоже можно бросить на счётчик, — думает с мнимым воодушевлением Этель, не с первого и даже не со второго раза поднимая с пола, казалось, неподъёмные блины.       После смотрит на проделанную работу с гордостью и пылкой радостью, словно перед ней одно из чудес света и не до конца ещё верит, что она его создатель. Переводит дух, что кажется в теле неплохо так подрос под дождём небольшого триумфа и, вытерев запотевшие ладони о серую ткань просторных штанин, ложится на скамью, при этом одарив стойку для подстраховки уважительным взглядом.       Страховка… Страховка — это вещь…       Хватается за штангу, крепко, что костяшки пальцев белеют. Словно в этом вся суть силы. И упирается, сцепив зубы, под аккомпанемент биения сердца.       — Выглядишь жалко.       Этель вздрагивает напугано и думает задумчиво о том, когда это она научилась думать так громко. Руки дрожат, а она вертит головой, заглядывая в тень, где притаился источник звука. Считает, что с ума сошла и пропускает момент, когда над головой её нависает тень, а рука надавливает на штангу.       Рука крепкая и безжалостная давит беспощадно. Этель инстинктивно оказывает сопротивление, дабы не быть придавленной. И страховка забывается, лишь из горла бесконтрольно вырывается жалобный, отчаянный стон, вместе с выбитым из лёгких воздухом. Лихорадит и штормит. Тело словно обдали двести двадцать вольт без права на спасение.       Секунды кажутся вечностью, насмешливо умноженной на бесконечность. И до Этель не сразу доходит, что внезапная пытка закончилась разрывающим звоном металла в ушах. Она обессиленно растянулась на скамье, прикрыв отяжелевшие и влажные веки, словно не было ничего и одновременно произошло больше, чем всё.       — Удивительно, как ты всё ещё не подохла в собственном болоте никчемности, мелкая, — солёная и горькая вереница слов, как очередной утомительный проигрыш. Этель бы расстроиться и вяло улыбнуться в ответ, мол, этот кросс я уже проходила, да только голос прозвучавший, увы, не в памяти, сродни преисподней и сто футов под землю.       Этель приподнялась, под треск хрустящих своих костей и узрела в смятении удаляющуюся спину своего Лидера.       И вправду он, не сон, не глюк, а в горле образуется удушающий ком. И трудно понять, и обозначить точно: страх это, стыд или недопонимание происходящего. Впрочем, наверное, весь спектр имеет место быть.       Этель мечется в своих воздушных лабиринтах, подобно затравленному зверьку, трусливо бегая из одной эмоции к другой, в реальности застыв самым настоящим умертвием.       А Лидеру кажется плевать с высокой колокольни. Этель видит, как грозный и опасный, он приседает небрежно на мат, левую ногу растянув, а правой — колено поджав груди.       Этель смотрит на него с опаской… С опаской, потому что таким Лидера бесстрашия ей ещё видеть не доводилось. Смотрит, а ещё строит план побега, с толикой негодования и грусти констатируя, какую часть тела подстрелят за нарушение дисциплины.       Не хотелось бы, чтобы это была нога — недавно же освоила технику бега.       — Ты слишком широко расставляешь локти, — обрубает на корню все еë рассуждения. Так просто, — думает Этель в прострации, а Эрик продолжает:       — Ты угробишь свои плечи. Толкай тело в лавку, не забывай сводить лопатки и сохранять прогиб в грудном отделе, черт тебя побери. Фор же тебе говорил, идиотка.       Этель не знает, как к происходящему относиться. Ей чудится запах гари. Что-то горит? Вроде и н-ет… На периферии сознания обжигает смачно сплюнутое «идиотка», но она слышала и похуже. Где же ваша фантазия, Лидер? — огрызается побитая собака внутри, скуля.       