Путешествие из Санкт-Петербурга в Москву

В комнате стоял сильный запах лекарств, обуревающий своим научным холодом. Александр поморщился, закрывая дверь. Сегодня было пасмурно. Солнце изредка поблёскивало в золотистых обоях, даря немощный свет. Романов прошёл к большой кровати с укрытым одеялом мужчиной, сипло кашляющим и выплёвывающим вязкую зелёную жидкость. Он устало выдохнул, увидев бывшего ученика, и попытался было принять свою обычную уверенную позу, но кости ломило, тело пронзила боль, и ему пришлось отказаться от цели. — Михаил Юрьевич… — юноша сел на край кровати, чуть смяв одеяло, и прикоснулся рукой ко лбу больного. Тот дёрнулся, пытаясь избежать прикосновения, но затих, почувствовав тёплую ладонь красноватой кожей. — Вы весь... ох… — Александр… Кха кха кха… Петрович, — мужчина прижал кулак ко рту, вновь кашляя. — Я рад вашему визиту. С чем изволили пожаловать? — Михаил Юрьевич, не иронизируйте, — раздражённым тоном ответил шатен, мило сморщив красивый аккуратный нос. — Я каждые выходные вас посещаю, и каждый раз вы говорите одно и то же. — Потому что каждый раз я удивляюсь вам со всё большей и большей искренностью и не понимаю, почему вы вообще почитаете своим присутствием какого-то немощного, больного человека, уже более не достойного звания не только человеческого, но и столичного, — на одном вдохе сказал Московский, резко закашлявшись в конце своей речи. — Чёрт- кха кха кха… Юноша молча, не отвечая на этот выпад, подал платок бывшему наставнику, помог откашляться, придержав его за спину и похлопав по ней. Красивые золотистые волосы ниспадали на пальцы Александра, и каждое невольное касание каждой пряди отдавалось в теле юноши фейерверком эмоций. Романов пытался смотреть обычным своим сурово-надменным взглядом на некогда кумира, но сейчас были совсем не те обстоятельства, и серую болотность глаз заволокло туманом тоски, жалости и теплеющей где-то, на дне души, любви. — Михаил Юрьевич… — Не надо. Слышишь? — Московский перебил юношу, посмотрев на него свирепо, чуть не с ненавистью, своими прелестными голубыми глазами, цвета якутского сапфира. — Не надо опять это делать. Не стоит. — Но… я не могу… благодаря вашей самоотверже- — Саша, — с нажимом произнёс мужчина, не сводя напряжённого злобой взгляда с молодого петербургского воплощения. Он быстро отстранился и, прислонившись к спинке роскошной кровати, накрылся одеялом с головой. — Когда же ты запомнишь, несносный мальчишка, — процедил, почти шипя, сквозь зубы Михаил, пытаясь спрятаться в своём импровизированном коконе, как ребёнок, — мне не нужна твоя благодарность. Мне не нужна ничья благодарность. Я делал это не ради вашей фамилии, Александр Петрович, Николай Павлович и прочие, не ради того, чтобы Романовы выжили. Я сделал это исключительно ради России, покорился обстоятельствам и сжёг себя и город. Только ради Отечества. В комнате, неприятно пахнущей кислыми микстурами, наступило долгое, мучительное от этого молчание. Александр смотрел в пышущие непонятной злостью сапфиры, сейчас загрязнившиеся ненавистью. Михаил не сводил напряжённых очей от печальных туманно-водянистых глаз юноши, в них плескалась обида, боль раздирала сердце Романова, чувство вины грызло глотку похуже волков. — Вы правы, — хрипло заговорил шатен и, прочистив горло, продолжил. — Я… я не буду больше касаться этой темы. И перестану посещать вас, как вы того, очевидно, хотите. Прощайте, — молодой человек порывисто встал и направился к дверям, намереваясь поскорее покинуть эту комнату, ставшую для него подобием клетки. Из уголка глаз скользнула слеза, окропив щёку скупой солью. — Стойте! Александр остановился, не дойдя и десяти шагов до дверей. Сердце забилось быстрее, на лбу выступила