На всём земном шаре

Даже со стороны было видно, что Лиза дрожит — от холодного дождя, от нервного потрясения, от начинающейся горячки. Зонтик, который она потребовала отдать обратно Степану Трофимовичу, действительно был бы уже почти совершенно бесполезен. Лиза была теперь почти как безумная — она шла очень быстро, прямо через поле, даже не оглядываясь проверить, идёт ли за ней Маврикий Николаевич — оставалось только гадать, отчего: было ли ей всё равно, хоть бы она осталась совсем одна, или, быть может, она была убеждена, что он всё ещё с ней, и этот факт не нуждался в проверке? Возле дома, до которого она непременно желала добраться, было что-то слишком уж многолюдно. Люди толпились, но почти не разговаривали — не зная, в чём дело, было бы невозможно определить, зачем они собрались и что произошло. Лиза на миг остановилась в нерешительности, однако вдруг — неожиданно для Маврикия Николаевича, неожиданно даже для самой себя — ринулась в самую гущу людей, распихивая, расталкивая, как могла, пробивая себе дорогу с какой-то отчаянной яростью. Маврикий Николаевич почти тотчас же поспешил за ней — но и секундного промедления хватило, чтобы он отстал от неё на несколько шагов: толпа, на миг расступаясь, мгновенно смыкалась снова, и путь приходилось прокладывать заново. Сперва их не замечали, но вскоре оживились, заговорили о чём-то, глядя на Лизу. А после… Маврикий Николаевич помнил крики разъярённой толпы, оттеснившей Лизу. Помнил, как закричал сам, когда потерял её из виду, как кто-то пытался удержать его, обхватив сзади; как ударил не глядя стоявшего за спиной, как чуть не упал, когда хватка ослабла. Помнил, как мелькнуло в просвете меж людских спин её платье, как занеслась над ней чья-то рука, чтоб повторно сбить с ног, и как отчего-то совершенно ясно осознал: если дать этому случиться — всё кончено. — Лиза! — воскликнул он, чтобы предупредить, но она будто и не услышала. Зато услышали в толпе, и разом к нему повернулось несколько лиц. — Эй, это ещё кто? — злобно закричал кто-то, — куда полез? Поглядите-ка только, ставрогинскую защищает! Крик этот будто вдохнул в собравшихся свежую энергию, придал им новый импульс. Маврикий Николаевич ощутил на себе полыхающие пьяной ненавистью взгляды нескольких десятков пар глаз. Всё последующее вспоминалось будто сквозь густой туман, осязаемо плотный и холодный. Виной тому был тот, кто ударил его по голове — толпа дошла до такого исступления, что ей было плевать, кого именно избрать жертвой. Всё происходило как в вязком замедленном сне. Однако, кажется, руку, ещё занесённую над Лизой, он сумел перехватить, оттолкнуть, отвести от неё. Посреди этих нечётких копошащихся теней угасающее сознание уловило её образ — она замерла, прикрыв голову руками, и стояла в оцепенении; она должна была вырваться из круга, убежать, спастись, пока её никто не держит, пока он отвлёк на себя их внимание, но она стояла, не смея пошевелиться. И тогда он схватил её за руку и вытолкнул из толпы, туда, наружу, на свободу. И людская стена сомкнулась снова, но не могла уже причинить ей вреда. Главное, чтобы она успела отойти, чтобы не попыталась вернуться, чтобы не затянули её обратно. Кажется, он крикнул ей об этом, однако, быть может, только хотел крикнуть, но не успел. Силы покинули его, как только Лиза оказалась в безопасности; он потерял равновесие, толпа скрыла от него не только её, но и бледное дождливое небо, и наступила темнота. Дальнейшее всплывало в памяти урывками, чередуясь с провалами, в которые он уже совершенно ничего не помнил. Всю картину произошедшего удалось восстановить только гораздо позже, по чужим рассказам. Говорили, что толпа, несмотря на крайнее исступление и несмотря даже на присутствовавших многочисленных пьяных, в числе которых и были зачинщики, отхлынула тотчас же, как он лишился чувств. Все были как-то пристыжены, и будто бы многие пожалели даже о содеянном, хотя, когда Лиза пробилась в центр круга (удивительно, но её свободно пропустили, даже расступились перед ней), когда она испустила страшный, какой-то нечеловеческий крик, когда упала на колени в своём вечернем платье прямо в