обмани меня весной

Акааши не любит весну; она неправильная и лживая. Акааши привык купаться в мглистом омуте жалких мыслей, загоняя себя до безвозратной крайности, погружаясь на дно, устланное беспомощностью и обречённостью, и только когда грудную клетку распирает от нехватки воздуха, все тело сжимает болезненной скованностью и когда голова вопиюще гудит, а руки сваливаются мёртвым грузом вдоль истощенного тела, он чувствует себя дома. Словно так и должно быть, обречённо плохо и непроглядно темно. Куроо понимает. Но распахивает тёмные шторы, пропуская в затхлую комнату дневной свет. Он неприятно яркий, бьет по уставшим глазам, пульсирующей болью отдаваясь в висках, и Акааши прячется от этого белого света под одеялом, ощущая стекающий по спине и рукам пот, и одежда неприятно, но так привычно липнет к телу, что все вновь становится правильно. Он зависим от навязчивых мыслей, они ломают его тело, крошат кости, вбиваются в мозги, сочатся чёрной вязкой жидкостью, мешаясь с кровью, и ощущаются до боли правильными и нужными. Акааши не помнит себя без этих ласково-удушающих помутнений. Они необходимы ему, как необходимы растениям свет и вода, чтобы не загнуться, не помереть, остаться на шаткой поверхности чуть дольше. Только цветы в его комнаты давно засохли. Акааши любит мёрзнуть до костей, посиневших пальцев и дрожащих губ, любит мокнуть под проливным дождём, когда чёрные кудри распрямляются и липнут к лицу, а соленая вода оседает на языке, любит щуриться нестихающему ветру, когда в глотке становится сухо и практически теряется возможность дышать. Но весна обманывает. Она греет, обволакивает его тёплым светом, внедряет в его надломанные мысли нечто иное, неправильное, непривычное, до одури пахнущее цветами и жизнью. Заставляет думать, что все подвергается изменениям, что все будет хорошо. "Хорошо" со вкусом сладкого кофе по утрам, с ароматом свежей выпечки в кондитерской напротив, с ощущением теплых объятий в постели, с чувством свежести после полноценного сна. Но Акааши знает, это – гнусный обман. Приторная иллюзия, от которой дерет глотку и щиплет глаза. "Поддайся обману" – змей-искуситель шипит ему на ухо, и Акааши вяло машет рукой, сгоняя его. Однажды он повелся. И теперь плод его стараний сидит напротив, устало вздыхая и улыбаясь до болезненно сводящих губ фальшиво. – Пойдем на улицу? – шепчет Куроо, смахивая с лица черные кудри грязных волос. – Там тепло. Факт номер один: Куроо пьян по понедельникам. Иногда средам и четвергам. Он не обманывает себя ожиданием окончания недели; теряясь в днях, он упивается в проблемах, почти как Акааши, но умудряется натягивать эту тошнотворно-обманчивую улыбку. Акааши мечтает срезать ее с его лица. – Хочешь, я помою тебе волосы? – Куроо тянется к нему, утыкаясь носом в щеку. – У меня есть шампунь с ромашками. Тебе понравится. Факт номер два: у Куроо аллергия на ромашки. И пахнет от него ими же. Он расчесывает кожу в кровь, трет слезящиеся глаза, глотает слюни и сопли, но все равно втирает в волосы этот приевшийся аромат. – Протяни руку, – ласково просит Куроо. – Я обработую свежие раны. Факт номер три: Куроо не хочет помочь Акааши. Он хочет потешить жадное эго, оправдаться за собственную жизнь перед верхним судом или самим собой, заслужить право на спокойный сон. Получается у него плохо, и глаза, красные и слезящиеся, устало слипаются. – Я возьму твои сигареты? – Куроо тянется к полке. – Мои закончились. Факт номер четыре (потому что три – скучно): когда-нибудь Куроо уйдет. Это происходит через семь месяцев, когда возвращается холод. Дождь прорывается сквозь распахнутое окно, глухо ударяясь о подоконник, ветер свистит и