испарина. Он побледнел, сам не понимая своего волнения. — Саша… Александр Петрович… простите, я… я ужасен… боже… извините меня, пожалуйста, — опустив голову, пробормотал Московский, краснея от смущения. — Я не хотел вас обидеть. Я… я просто… просто меня… я не умею принимать похвалу и благодарность. Романов продолжал стоять, не оборачиваясь, раздумывая над словами бывшего учителя. Ему было до боли приятно слушать откровение, поистине откровение Михаила Юрьевича. Он прекрасно знал своего наставника, узнал за долгие годы ученичества, просчитывал эмоцию по одному движению светлых бровей. И теперь он безошибочно угадал правду в бессвязных извинениях Московского. — Дайте же мне научить вас принимать их, — грациозно повернувшись на невысоком каблучке, слегка цокая по паркету, он вернулся на прежнее место. Улыбнувшись, мужчина ответил: — Я готов учиться. …Романов впервые говорил со своим любимым учителем как с другом, впервые рассказывал ему вещи, про которые не рассказал бы, будучи до сих пор его учеником, впервые был столь откровенен, почти, как с отцом. Воспоминание о Петре Алексеевиче отозвалось глухой болью в груди, устало развёртывающейся на всю грудную клетку, затопляя органы в тоске и скорби. — Вы… вы были с ним очень близки? — тихо спросил Московский, прервав временно наступившую паузу. — Долгое время он был единственным близким мне человеком, — прошептал слабо подрагивающими губами Александр, схватив в красивые цепкие пальцы белую ткань. — Я поверял ему многие тайны, которые он унёс с собой, никому их не поведав. Он очень любил меня, называл главным достижением… — юноша сморгнул выступившие на длинных ресницах прозрачные слёзы. Московский промолчал. Вместо ответа он взял словно выточенную из слоновой кости руку в свои ладони и мягко её сжал, выражая так свои чувства. — Меня с моим основателем не связывали такие сильные чувства. Он многое сделал для моего развития, но отнюдь не чувствовал ко мне той родительской любви, которая досталась вам, — равнодушным голосом, с еле слышными нотками печали, произнёс Михаил. — Поэтому я не имею возможности согласиться с вами, но, если вас это утешит, вы тот ещё удачник, — подмигнув, пытаясь поднять упавшее настроение собеседника, добавил он, грея охладевшие от температуры в комнате ладони Александра в своих горящих жаром болезни пальцах. — Ну, спасибо, Михаил Юрьевич! Утешили! — фыркнув для вида, притворно-раздражённым тоном бросил юноша, не отнимая, однако, рук, чтобы полностью передать своё ненастоящее возмущение скрещенными на груди руками. — Хах, вы забавны, — рассмеялся Романов, не выдержав, обхватив длинными пальцами ладонь мужчины в ответ. Они замерли, ощутив некую умиротворённость, почувствовали какую-то уютность в этой, казалось бы, совершенно лишённой чувств комнате. Нежность их пальцев переплелась, испуская приятное тепло, согревая их, позволяя обоим чувствовать быстро-быстро забившееся сердце другого. Московский недоумённо-удивлённым взглядом уставился в серые болота напротив, раньше не заметив их неизменную прелесть, их нежность, их свет, всегда изливавшиеся на его бедовую золотистую голову, в его слепые голубые глаза, на его равнодушные мускулистые руки. — Думаю, мне пора, — момент нежности был исчерпан, и теперь они сидели, напрягшись, неловкость хлестнула по умиротворению, воцарившемуся на краткий миг. Молодой человек отпустил горячие ладони мужчины и поднялся на ноги. — Скорей выздоравливайте, Михаил Юрьевич! Без вас мне… без вас очень скучно во дворце. Прощайте! Романов резко повернулся и быстро, не оглянувшись, вышел из комнаты. Мучительный стыд отразился на всегда по-аристократически бледной коже огнём румянца, жёг сильнее, чем пламя, заставляя ускорять шаг и скоро