уличную грязь и когда зарыдала, восклицая бессвязное "Убили! Я убила!" — тогда пьяный мещанин, стоявший среди толпы в первых её рядах, опомнился вдруг от оцепенения и заорал во весь голос, размахивая руками: — Так это ж она, она! Вот она и виновата! Братцы, из-за неё всё это!.. Однако никто не поддержал его, даже зашикали, и все глядели угрюмо на дело своих рук, пока, наконец, толпу не начали разгонять, хватая из неё самых буйных, которых вышло, включая мещанина, трое. Разошлись все как-то спокойно, многие молчали, другие вздыхали, третьи — и были это в основном те, кто стоял в задних рядах и толком не видел, что случилось, — негромко переговаривались. Но никто больше не кричал; даже Лиза, которую пришлось буквально унести вслед за так ещё и не пришедшим в чувство Маврикием Николаевичем, так как и сама она была едва в памяти и без посторонней помощи не сдвинулась бы с места. Она тихо плакала, не заботясь стирать слёзы со щёк, и молчала, ничего не видя вокруг. События последней ночи и этого утра навалились вдруг на неё разом, связались в её воспалённом сознании меж собой, и в центре всего случившегося она ощущала себя; утро казалось ей справедливым возмездием за ночь, в голове звучала фраза, услышанная через звон в ушах, сквозь слёзы: "Братцы, из-за неё всё это!.." Вспомнились ей сейчас и другие слова, те, что она произнесла когда-то сама: "Это самый лучший и самый верный человек на всём земном шаре". Теперь она подумала — точнее, не то чтобы подумала, она была в эту минуту не в состоянии мыслить, потому скорее ощутила где-то на дне сердца, что никогда в жизни не была так права, как тогда. Она видела и понимала, что Маврикий Николаевич жив, что он только без сознания, но повторяла про себя, беззвучно шевеля губами: "Убила, убила, убила…" Это слово вполне передавало её чувства: так, должно быть, ощущает себя после преступления убийца. Так, должно быть, ведут каторжных — по местам до боли знакомым, но ставшим в одночасье такими бесконечно чужими, словно принадлежат они теперь к другому миру, к тому, что был до. Лиза тоже чувствовала себя оторванной от всего мира, переступившей черту, за которой ей никто не поможет, за которой она одинока. Особенно если… Нет-нет-нет. Об этом она думать не будет. Маврикий Николаевич непременно будет жить и простит её, он сможет её простить. Мысль эта — о том, что он во что бы то ни стало её простит — внезапно раздражила Лизу; ей было досадно, что это всегда происходит так легко, что он никогда и не злится на неё, хотя она не заслуживает прощения и такой доброты, хотя было бы лучше, если бы он понял, какая на самом деле она дурная. Ему бы лучше рассердиться на очередную её злую выходку и уйти, бросить её — есть же, в конце концов, предел человеческому терпению. Любому, чьему угодно терпению — только не его. В такие моменты Лизу охватывала какая-то детская отчаянная злоба, ей хотелось доказать, что она хуже, чем ему кажется. Но это было совершенно ни к чему — Маврикий Николаевич прекрасно знал, какая она. И принимал это. У Лизы внутри будто качался маятник, колебался от тяжёлого чувства вины и совершенно невыносимого чувства благодарности к острому, почти до ненависти, раздражению. Она и сама не знала, на кого это раздражение было направлено в большей степени — на Маврикия Николаевича или на саму себя. Или, быть может, на Ставрогина? Отчего-то она теперь только вспомнила о нём, и эта мысль ничем не отозвалась в её сердце. По меньшей мере, ничем, что могло бы сравниться с ударами беспощадного маятника, который никак не удавалось остановить где-нибудь посередине между противоречивыми чувствами. Дождь перестал; Лиза не заметила этого. На плечах она ощутила вдруг тяжесть и осознала, что на ней была ещё шинель Маврикия Николаевича, теперь уже насквозь промокшая и совершенно её не гревшая. По всей видимости, Лиза машинально, не осознавая своих действий, подняла её, когда расступилась толпа, и закуталась, словно отгородясь этим жестом от всего мира, как если бы это могло помочь. Она стала себе противна до крайности. Ведь это должна была быть она, крики ненависти в толпе адресовались ей; почему он