(не)обломанный

Полупустой бар принимает Хидана каждые его выходные смены, Хидан принимает алкоголь и тот факт, что вмазался по уши в розоволосую медсестричку — подругу детства. Врезался до скрежета метала и посыпался обломками. Для медленного разложения себя его жизнь идёт слишком быстро в одной и той же последовательности: дом, работа, Сакура, алкоголь, Сасори, курение, Сакура. Сакура, Сакура, Сакура. Телу в помещении душно, мыслям в черепной коробке тесно, провести бы по нему ластиком, чтоб стерся окончательно, он и так уже полупрозрачный. Сакура — яркое солнце, а Хидан чувствует себя принтом на футболке, выцветает от прямых лучей-взглядов, блекнет постепенно. Уйти в тень как спасение, только тьма сожрет быстрее, завернет в кокон, даже щелочки не оставит. Его максимум — солнцезащитные очки, чтоб глазами беспалевно по ней бегать, а наткнувшись на ее зеленую радужку, не опускать нос в пол, избегая. Метод работает, проверено. Невысказанное признание на протяжении хуевы тучи лет покрылось мхом где-то в обшарпанном углу сердца. Черт знает почему так страшно связать и адресовать пару слов о своих чувствах. Мужик, который лезет в драки, покрывается синяками, задыхается от ударов в солнечное сплетение, боится признаться в — слово на букву «л» — и принять исход какой бы он ни был. Боязнь равняется уверенности, что как только с уст сорвется его откровение, то все обрушится, как башня дженга — дернет не ту дощечку и на него пластом упадет отказ Сакуры. Самое страшное, чем может прибить, что плотная нить дружбы оборвется, а он только этим дышит, с перебоями, но дышит, поэтому предпочитает жить в привычном режиме Хатико, где в принципе все очевидно. Роль брата играет, тот, блядь, ещё актерище. Сакура поступила в медицинский, успешно окончила и работает вблизи своего дома в больнице. Ходит на свидания — спасибо, что редко, — сплетничает с подружками и режет Хидана этими самыми блядскими словами «я рада, что ты у меня есть, ты мне как брат». Вряд ли она знает, что брат не прочь инцеста. Легкий шум по правое плечо возвращает в реальность с пульсирующими висками. Пальцами растирает, но бесполезно. — Как будто втресканный в кого-то, — саркастично выплевывает Сасори, подсаживаясь к Хидану за барную стойку, и кивает бармену, невербально делая заказ. Он единственный человек, который знает о неразделенной любви, но молчит, не вмешивается по причине заявления «если что-нибудь ей расскажешь или намекнешь — будешь своим кукольным личиком шлифовать трещины в стенах у нас на работе, усек?» В небольшой кофейне, где они работают в одну смену, трещины, появившиеся от чего-то в углах, слишком бросаются в глаза. Зашлифовать и правда нужно, но уж точно не лицом Сасори. Несмотря на угрозу, у друга поразительное терпение, если он не рассказал все Сакуре. Возможно, он просто садист и ему нравится наблюдать за мучениями Хидана, поэтому обет молчания принял. — Лучше бы я был въебаный, меньше проблем. — Голову запрокидывает назад, опустошая стакан виски, топливо жжет глотку, а лучше бы прожгло дыру в области сердца. — Так ты въебаный. Или у тебя алкометр полетел? — Видимо, недостаточно. Лицо Сасори почти не выражает эмоций, если что мелькнет — можно легко проморгать. У Хидана календарь отмечен двумя красными крестами в прошлом месяце — это Сасори искренне смеялся. Внешность миловидная, клиентам нравится, жалоб нет, но если бы Хидан пил, когда эта куколка улыбается, то был бы трезвенником, и клиентов, кстати, было бы больше, поэтому он пьет, когда улыбается Сакура, и рассыпается на мурашки по коже. Эта розоволосая опухоль разрастается по всему телу. Быть другом Сасори сложно, быть другом Хидана — еще сложнее, быть влюбленным трусом в свою болезнь сложнее в нной степени. Сасори подпирает рукой подбородок, скользит взглядом по Хидану, который склонил голову над стаканом, выглядит мрачнее тучи, и ровным тоном, маскирующим беспокойство, говорит: — В тебе двадцать четыре года жизни, из них семнадцать ты втрескан в Сакуру, — с видом ученого произвел расчет, барабаня пальцами по барной стойке в ожидании заказа. — Давай подождем еще три года, юбилей отметим, — мрачно вставляет Хидан, — может, если еще подождать, то обрету бессмертие и звание великого мученика. Или великого ковра, о который вытирают ноги, вроде как не специально, сам стелется. Кажется, даже бутылка смотрит на него с жалостью — бесит, разбить хочется о свою же голову. Недовольный от долгого ожидания заказа Сасори наконец-то получает свой ничем не разбавленный виски со льдом и отправляет его одним глотком вниз по горлу. Со стуком возвращает стакан на стойку, Хидан морщится от звука, ударившего по вискам, поворачивается в его сторону с кривым лицом, а ему на выдохе с небольшой хрипотцой в голосе говорят: — Психушка по тебе плачет. — Жопа твоя по дилдо плачет, — огрызается в своей типичной манере, но без энтузиазма и вспыльчивости, как-то бесцветно. — Твоей жопе пора домой, завтра на работу, проспись. Не хочу, чтоб посетители от твоего аромата теряли сознание, не