перейти на бег. — Александр Петрович! — юношу схватила за предплечье чья-то худощавая рука. Александр оглянулся. Он узнал своего камердинера, сейчас с опаской заглядывающего в полыхающее алым лицо. — Александр Петрович! Что случилось? Куда вы бежите? Михаилу Юрьевичу плохо? — Отстань от меня, Рома, — грубо выдернув рукав из рук дворцового служащего, чуть его не порвав, Романов блеснул льдом, скрывающимся за туманом его глаз, и поспешно ушёл. — Ничего я не понимаю с этими городскими воплощениями, — покачав головой, пробормотал слуга, тоже куда-то идя. *** Александр хотел опробовать на себе поездку на новой железной дороге отдельно от императорской фамилии. По многим причинам. Во-первых, ему не хотелось стеснять императорскую чету и мешать им заниматься своими обыденными делами. Он не был особо близок с Николаем Павловичем, чтобы переночевать с ним и его супругой в поезде. Их связывали лишь дела государства, и то, теперь юношу почти не допускали к внутреннеполитическим делам: он слишком уж рьяно выступал с речью о том, что следует отменить крепостное право и дать народу право выбора. Ну а во-вторых… А во-вторых он ещё не придумал. — Вы уверены в своём решении, Александр Петрович? — суровым тоном спросил самодержец, стоя на перроне напротив провожающего в числе множества пришедших сегодня на вокзал людей юноши. — Да, Николай Павлович, — твёрдо ответил Романов, обаятельно улыбнувшись. — Вы ведь меня знаете. Я бы ни в коем случае не хотел причинить вам неудобства своим присутствием. — Да, знаю, естественно… — мужчина слегка повернул голову в сторону, его взгляд упал на жену, радостно осматривающую новенький вокзал и ожидавшую приезда первого поезда. — Ну да ладно, оставайтесь с Богом, Александр Петрович, и проследите тут… за всеми… — перейдя на шёпот, велел правитель. — Конечно, я исполню ваше указание, — заверил его юноша. — Ну что ж, тогда прощайте! — мужчина отошёл к супруге и кратко поцеловал её в щёку. — Прощайте! — крикнул Александр, придерживая полы шинели, развевающейся на сильном холодном ветру. …Проводив уезжающий поезд глазами, юноша для себя решил, что на этом его миссия закончена, и вернулся во дворец. В комнате, быстро обслуженный камердинером, Александр разделся и остался в повседневном наряде: синий мундир, белые форменные брюки и чёрные туфли на невысоком каблуке. Встав напротив зеркала, он несколько взлохматил волосы, придав им максимально взъерошенный вид, и, стряхнув невидимые пылинки с идеально выглаженного и выстиранного костюма, направился к дверям. — Роман! — окликнул он слугу, остановившись напротив дверей. — Да, ваша светлость? — чуть не упав, примчался камердинер. — Чтобы к моему приходу шинель была чиста, как только что купленная, на столе ужин, кровать расстелена, рядом с ней — чемодан с комплектом одежды и белья на три дня, у дверей сапоги и домашние туфли, в двух небольших мешках, — быстро проговорил Романов, вновь проводя пальцами через тёмно-каштановые пряди. — Тебе ясно? — рявкнул он, яростно взглянув на вжавшегося в пол парнишку. — Д-да, Алекс-сандр П-петрович, в-всё яс-сно, — заикаясь, ответствовал Роман, топчась на месте. — Иди выполняй, вернусь к четырём часам, — уже более равнодушным тоном велел он. Камердинер молча удалился хлопотать по приказу юноши. А Романов, больше не добавив ни слова, быстро прошёл в коридоры дворца и стремительным шагом направился в комнату Московского. Достигнув дверей, Александр в приступе непонятной робости затормозил и десять минут или даже больше — он не считал — собирался с силами, чтобы просто отстучать три раза по золотистым лепнинам. Добившись наконец полу-исчезновения неловкости, он слегка постучал. — Илья, открой! Крикнул красивый мужской голос, сильный, наверняка