вместо неё? Это она, она должна была упасть здесь под натиском этих погорельцев — она заслужила их гнев, их презрение… Ей было бы этого мало за её дела и мысли, но за что страдает он? Она просила когда-то Степана Трофимовича полюбить его так же, как её. Теперь это воспоминание вызвало у неё приступ беззвучного нервного смеха. Надо же, какой вздор. Все, все должны полюбить его неизмеримо больше, чем её. А её… она вовсе не заслуживает любви. По прошествии некоторого времени (Лиза поверила бы с одинаковою готовностью, скажи ей кто, что минуло всего десять минут или что прошло не менее двух часов), когда дождались экипажа и доехали домой, она ещё сильнее утвердилась в презрении к себе, вместо того, чтобы хоть немного успокоиться. Началась невообразимая суета, весь дом, казалось, пришёл в оживление. Лиза сидела на стуле в гостиной, и мимо неё постоянно кто-то пробегал; шумели; послали за доктором, того, несмотря на ранний час, не оказалось, отправили за другим; без особой разницы в интонации взвизгивали то мамà, то собачка Земирка — всё это происходило вокруг неё, но она продолжала сидеть, всё ещё в смятом и испачканном зелёном своём платье. Лиза чувствовала себя как никогда одинокой, на неё попросту никто не обращал ни малейшего внимания. Она поняла вдруг, что и раньше была почти так же одинока: на свете был лишь один человек, который искренне о ней беспокоился. Наконец, прибыл доктор, какой-то новый, Лизе незнакомый, прошёл в комнату, куда из экипажа перенесли Маврикия Николаевича. Лиза не видела ничего; только слышала обрывки разговоров, из которых уловила, что он в горячке и что-то пытается говорить, только ничего разобрать невозможно, и что он не то чтобы совсем без памяти, но, однако, и не в сознании. По приезде доктора наступила долгожданная тишина. Хлопоты прекратились — сделали уже всё, что могли. Лиза недвижно сидела на том же месте, наблюдая за вихрем подсвеченных солнечным лучом пылинок. Шторы были задёрнуты, но неплотно, и по потокам яркого света Лиза понимала, что снаружи начали рассеиваться тучи. Часы мерно отстукивали секунды, и каждая из них — будто свинцовая. Ей невольно вспомнилось, как в детстве она считала время, когда ждала чего-нибудь: дробила на маленькие отрезки, и так казалось, что минуты идут быстрее. Час — всего лишь шесть раз по десять минут, а десять минут — это просто десять кругов секундной стрелки. Только вот теперь ждать ей нечего. И некого. Вскоре голоса возобновились. Мамà начала было снова причитать. Лизу невероятно это злило; выходило у мамà как-то визгливо и всё не по делу; да и нельзя отрицать, что где-то в глубине, на периферии сознания, Лизе было обидно — обидно, как в детстве, если не острее, что мамà обращает внимание на кого угодно, но только не на неё. Однако сетования были прерваны, и другой голос совершенно спокойно произнёс: — Прасковья Ивановна, я попрошу вас не беспокоиться. Это и вашим расстроенным нервам не пойдёт на пользу, да и повода-то нет, уверяю вас как врач. — Да это как же — повода нет? — перешла чуть ли не на визг мамà. — Что ж я, по-вашему, батюшка, совсем бессердечная? Ну уж нет, я на это смотреть равнодушно не могу, так и знайте. Это Lise моя спокойна, это же холодное, ледяное сердце, я не могу так, не могу! А что, доктор, будет он жить? Впрочем, не говорите лучше, не надо! Не переживу я такой беды, коли… Одна Земирка мне в утешение останется… По едва слышному сопению и тихому испуганному потявкиванию Лиза определила, что мамà предприняла попытку взять на руки собачку, чему та отчаянно сопротивлялась. — Бог с вами, Прасковья Ивановна, помилуйте! Жизни вашего родственника ничего не угрожает, ровным счётом ничего, уж поверьте мне. Да и за здоровье его можете быть покойны, послезавтра встанет, вот увидите, а через неделю, много десять дней, совершенно поправится, хоть тотчас же в седло. Это я вам из общих, так сказать, соображений, не желая вселять ложные надежды; на деле и ещё раньше может выйти, потому как тут имеет место воля и ещё, пожалуй, особенный мотив… Ведь это знаете, Прасковья Ивановна, как иной раз бывает: и не помер бы человек, да только сам себя губит