Этель смотрит пристальней на мужчину и, высмотрев в его руке, бутылку, явно не сока, съёживается: жидкости часть и это навряд ли значит, что Лидер наполовину добр. Не та порода. Не тот человек. Скорее эрудит, что тонко въелся в кожу бесстрашия.       Этель себе не лжет. Попросту не видит в этом смысла. Она опасается Лидера, а если копнуть поглубже — боится его на тренировке, в коридоре, в столовой и даже во снах. И сейчас боится, что поджилки трясутся. Она ждет издевок, но надеется на молчание и пренебрежение ее скромной персоной. В конце концов, они не на учениях и Эрик тоже другой…       Засосало под ложечкой… Так некстати. И всё ещё просыпается актуальное — «тактично смыться». Вопрос выживания. А чтобы выжить необходимо действовать.       Этель собирает всю волю в кулак, соскребая крупицы отваги и маленькими шажочками двигаться к выходу, стараясь быть как можно незаметнее. И вроде как ей это удаётся. По крайней мере, если Лидер подыгрывает ей, она будет благодарна… И благодарна она, к сожалению, ровно до тех пор, пока отклик «мелкая» не пронзает спину резким ударом хлыста. Ну зачем…       — Лови, — долетает неожиданный приказ, а следом в грудь врезается с лёгким толчком, неизвестное нечто. — Это твоё.       Этель в растерянности, но всё же умудряется словить незнакомый предмет. И только когда подушечки пальцев цепляются за круглые бусины, на лице мелькает узнавание и тёплая радость, как от маминого клубничного пирога, вкус которого, казалось, давно был забыт.       Она смотрит на Лидера и сама не понимает чего ждёт.       Наверное, объяснений… А во взоре пляшет «спасибо». Такое же растерянное, как и сама Этель. Ведь она и подумать не могла, что когда-нибудь самый бесчеловечный и «негуманный метод», заслужит от неё благодарность.       Впрочем, возможно она спит… Или её всё же придавило штангой.       — Проваливай уже, никчемность, — и словно потоком холодного воздуха обдает, тем, что на верху, среди гор и равнин. Легким и одновременно тяжелым, таким желанным, что хочется научиться дышать заново. Стереть из груди лёгкие, залитые свинцом отчаяния и вместо них трансплантировать новые, сотканные из кислорода.       И не важно, что за «никчёмность» вновь хочется поскулить, ведь прислушавшись, Этель понимает, что не так уж и обидно — констатация, приправленная правдой. Главное, что есть чем дышать.       Этель сжимает в руках браслет и в страхе бросается в бегство. Заячье бегство. С трудом передвигая ноги и душа нерациональное желание обернуться в сторону ненавистного Лидера бесстрашия.       В зале становится тихо.       Эрик больше не слышит биения её глупого сердца. И тонкий шлейф клубники и ванили, перемешанный с потом и мылом, медленно и неторопливо растворяется под силой железа. Пусто, хорошо… Лишь жгучее ревнивое виски пытается обжечь горло, но с обидой понимает, оно как вода.       Лидер гневно сжимает пальцами горло бутылки — стекло вот-вот треснет. А Эрику всё равно. Он сжимает всë сильнее, да так, что вены на шее вздуваются. Ярко и четко представляет перед глазами тонкую шею девчонки, и то, как стекают капли пота по ложбинке её грудей. Её глаза цвета молочного шоколада… И рычит. Замахивается и бутылка разбивается о твердую поверхность пола.       Осколки, миллионы осколков… И Этель…       Лидеру не нравится её имя. Слишком ванильное, сладкое, как и отвратительный запах. Сладость её горчит на его языке. Сопротивляется и ему это не нравится, потому что он все время хочет ощущать ее в себе.       Никчёмная, мелкая дура. Вылетит к изгоям вскоре, если и не в предстоящем испытании, — думает Эрик и кусает щеки до крови.       Но пока держится, — жалкое подобие восхищения стойкостью, чуждая Эрику в принципе, проскальзывает в потемках сознания. — И он пока держится.