раньше певший прелестные русские песни, любящий отдавать приказания. Романов чуть не растаял прямо там, у дверей цвета волос хозяина, таких же золотистых, приятных, не бьющих в глаз яркостью, а приятно ниспадающих лёгкими волнами на затылок. — Что вам угодно? — в поле зрения слегка разомлевшего петербургского воплощения появился не очень красивый, но крепкий молодой человек в одеждах камердинера. — Передайте своему хозяину, что я хотел бы обсудить с ним кое-что. Наедине, — велел он твёрдым голосом, старательно пряча проклятую дрожь. — Сейчас, подождите, — Илья скрылся, затворив за собой украшенные лепнинами двери. Секунд через двадцать-тридцать он снова появился на пороге покоев. — Михаил Юрьевич ждёт вас в своей столовой, идите со мной, — рослый камердинер провёл его к двери, ведущей в нужную комнату. — Благодарю, — коротко кивнул Романов, вложив в огрубевшие от постоянных пашенных трудов ладони червонец, и вошёл в обеденную залу московского воплощения. Покои, данные Михаилу Юрьевичу, предназначались для высокопоставленных гостей, поэтому здесь предусматривались собственные столовая и ванная комнаты. Да к тому же у этих покоев был обширный балкон, с которого открывался шикарный вид на двор Зимнего. Московский уже ждал своего посетителя за длинным столом на двенадцать персон, развалившись на стуле и нахально улыбаясь. Невольно вызывая ответную улыбку. Александр помнил его в болезни, в ожогах. Бинты и гипс скрыли ужасные тёмные коричнево-красные раны от глаз людей, но Романов успел их увидеть. Каждую божию ночь, пока за Мишу боролись жизнь и смерть, а люди вокруг его постели стояли и смотрели на вроде бы бездыханное тело, пока Миша мучился, с неимоверным усердием стараясь глотнуть хоть каплю живительного воздуха, пока он лежал на подушках, уставившись немигающими глазами в потолок лазарета, не имея сил ни говорить, ни двигаться, ни дышать… каждую божию ночь Саша отчаянно кричал и не верил, что кричит он, рыдал взахлёб, совершенно не стесняясь, что его рыдания наверняка слышны в спальне императора, молился на коленях, стоя напротив раскрытого окна, устремив свой полный слёз взгляд, все свои мысли, планы и чувства туда, в тёмно-синее небо, беспощадно сверкающее весёлыми звёздами, абсолютно глухое к мольбам обращающихся к нему людей. Теперь… наконец-то мертвенная бледность уступила место живому румянцу, неизменно украшающему лицо Миши. В голубых глазах засияла эта его очаровательная улыбка. На скулах крохотными розовыми точками появились милые веснушки, смягчающие его самоуверенность. Золотистые волосы приглажены, но всё равно редкие прядки выбиваются из общей массы, придавая ему вид взъерошенного котёнка. Романов не мог сказать себе, когда почувствовал к этому несносному, самодовольному наглецу странные, никогда им не ощущаемые чувства, назвать которые даже влюблённостью язык не поворачивался. Он жутко не хотел осложнять и без того сложные их отношения своей чушью. Но приглашение прокатиться на поезде кое о чём говорит, не так ли? — Доброе утро, Александр Петрович! Рад, что вы пришли. С чем пожаловали? Господа Николай Павлович и Александра Фёдоровна уже уехали? — спросил он, простирая руки для объятия. — Да, угадали, Их Императорские Величества изволили опробовать новую железную дорогу, — Романов поклонился, выдвинул стул и присел на краешек. Вдохнув щекочущий ноздри аромат — запах горячего кофе, столь любимого Михаилом, старых добрых деревенских сливок и несколько дисгармонирующего с этими ароматами веяния сандала, — он с наслаждением вдохнул, насыщая этими неповторимыми запахами свои лёгкие. — Вы потрясающе пахнете. — Что? О чём это вы, Александр Петрович? — непонимающе изогнул бровь мужчина, слегка выдавшись корпусом