тем, что смысла не видит, мотива нет… А здесь-то как раз обратное… Главное теперь покой; разговоры и тревоги поведут к некоторому ухудшению, потому рекомендую сократить, хоть и нельзя совершенно избежать. — Ох, не понимаю я, батюшка, что там за мотивы такие, да и куда мне, я разве ж что соображаю… Ну а коли уж так меня успокоили, не посоветуете ли чего с моими ногами? — неожиданно оживилась мамà, — знали бы, как я уже намучилась, истинная беда с ними… Земирка заскулила — мамà отпустила её так же внезапно, как и схватила, и бедная собачонка полетела на пол. Прасковью Ивановну Земирка всегда побаивалась, а потому поспешила от неё прочь, едва обрела свободу. Вскоре она проскользнула в гостиную, и Лиза, нервы которой были натянуты до предела, чуть ли не вздрогнула, встретив невыразимо грустный взгляд умных глаз-бусинок маленькой старой собачки. Однако секунду спустя Лиза совершенно забыла о Земирке. Мысли никак не получалось отранжировать, она чувствовала, что они всё вертятся вокруг чего-то совсем не важного, минуя главное. "Не то, всё не то," — прошептала Лиза. Она вдруг поднялась, подошла к окну и распахнула обе створки. Ей казалось, что в комнате нечем дышать. Однако, несмотря на вышедшее из-за туч солнце и проглядывающее голубое небо, природа всё ещё была настроена весьма враждебно: в гостиную ворвался холодный ветер, Лизу пробрало до костей, она вздрогнула и попыталась захлопнуть окно, но порывы ветра мешали ей. Справившись, наконец, с окном и вытолкнув стихию наружу, где ей было и место, она обернулась и заметила человека, всё это время, очевидно, наблюдавшего за её тщетными стараниями. Человек был незнакомый, потому Лиза рассудила, что это и есть доктор. Отчего-то она растерялась — коротко кивнула головой в качестве приветствия и ничего не сказала. Ей подумалось, что нужно, наверное, что-нибудь спросить, доктор, должно быть, этого ждёт. А она стоит, смотрит на него и молчит. Ей стало вдруг невыносимо смешно и, запрокинув голову, она зашлась почти беззвучным нервным хохотом. — Скажите, — внезапно обратился к ней доктор, — а ведь вы и есть, собственно, простите, Лиза? Стало быть, Лизавета — не знаю, как по батюшке… Лиза перестала смеяться. — Лизавета Николаевна, — представилась она с небольшим, однако заметным дрожанием в голосе. — Кхм. — доктор покачал головой и слегка чему-то улыбнулся. Лиза открыла было уже рот что-то, наконец, сказать, сама ещё толком не зная, что. Доктор вопросительно поднял бровь в ожидании её слов, но она сомкнула губы и, резко развернувшись на каблуках, стремительно вышла из комнаты. * Бывает так, что человек, который, засыпая накануне, думал о каком-нибудь невероятно важном для себя вопросе, просыпается наутро чрезвычайно рано; сознание будто насильно возвращает его в действительность несколько даже раньше времени, чтобы довершить дела. Что-то в этом роде произошло и с Маврикием Николаевичем, с той только разницей, что речь шла не о ночном сне, а о полуобморочном горячечном состоянии — следствии пережитого. Ночь, проведённая под дождём, тоже не прошла бесследно, и кто знает, как долго пролежал бы он в лихорадке, если б не тревога, источник которой в беспамятстве он никак не мог уловить, хоть и осознавал, что связана она с Лизой. Это беспокойство было последним, что он ощущал, когда над ним сомкнулась толпа, и первым, когда он очнулся. Между этими двумя мгновениями — то забытье, то сменяющиеся образы. Едва Маврикий Николаевич окончательно пришёл в чувство, смутная тревога приобрела вполне ясные очертания, и её причина была немедленно обнаружена. "Жива ли?" — этот вопрос, ответ на который нужно было во что бы то ни стало узнать как можно скорее, едва не заставил его встать на ноги, но головокружение не позволило, и, учитывая, что недавние события — этого дня? предыдущего? он надеялся, что всё же этого — начали восстанавливаться в его памяти, и он уверился, что Лиза, по крайней мере, теперь в безопасности, он не стал слишком уж сопротивляться стучавшей в затылке боли, снова опустился на подушку и закрыл глаза. В комнате было жарко и стояла ничем почти не нарушаемая тишина. Однако долго оставаться