Анечка

      — Саш. Ну Саш.       А Саша и не помнит их последний разговор. Забылся, размылся солью Сашиных слёз, выцвел под ярким светом Аниных улыбок, когда та сверкала медалью под вспышками десяток камер, послушно кивала, тактично отвечала на каждый каверзный вопрос, избегая острых углов, сдерживая наглый натиск, не давая застать себя врасплох и опростоволоситься. Золото Ани сияло, отливало её собственной изящной красотой, слепило глаза, изгибалось кругами китайского нефритового кулона, привлекало всё внимание. У Саши же серебро в руках меркло, тянуло вниз, давило всеми своими пятьюстами пятьюдесятью граммами, стискивало лёгкие, не давая вздохнуть полной грудью.       — Я бы лично ей сказала всё, что хотела, а не через прессу.       Аня ничего не сказала, ни в тот вечер, ни в последующие — Саша сама не позволила. С полсотни раз надумала, решалась, шла на встречу, но струсила, отступила, забила рвущиеся наружу слова обратно и заперла на замок где-то глубоко внутри. От Ани убежать было легко и просто — обида притупляла абсурдные мысли, назойливо кружащие в голове последние месяцы, если не годы, — от себя же бежать было некуда и незачем. Между ними теперь пять приземленных квадов, четыре целых двадцать две сотых балла, шесть граммов позолоты на Аниной медали и иррациональное, почти граничащее с безрассудством Сашино желание смотреть на Аню чаще и дольше, смотреть по-другому.       — Состоялся ли обещанный с Сашей разговор? Я не буду отвечать на этот вопрос.       И ведь не ответила, лишь неуверенно кивнула на ещё один такой же глупый вопрос; промолчала, не изменяя себе и проверенным, отточенным за годы методам. Анечка — дипломат, торжество тактичности и интеллигентности, всегда вежлива, осторожна, обходительна. У Анечки каждое слово как на подбор — вышколено, обдумано, попадает не иначе как в цель, вызывает восторг и умиление широкой публики, не стремящейся заглянуть за ширму. У Анечки английский на уровне и звание интеллекта российской женской одиночки. У Анечки глаза гречишно-медовые и все золото мира, а ты, Сашенька, держись, пока можешь. Твои силы тоже когда-нибудь иссякнут, раны затянутся, боль притупится, страх исчезнет, и жалеть ты будешь только об одном — надо было открыться ей раньше.       — Поговорим? — у Ани тогда голос был чужой, совсем безжизненный, далекий, иссохший, да и доходили ее слова до Саши с явным опозданием, слишком долго обрабатываясь в височных долях мозга. Мысли кипели, дотошно анализируя сказанное, пытаясь вычленить из услышанного хоть что-то, за что можно было зацепиться и выкарабкаться. Но Саша в ответ лишь отвернулась, не давая рассмотреть раскрасневшееся лицо и опухшие веки; всхлипнула, промолчала. Единственный Анин вопрос всю ночь одиноко провисел в напряженном воздухе. Сашины же вопросы к самой себе множились с невиданной скоростью, разрастаясь и паразитируя, сдавливая внутренности, вызывая внезапные приступы тошноты и неконтролируемую тревогу.       — Тогда почему вы плачете?       — Просто захотела, — улыбнулась натуженно, через силу. Вспомнила маму, семью, собак. Объяснилась. Поверили.       Погодя кажется, будто вокруг Ани всегда всё так же мягко мерцало, искрило, мрело, а в золотом олимпийском свечении просто стало в разы ярче, заметнее. Саша даже с закрытыми глазами её видела, уткнувшись в намокшую подушку — отпечатанный под веками вибрирующий образ, надоедливый, нервирующий, липучий. Аня в нём без золота была, без титулов и званий: уставшая, запыхавшаяся после многочасовой тренировки, с весело болтающимся хвостиком за хрупкими плечами и тонкой шеей, с пунцовыми щеками и ещё пока что горящими оленьими глазами, обрамлёнными рядом густых тёмных ресниц. Образ этот утопал в светлом мареве, таял в Сашиных воспоминаниях, напоминая о днях, которых больше не будет, которых будто и не было вовсе.       