вперёд, устраивая локти на подлокотниках стула. — Ох, я сказал это вслух! Простите, вам послышалось, — загоревшись, как кисть рябины на осеннем свету, юноша потупил взгляд в пол. — И всё-таки… — блондин по-хитрому улыбнулся, вновь откинувшись на спинку сидения и скрестив руки в замок, поглядывая озорными сапфирами на поднявшего в недоумении голову Романова, побледневшего при сказанных словах. — Благодарю за комплимент, я рад, что вам нравится, — облизнув губы, докончил он фразу, пристально глядя на столичное воплощение. — Ах вы лгунишка! Разыграть решили?! — покраснев от возмущения, восклицал Александр, скрестив руки на груди. — Празднуйте победу, но не забывайте: я своё ещё отыграю, и, может быть, скоро, — резко сменив шутливо-сердитый тон на серьёзно-угрожающий, прошептал юноша с придыханием. Он заметил, как дрогнуло красивое лицо бывшего учителя, и ухмыльнулся. — Что такое, Михаил Юрьевич? Отчего молчите? — спросил Александр, откинувшись на спинку стула и вальяжно разложив руки по подлокотникам. А Михаил Юрьевич пытался ничем не выдать неожиданно охватившего его возбуждения. Выпуклость в штанах красноречиво напомнила ему о том, что не следовало обращать внимание на невинный комплимент Романова. Но откуда он мог знать, что тот милый мальчишка, которого он с таким усердием учил и ненавидел одновременно, вырастет в прекрасного… самого прекрасного из всех юношей, кого только мог видеть Московский за все свои семьсот четыре года? Да ещё и научится кокетничать, да так, что член встаёт уже при первых звуках голоса. Правильно. Ниоткуда. А теперь мужчине нужно было решить трудную задачу: выслушать, наконец-то, Александра, ничем не выдав вожделения, связавшего его по рукам и ногами нитями похоти. Что ж тут поделаешь, когда до ужаса желаемый тобой человек впервые флиртует с тобой, превращая тебя в голодного до прикосновений, жадного до взглядов, нетерпеливо дрочащего прямо под золотым столом? Эта игра в гляделки определённо затянулась. Пора что-то сделать с ними и их отношениями. — Александр, кхм, Петрович, я молчал в ожидании, когда вы объясните, что такое срочное заставило вас прийти ко мне в непривычное для вас время, — с достоинством парировал он, усмехаясь над краснеющим от волнения лицом своей столицы. Какие милые кудри! Чёрт… как хочется коснуться их… вдохнуть этот наверняка кокосовый аромат... и кому не всё равно, откуда на северо-западе Российской Империи кокосы?.. Он обхватил конец подлокотников цепко, сильно сжал, чтобы не улететь в одну из эротических грёз, вот уже девять лет его преследующих по ночам. Да, девять лет… с того памятного их свидания… Именно тогда Московский впервые ощутил ещё смутное, но легко угадываемое возбуждение, когда сжимал в своих горячих ладонях аккуратную тонкую руку юноши. — Что ж не говорите-то сразу? Ладно, бог с ним, — махнув рукой, говорил что-то Александр, вздохнув. — Я приглашаю вас отправиться в поездку по Николаевской железной дороге, — важно заявил он, сидя на стуле, как в кресле, изящно выпрямившись. — И когда же? — ухмыльнувшись, поинтересовался Михаил, насмешливо глядя на бывшего ученика. — Второго сентября, в четыре часа пополудни, — ответил Романов, продолжая держаться столь статно, сколь и возбуждающе. — Их Императорские Величества вернутся из поездки в этот день, в одиннадцать часов утра. С одиннадцати до часу-двух поезд будут поправлять, погрузят съестное, горючее и прочая и в четыре можно будет отправиться в Москву, — разъяснил юноша, сверкнув глазами. Кажется, Михаил понял, что это значит. — Что ж, я согласен, — и Московский, обаятельнейше улыбнувшись, добавил хрипловатым голосом. — Всё-таки, как воплощения пунктов назначения, мы обязаны познакомиться с дорогой, нас