в неведении он не мог. Должно быть, Лиза замёрзла и простудилась. Её могли сильно ударить в толпе, вполне могли — он ведь не видел всего. Она уже тогда была почти в бреду; сердце его сжалось, когда он вспомнил, как она упала там, на поле, выйдя от Ставрогина; как он ничем не умел помочь ей. Сидел ведь зачем-то всю ночь и ждал, думал, что сможет оказаться полезным — а когда она появилась, не сразу и заметил её. Что ж, ничего уже не исправить. А ещё, вероятно, пытаясь вытолкнуть её из толпы, он слишком сильно сжал ей руку. Причинил боль, останется синяк. Собственная беспомощность вызвала досаду, он предпринял повторную попытку встать, и она опять не увенчалась успехом. Только теперь, когда беспокойство за Лизу несколько улеглось, он вполне ощутил собственное состояние — жар, ломоту, боль в пересохшем горле. Всё это прежде как-то ускользало от его внимания. Скрипнула дверь. Маврикий Николаевич повернул голову, что удалось сделать относительно легко. — Лиза, — попытался сказать он, но голос не слушался, и вышло одними губами. Она отвела глаза и теперь смотрела поверх его головы в окно. Молчание, казалось, установилось навечно — Лиза заговорить не смела, Маврикий Николаевич почти не мог, да и нечего ему было сказать ей. Наконец, Лиза, очевидно, решилась: она как-то нервно дёрнулась и оторвалась от окна, устремив взгляд на Маврикия Николаевича — глаза в глаза — с какой-то вызывающей отчаянной гордостью. — Ничего не говорите, если не можете. Просто слушайте. Слушать-то вы в состоянии? Её слова прозвучали раздражённо, словно бы даже обвиняюще, и она сама этого испугалась. Маврикий Николаевич еле заметно кивнул в ответ на её вопрос, и она продолжила: — Я пришла благодарить вас, что вы… что вы мне жизнь спасли. Хотя, если б не вы, я бы получила, что заслужила, не более. Да воздастся… воздаянье твое… или что-то в этом роде… Это из Библии; а впрочем, знаете, я теперь совсем уже Библии не помню. Мне, быть может, теперь и лучше бы умереть, и чувствовала даже, что скоро; только очень страшно. Но вы меня всё одно не прощайте, Маврикий Николаевич, не надо меня прощать. Я всё это время только и думала, что вы непременно меня сейчас же простите, и тем одним мучалась, до того даже, что не хотела вовсе вас видеть, верите? Я скверная, очень, очень, и не спорьте; помните, я тогда сказала вам, там, в поле, чтоб убили меня, как собаку? Вот и убили бы взаправду; и лучше было бы всем, всем! Лиза замолчала в изумлении от собственных слов. Идя сюда, она и не подозревала, что произнесёт что-то в этом роде — напротив, собиралась всего лишь поблагодарить (выйдет отстранённо и холодно — тем лучше, не будет обмана, ведь такая она и есть, была всегда, отчего же прятать истинное лицо?) и справиться, не нужно ли чего, не позвать ли кого-нибудь… Однако получилось несколько иначе, и Лизе пришлось признать, что она ошибалась на свой счёт, думая, что душа её теперь обросла льдом, а сердце не способно биться быстрее. Маврикий Николаевич глядел на неё встревоженно, почти совсем как тогда в поле, и, точно так же как тогда, ничего не мог сделать. Лиза прежде не замечала у него такого взгляда, обыкновенно лицо его оставалось невозмутимым, несмотря даже на сильнейшие душевные переживания; ведь и в тот день, когда поехали к этому юродивому, Семёну Яковлевичу, и когда… Неожиданно Лиза как-то стушевалась, покраснела и обхватила плечи руками — в её памяти всплыло вдруг, как заглядывала она в ту минуту в его глаза, всматриваясь, тщетно пытаясь понять их выражение. Лиза снова заговорила — будто бросилась в пропасть. Её голос звучал чуть глуше обычного. — Что касается нашей помолвки, я, безусловно, вас от слова освобождаю, потому как вам теперь с такой бесчестной невозможно… Она произнесла заранее составленную и заготовленную в голове фразу, и тотчас же смешалась, осознав, что не умеет продолжить. Не найдя лучшего выхода, как немедленно уйти, она повернулась идти к двери, и вышла бы, если бы в тишине не услышала за спиной: — Прошу вас… не вините себя ни в чём, вы ничего не сделали, чтобы посметь вас назвать бесчестной. Маврикий Николаевич перевёл дыхание и добавил