оставляя чаевых. — Глаза Сасори осуждающе сужаются, когда он представляет пустую банку для денег. Хидан пытается игнорировать, его пятая точка плотно сидит на стуле, поднимать ее кажется мукой, но от приближающегося рабочего дня не убежать. Сасори всем вайбом показывает, что будет не в восторге от его помятого вида. Но, может, он будет любезен и даже предоставит стакан воды, чтоб разгладить, у него бывают припадки альтруизма. Хидан, шатаясь, поднимается на ноги, корпусом расслабленный, вальяжный, пьяный в общем. Сасори взглядом подталкивает к выходу со словами «сам дойдешь?», в ответ кивок, а после пары шагов остается шлейф из алкоголя. Погода обильно хуярит осадками, кроссовки наглухо промокли. Всегда зачесанные назад волосы выбиваются мокрыми прядями, свисая на лицо. Дождь добирается до земли любыми путями — напрямую об асфальт или стекает по препятствиям типа крыш, зданий и заебанного Хидана, который тащится из бара, стирая свое плечо о забор. Пьяный, но не в стельку, какая-никакая опора не помешает. Максимально оттянутый приход домой все равно по итогу заканчивается поворотом ключа в замке и скрипучей дверью. Хидан переступает порог своей квартиры и поджимает пальцы на ногах — из кроссовок просачивается вода, коврик у двери покрывается мокрыми пятнами. Разувается, не нагибаясь, носком давит на пятку, отшвыривая один ботинок, за ним второй, и проходит вглубь, сливаясь с тишиной квартиры. Тень в собственном доме, только мокрые следы — доказательство, что существует. Тишина глушится телевизором. Стягивает неприятно прилипшую к телу одежду, бросает в угол комнаты и ровно по приземлению на телефон приходит сообщение. Сасори: как добрался? Пальцы промахиваются мимо нужных букв, в ответ отправляет: заибсь, мокро чмок тя в пупоккк Сасори: проспись. Можно было подыграть настроению, а не поднасрать. Сжимает телефон в руке. На полу валяются разорванные куски бумаги, что-то из рекламных объявлений. Хидан проводит параллель, представляя себя на их месте, валяющимся ошметками, где его путь только в мусорку. На его теле должна быть бирка с пометкой — склейке не подлежит. А никто и не собирался. Сакура бы отпиздила за такой беспорядок. Хидан курит, пьет, ругается матом. В присутствии Сакуры меньше, чем обычно, маты кажутся более запретными, хотя она никогда не показывала возражений на его лексику, закатывание глаз и толчок в бок не считаются. Он прожигает взглядом контакт Сакуры, еле сдерживается написать какую-нибудь пьяную херню, которую на трезвую придется разгребать. Швыряет телефон в угол дивана, мягкий стук и тишина. Хидан нетерпеливый по жизни, но по отношению к Сакуре его выдержка прокачивается с каждым днём, каждый раз выходит на новый уровень. Когда ее волосы беспорядочно выбиваются на лицо, требуется неебическое усилие, чтобы не протянуть руку и не заправить прядь за ухо. Он громко глотает и терпит. Чувства, запертые в клетку, наблюдают через железные прутья, скребут по металлу, разливаясь вибрацией по телу. Он думал, что ключ выбросил, но толку, если она сама может открыть в любой момент. Розовая макушка вспышкой появляется в сознании вместе с желанием почесать кулаки об стену или чье-то лицо и по щелчку пальцев и набирает обороты. Разбить ее образ хочет, вытеснив из головы, или самому раскрошиться. Он жалеет, что не втащил какому-то алкашу, который до него доебался из-за цвета волос возле его дома. Жалеет настолько, что становится не в падлу спуститься и расшибить свою жалость кулаком об его скулу. Первый пролет лестницы. Наспех накидывает байку на замке на голое тело, не застегивая. Второй. Хочется скинуть свое тело между перил. Третий. Представляет месторасположение синяков от полета. Четвертый. Кулаки сжимаются до побелевших костяшек. Пятый. В нос ударяет запах стухшего мусора. Шестой. Дверь на выход. Единственный выход, который он может найти. И землистый запах от дождя выбивает мусорную вонь. Мужик никуда не ушел, увидев Хидана, сначала расплылся в насмешливой улыбке, с каждым его шагом улыбка опускалась уголками губ вниз, и стало совсем не смешно, когда Хидан подошел впритык, замахнувшись кулаком. Алкаш перед ударом успел наклониться вбок, повалившись на землю, кулак врезался в стену. У боли звук удара костей о кирпич и громкое хидановское «да блядь». Наверно, так даже лучше, так больнее, чем кость о кость. А того и след простыл, не замешкался и уполз в ахуе, возможно, протрезвел. Хидан уж точно. Он забывается в боли, пока Сакура проваливается в безмятежный сон. Покалечить себя случайно — чаще намеренно — лишний повод зайти к ней. Чувствует себя паршиво, но от мысли, что завтра заглянет в больницу и ее руки будут заботливо его бинтами заворачивать, жить захотелось чуть больше, а дышать чаще. Мазохизм крепчает. Серьезно же так в ноль сотрется, как карандаш. Дождь продолжает барабанить по телу, кровь просачивается пупырышками, разбавляется водой, моментально скатываясь по руке. В голове отчетливая картинка, как Сасори со скучающим видом, увидев его, скажет «долбаеб».