связавшей, не правда ли? *** Вечер прохладный, ветром обдавало слегка разомлевшие в комфортабельном вагоне царского поезда тела. Александр, держа в руке бокал с игриво шипящей жидкостью, стоял, опершись другой о подоконник, и наблюдал за пролетающими грозовой молнией ландшафтами за толстым стеклом. Он обернулся, нахмурив тонкие брови, всмотрелся в приятный полумрак, пытаясь понять, откуда и почему дует. — Михаил Юрьевич! Из своей сегодняшней спальни вышел Московский. На нём был лишь длинный красный халат из плотного материала, украшенный золотистыми узорами, под которым, судя по всему, ничего не было. Мужчина вальяжной походкой шёл к изумлённому подобным развратом юноше, соблазнительно улыбаясь. — Не ожидали, Александр? — блондин встал напротив своей столицы, прислонившись рукой к стене вагона. — Совершенно… не ожидал… — шокированный Романов остолбенело смотрел на видневшуюся из-за низкого ворота халата худую после болезни грудь, но всё равно очень сильную. — Что вы себе… что вы себе позволяете, Михаил Юрьевич?! — быстро опомнившись, громко возмутился Александр, отойдя на пару шагов. — Немедленно оденьтесь! — А что… — Михаил стремительно приблизился, встал почти вплотную к забывшему, как дышать, юноше, провёл носом в воздухе над косточками предплечья и шеи, старательно внюхиваясь, чуть не задыхаясь в наиприятнейшем из ароматов — смесь шоколада, дорогого французского одеколона и кокосов, ох, так и знал, чёртовы кокосы! — А что, если я ослушаюсь вашу светлость? — прошептал, дыша горячо прямо на краснеющее ушко. — Что вы будете делать тогда, Александр Петрович? — снова отдающийся криком в ушах шёпот… Михаил почувствовал, как стройное тело вздрогнуло, ощутил, как что-то большое, определённо, не учебник по философии, но и не обычный альбомец одной из придворных девиц, упирается ему между ног, почти идеально притираясь к его собственному члену. — Что вы сделаете мне, если я, скажем… — мужчина, ухмыльнувшись прямо в наливающееся румянцем лицо, запустил левую руку между их телами, лихорадочно расстёгивая молнию форменных брюк, а другой вонзился русалочьим гребнем меж тёмно-каштановых волос, которых коснуться раньше таким образом, как сейчас, было бы невозможно. Справившись с молнией, мужчина быстро спустил и брюки, и панталоны, и нательное бельё вниз, высвобождая красивый, весь красный эрегированный член. Заключив на нём кольцо своих пальцев, Московский докончил свою фразу. — Скажем, обхвачу ваш член, м? Или, к примеру, не только обхвачу, но и… — Михаил, всё так же улыбаясь, наблюдая за взволнованным юношей в своих полу-объятиях, принялся медленно двигать рукой, постепенно наращивая темп. — Вам приятно, Александр Петрович? Вы чувствуете… — мужчина всё ускорялся, глядя прямо в глаза, заставляя смотреть только ему в глаза. — Михаил... ах! Чёрт побери… мне в жизни… ах! Никто не касался… туда… — Романов тихо стонал, непонятно, кого боясь разбудить: они ведь в вагоне одни. Откинув голову, он сипло дышал, грудь его, скрытая строгим синим мундиром, вздымалась часто, а волосы взъерошились пуще прежнего. — Александр… — наблюдая за изгибающимся юношей, шептал Московский, напряжённо вглядываясь в расслабленное лицо напротив. — Саша… ты этого хочешь? — он резко остановился, насупив брови, вмиг вернув себе все свои серьёзность и решительность. — Что хочу? Почему ты остановился? — Романов ошалело поворачивал голову из стороны в сторону, ничего не понимая. Михаил нежно взял лицо шатена правой ладонью, левую оставляя на члене Александра, и сфокусировал его взгляд. — Что… Хочу ли я? Что за глупые вопросы… — тяжёло дыша, тихо проговорил молодой человек, не сводя бесконечно влюблённого взгляда с голубых глаз, в коих он утонул уже очень давно, в коих