совсем тихо, так, что Лиза вроде как даже и не расслышала — или не обратила внимание, погружённая в свои мысли: — Теперь, может, здесь ещё более всех я виноват… Вся произошедшая тогда сцена отчётливо представилась ему теперь, а в особенности — улыбка Ставрогина — улыбка победителя, пусть ещё не вполне верящего в свою победу, но уже ликующего. Тогда бы воротиться, уйти, не говоря ничего, хоть бы и чудачество — лучше чудаком, чем подлецом. Если бы в этот миг Лиза стояла лицом к Маврикию Николаевичу, он заметил бы быструю, свершившуюся в ней в доли секунды, смену чувств: сперва она замерла, парализованная внезапным и острым осознанием очевидного — её душевные терзания причиняли ему неизмеримо больше страданий, чем усугубляемая любым произнесённым словом или неосторожным движением боль. Однако спустя мгновенье она обернулась с одной только досадой во взгляде. — А я ведь, выходит, верно вам сейчас говорила, что тотчас же простите. Только зря вы это, я не стою. Знаете вы, что я злая? Может быть, у меня и выходит иногда быть совсем немного доброй, но ведь иногда только, на один только миг, а после снова злая становлюсь, злее даже ещё прежнего, вот я какая!.. Она дошла как бы до высшей точки в своём нервном раздражении, выплюнула эти слова как последнюю каплю желчи, и теперь будто сломалась, будто догорела и, наконец, потухла внутри неё искра отчаянной злобной ненависти — к себе, к Маврикию Николаевичу, ко всему миру — и сменилась усталостью. Лиза вдруг закрыла лицо руками и заплакала — не так, как утром, когда слёзы текли по её лицу почти незаметно для неё самой, а горько, безутешно, надрывно, сотрясаясь от рыданий. Качавшийся в её душе маятник достиг такой амплитуды, что, наконец, сорвался и упал, задев, кажется, сердце. — Я не знаю, как быть, — прошептала она, — я теперь ничего не знаю… Она судорожно шагнула вперёд и опустилась на колени, положив руки и голову на край постели и спрятав лицо. Плечи её дрожали. Маврикий Николаевич боялся пошевелиться — не оттого, что больно, а чтобы ненароком не задеть её. Весь свет в комнате будто бы сосредоточился у Лизы в волосах. Она подняла глаза, щурясь от солнца. — Я ничего не хочу знать, в чём вы сказали, что виноваты, — быстро сказала она, — не хочу, не хочу; не говорите! Значит, услышала; значит, обратила внимание. — Не подумайте, что боюсь знать, я оттого, что всё одно ничего не изменится, я вам даже и не зная всё, всё прощаю! Она вдруг схватила обеими руками его руку, поднесла было к губам, но не поцеловала — уткнулась лбом. Возле двери послышался шорох, Лиза вздрогнула, повернула голову и утёрла слёзы, в испуге, что мамà увидит их, но это была всего лишь Земирка — тощей собачонке хватило и узенькой щёлки, чтобы проскользнуть в дверь. — Земирка, — обрадовалась Лиза, — Земирочка! Ну не чудесно ли? Она подхватила собачку на руки, и тут раздались шаги, на этот раз принадлежащие мамà. — Ах, Lise, — заохала Прасковья Ивановна, — неужто ты не слышала, что доктор сказал? Зачем тревожить пришла, бессердечная? Сказано — покой нужен и разговоров поменьше, а от тебя голова непременно заболит. Маврикий Николаевич попытался сделать протестующий жест, но Прасковья Ивановна, в добавление ко всему заметившая, что Лиза всё ещё не переменила разорванного платья, была непреклонна. — Lise! Что же ты платья не сменишь? Ах, да цела ли ты? Ты не расскажешь матери толком, что произошло? Где это видано — родная мать по слухам, от посторонних лиц узнаёт, а от дочери — ни слова! Lise, да ты плачешь? — Всё в порядке, мамà, — поспешила уверить её Лиза, — я вовсе не плачу, а платье как раз шла переменить. Обе они вышли, но в дверях Лиза задержалась на мгновенье, чтобы второй раз за этот день — уже без давешнего вызова — напрямую встретить взгляд Маврикия Николаевича, не отводя глаз. Потому что при нём оказалось не так страшно, даже, может быть, совсем не страшно. И для того, чтобы заглушить в ней хоть на миг мучительное чувство вины, требовалось, как ни странно, присутствие того самого человека, перед которым она чувствовала себя более всего виноватой. Самого лучшего и самого верного человека на всём земном шаре.