Саша тогда долго смотрела, вглядывалась, любовалась и даже не знала, зачем смотрит и чем именно любуется. Короткие дни эти так и останутся в памяти беззаботными и любимыми, самыми дорогими, тёплыми и сокровенными, наполненными чувством нерешённой загадки, которую Саше лишь предстояло разгадать. И Аня там совсем другая была — роднее, что ли, ближе. Эта Аня не была омрачена тенью пекинского пьедестала, не осторожничала с Сашей, не шепталась мимоходом в коридорах, не подозревала о Сашиных неправильных чувствах. Эта Аня, под прикрытыми уставшими веками, была только Сашиной.       — Напиши, как захочешь, — сказала совсем тихо — случайный очевидец вряд ли бы расслышал Анины слова. Саша молча кивнула, уставившись в носок кроссовка, которым она, кажется, неосознанно пыталась проломить шаткий напольный плинтус, уходящий вглубь пустого полуосвещённого коридора.       — Саш.       Но Саша не ответила, не подняла взгляд, не дала слабину. Взорваться бы, окончательно надломиться и выплеснуть, высказать всё, что думаешь; хорошее, плохое — плевать. Расплакаться для неё одной, чтобы ни одна камера ни единую слезинку не поймала, чтобы только Анечка видела, чтобы только Анечка поняла, что в этих ручьях по щекам не только пять квадов, один степ-аут и сорванный триксель в короткой, но и её, Анечкина улыбка, и её же, Анечкины морщинки в уголках глаз, когда та смеётся очередной Сашиной шутке. Саша лишь сухо сглотнула и кивнула ещё раз, закрепляя собственное молчаливое согласие списаться как-нибудь на следующей неделе или в следующей жизни. Но кивнула уже в тишину, последовавшею за негромкими и робкими шагами удаляющейся от нее всё дальше и дальше Ани.        У Анечки — золото, у Саши — ни золота, ни Анечки.        А слезы, оказывается, и в правду имеют свойство кончаться — теперь посчастливилось убедиться на собственном опыте. На последних слезинках уже даже не поймёшь — действительно ли хотелось плакать или сила привычки. Часы молчания сменились днями, дни — неделями, постепенно перетекающими во второй месяц. Диалоговое окно в мессенджере пустовало с середины третьего месяца зимы, оставив на прощание какой-то глупый стикер с мультяшным героем; заснеженное, как нынешний апрель, забытое, как обещанная когда-то и кем-то весна.        — Вы после проката сказали, что никогда больше не выйдете на лёд. Это правда?       — Увидите, — вновь лишь коротко улыбнулась, поджав губы, ослеплённая выискивающими взглядами и прицелами жадных до слёз камер.        Выйдет, конечно. Уже вышла. У Саши без льда жизнь смысла не имела. Саша сама лёд, хоть и пламенный, ревущий, крепкий, трескающийся под проносящимися и рассекающими шероховатую поверхность острыми лезвиями. Анечка на льду устало танцует, скользит, летит наперекор поломанному за сезон телу, а Саше льда уже мало — за ним, как оказалось, тоже жизнь есть. Юная, бьющая ключом, ожидающая Сашу, готовая принять её даже без золота, даже без Ани, готовая дать ей искреннюю дружбу и поддержку — осталось лишь руку протянуть.       Но в памяти всё равно тот высеченный Анечкин образ будет жить: нежный, далёкий, заветренный временем и еще не отдающий светом медальной позолоты. Образ этот местами с тем самым последним стикером мультяшным перекликается, напоминая о возможности выбора, о наличии путей отхода. Сашина рука каждый вечер туда тянется, начинает печатать, стирает и снова печатает. Часы молчания уже давно сменились днями, дни — неделями, второй месяц пересёк половину, а Саша все так же смотрела, металась, сомневалась. Печатала, стирала и вновь печатала.       А однажды вечером увидела, что печатает не она одна. Чужое сообщение так и не было отправлено, но у Саши совсем слабо проскользнула тут же спрятанная в напускной серьёзности улыбка, а сердце непроизвольно затрепетало, обдавая лицо жаром. Образ Анечкин засиял несколько иначе, напоминая Саше о том, чего забывать не стоит: у Анечки — золото, у Саши — ни золота, ни Анечки, но Саше на всю жизнь этот уставший образ будет всего дороже. И никакое сообщение его не изменит, никакой расстаявший снег, никакая наступившая весна. И образ этот отдельно от самой Ани будет жить, существуя только для Саши, которая слишком поздно разгадала загадку, невольно придуманную самой Анечкой.