утопил свою тщеславную гордость, в коих теперь пытался найти хотя бы благодарность за дары. — Я люблю тебя с четырнадцати лет. Московский вздрогнул. Любит?.. Мало кто из городов, да и из людей тоже, любит его. Именно любит, а не хочет. И теперь слышать такое простое, но такое сложное признание представлялось пыткой. Михаил Московский никого и никогда не любил. Его матерью, его единственной любовью, женой и любовницей была Россия. Он не ведал, что такое любовь, попросту не верил, что её возможно испытать. А теперь он в тупике. Из которого, быть может, не выберется. — Люб-бишь? — губы задрожали. Глаза расширились. Мозг стремительно представлял всё новые и новые способы избавиться от гнетущего чувства вины: уйти, бросить, забыть, пристрелить… Нельзя. Не может так поступить. И не хочет. — Ты люб-бишь меня… — он выпустил член Романова из рук и отнял руку от прелестно розового лица. — Миша, — юноша, заметив перемену в возлюбленном, взял его лицо в свои ладони, но Московский не поднял взгляда. — Миша! Посмотри на меня! — закричал Александр. В этот раз его столица послушалась и посмотрела в серо-болотистые глаза. — Миша… не надо винить себя, слышишь? — зашептал, торопливо покрывая поцелуями красивое веснушчатое лицо, размазывая по московской коже незаметно текущие по бледному лицу прозрачные слёзы. — Я знаю, что ты ко мне ничего не чувствуешь, что я для тебя лишь мальчик на одну ночь, бывший ученик, петровское отродье, выродок и сука, увёдшая у тебя трон. Я это прекрасно знаю, не глупенький маленький мальчик. Но я тебя люблю… и я буду счастлив, если ты будешь хотеть меня. Михаил изумлённо смотрел в лицо юному воплощению императорской столицы, не веря собственным ушам. Каждое сказанное им слово отскакивало от стенок черепа, вязня в мозгу, создавая какой-то неясный клубок мыслей. Только сейчас он заметил слёзные дорожки на бледном лице. — Ты… ты плачешь… — Московский прикоснулся к щеке, стирая солёные капли. — Саша, не плачь, прошу… Я не хочу причинять тебе боль… не хочу, чтобы ты отдал мне свою девственность… не хочу быть причиной твоих проклятий… — прошептал мужчина, жмуря глаза, как когда-то в детстве жмурил, пытаясь сбежать так от проблем. — Миш, не надо… прошу… я люблю тебя, но главное — ты меня хочешь… а пока ты будешь хотеть меня, я буду счастлив, слышишь? — Романов наклонился и нетерпеливо пробежался губами по шее, оставляя наливающиеся синим свои метки. — Я… — Хватит, Мишенька, — Александр перебил любовника на полуслове, вонзившись в его губы, сладкие, манящие его так долго, светло-розовые. — Мхм... — простонал в губы, отчего Михаил уже не мог сдерживаться: разорвав пуговицы на прекрасном мундире, сбросил его с юноши на пол, поднял Романова, держа за бёдра, и понёс в свою комнату. Там Московский избавился от своего богатого халата, кинув его куда-то в сторону, быстро снял с Александра рубашки, брюки, панталоны и нательное, бросая в кучу к остальному. Освободившись от одежды, Михаил вновь прикоснулся к губам Романова в страстном поцелуе, нависая над ним. Закрыв глаза от наслаждения, он своим языком танцевал с его в странным вальсе, столь любимом послушным и культурным мальчиком Сашей. Их члены соприкоснулись, выделив огромное количество смазки, отчего постель под ними уже была слегка загрязнена предэякулятом. Но кому это вообще было важно?.. — Сашенька… ты готов? — прошептал блондин, покрывая поцелуями и синеющими засосами тонкую бледную шею. — Я… я никогда не делал этого… ах! Я даже не знаю… мхм… как это… кха… назвать… — стоны в речи такого всегда правильного и всегда воспитанного мальчика Саши, иногда перебивавшейся словами, были музыкой для ушей Московского. — Тогда лучше будет приготовиться, в первый раз всегда больно, — предупредил мужчина, просунув руку между их извивающимися под ударами кнута похоти телами. — Я вхожу сначала одним пальцем, хорошо? — Да, чёрт, входи… — с придыханием откликнулся Александр. Михаил осторожно, стараясь не причинять боли, проник ногтём указательного. — Ах! Чёрт! Это… это больно… — признал юноша, пытаясь расслабиться, часто дыша. — Мне продолжать? — заботливо убрав с разгорячённого лба прилипшие к поту тёмно-каштановые пряди, спросил Московский. — Ммм… да, конечно… аах… — тихо ответил Романов, сцепив зубы. Мужчина, слегка усмехнувшись, хотел было ввести палец на полную, но вагон резко зашатался, видимо, подскочив на чём-то. До этого всё было спокойно, хоть и немного покачивало, но это не причиняло сильного дискомфорта. Московский успел выйти из юноши прежде, чем ноготь, хоть и короткий, царапнул бы особенно чувствительную кожу вокруг входа и внутри него. — Всё нормально, Миш, входи, я готов, — обвив руками сильную шею, улыбнувшись кокетливо, позвал Александр любовника. — Если ты так думаешь, то конечно, — улыбнувшись, мужчина, целуя сладкие губы, вошёл пальцем полностью, вызвав судорожный вдох. — Всё в порядке? — участливо спросил он, на миг оторвавшись от желанных губ. — Да, всё… потрясающе, — сдерживая рвущиеся из груди стоны, прошептал Романов, цепляясь короткими ноготками за спину блондина. Михаил молча ввёл ещё один палец и, удостоверившись, что Александр хорошо его принял, проник третьим. Юноша замер, в уголках серых глаз заблестели крупинки слезинок, очаровательные до боли. — Саш? — О боже… Миша… — выдохнул шатен, содрогаясь, сильно сжимая проникнутые пальцы, отчего становилось ещё приятнее скользить в глубине. — Тшшш… всё в порядке, ты привыкнешь, — поцеловав в лоб, успокаивающе шептал Московский, начав медленно двигать пальцами. — Ах! Миша… Боже мой! Ах! Это больно… Чёрт!.. …Александр не знал, что член Миши будет таким… большим. — ААААААААААААА! ТВОЮ МАТЬ! Он впервые использовал мат в своей речи. — Миша! Ах! Мхм… чёрт… — часто дыша, громко стонал юноша, перестав стесняться стен вагона. — Привыкнешь, милый, обещаю тебе это, — целуя поминутно то потный лоб, то краснеющие щёки и губы, то шею, и так уже в отметках Михаила, мужчина медленно задвигался в теле любовника. Ноги Александра удобно устроились на широких плечах, давая полную свободу действий Московскому. — Ты восхитителен, — прошептал он на ухо очередной комплимент. — Ах! Ты не менее… МХМ! Великоле- ОХ! Великолепен… — вперемешку со стонами кричал юноша, узко сжимаясь, отчего Михаил тихо охал, окатываемый волной наслаждения. Постепенно он стал двигаться всё быстрее и скоро он нетерпеливо долбился в юное тело Романова, судорожно вздыхая, слушая, как Александр громко выкрикивает его имя. — Я… Миша… ах! Боже… я всё… — Михаил почувствовал, как чуть не в последний раз сжимаются нежные стенки, и, схватившись за член юноши, торопливо задрочил, быстро доведя его до конца. Затем он сам ощутил, как скоро тоже кончит, и через пару толчков, излившись внутрь Романова, упал рядом с уставшим Александром. — Миша… — слабым голосом позвал его шатен, простерев к нему руки. — Я здесь, милый, иди ко мне, — тихо проговорил Московский, притянув любовника к себе. Юноша удобно устроился в его объятиях: обхватил сильный мускулистый торс, удобно лёг в изгиб шеи и прижался носом к красивой груди, на которую ещё недавно смотрел с плохо скрываемым желанием, скрытую под воротом красного халата. Горячая вязкая жидкость медленно проливалась на дорогую постель, пачкая её, но Александру было плевать: это было семя его любимого. В комнате стоял сильный запах возбуждения и одной любви. — Саш… — Ммм? — Я… — Тшшш… не лги. Скажи свою правду. Я отвечу своей. — Я хочу тебя. — Я люблю тебя.