воет, в непроглядно-мрачном, с свинцовым отливом небе, грохочет гром, и эта какофония так привычна Акааши, что он хочет в ней раствориться. Он прикрывает глаза и дышит глубоко и размеренно. Куроо сидит под окном, прижимаясь голой спиной к стене, дрогнет от холода и курит. Пепел осыпается ему на штаны, и он стряхивает его на пол. Куроо молчалив. Нет, задумчив. Глаза непривычно блестят, и совсем не от слез, он проводит взглядом по чуть красным запястьям и мягко гладит их пальцами. – Я хочу открыть свой бар, – произносит Куроо, отворачиваясь. – С приятной музыкой и приглушенным светом. – Ясно. Куроо встает, опираясь предплечьями о подоконник, высовывается корпусом наружу, приподнимает подбородок. – Хочу переехать туда, где будет тепло. – М. – Еще я хочу ребенка, – тише добавляет Куроо. – Девочку. Акааши молчит. Переворачивается на спину, смотрит в серый, покрытый разводами и, кажется, плесенью или грибком, потолок. В голове до одури пусто, и эта пустота тяжелая, гнетущая и липкая, она вытесняет навязчивые мысли, оставляя его наедине с самим собой. С жалкой оболочкой, неспособной открыть рот, чтобы ответить. – Хочешь со мной? Куроо смотрит сосредоточенно и долго. Впивается взглядом в глаза Акааши, чуть заметно кусая нижнюю губу и срывая пальцами кутикулы у ногтей. – Зачем тебе уезжать? Разве тебе не нравится упиваться в жалости к себе здесь, в моей квартире? Разве тебе так чужды эти холод и грязь улиц? Разве ты не хочешь медленно умирать вместе со мной? – Потому что здесь нечем дышать, – Куроо растягивает дрожащие губы. – И я задыхаюсь. Факт номер пять: Куроо хочет жить. – Найди хорошее место, – Акааши говорит совсем тихо сухим, лишенным искренности голосом. – И пиши мне иногда. Пол скрипит под голыми ступнями. Куроо приближается к нему, приподнимает за плечи, вынуждая Акааши сесть на кровати. Он обнимает его неловко и скомкано, проводя сухими ладонями по холодной спине, нежно касается губами ложбинки на его груди, смотрит внимательно, сквозь чуть дрожащие ресницы. – Если передумаешь, приходи. Он оставляет бумажку с криво написанным адресом и датой. Куроо переплетает пальцы с пальцами Акааши, стискивает их чуть болезненно и не отпускает, пока тот не кивает. Тогда он улыбается, и губы не пронизаны фальшью или жалостью, в них – нечто новое, неизведанное. Непривычно красивое. И это ломает. Куроо не прощается, но уходит так, словно пересекает порог этой квартиры в последний раз. Впрочем, Акааши понимает. Так оно и есть. Факт номер шесть: от Куроо больше не пахнет ромашками. Ветер хлещет по лицу, бьет в грудь, лишая воздуха. Акааши сдавленно глотает, удерживая уставшее тело на вялых ногах. Машины проносятся мимо, оставляя за собой волны мутных брызгов, срывают с земли грязные листья и клочья земли, с визгом шин ударяясь о дорогу. Один шаг – и станет тихо. Но Акааши смиренно стоит, всматриваясь в редкую толпу людей на противоположной стороне. Уже объявили о посадке на поезд. Он не знает, зачем пришел. Он не хочет уезжать. Куроо ступает быстро, уверенно, не оглядываясь. Не видит глаз Акааши на себе. Он лезет в карман, вытаскивает смятые бумаги, сверяет их с табло, бросает взгляд на часы. Куроо выпрямляется, разминает плечи, чуть приподнимает голову. И улыбается. Его красивой новой улыбкой. Тогда Акааши понимает. Он пришел, чтобы увидеть нового Куроо. Непривычного Куроо. Но до боли правильного Куроо. Того, что сможет выбраться. Чтобы сам Акааши мог тонуть в одиночестве, не утягивая того за собой на дно. Поэтому Акааши отворачивается. И не может видеть глаз Куроо на себе. *** Голову ведет от выпитого, в нос ударяет резкий запах. Воняет чем-то гнилым и мертвым. Возможно, так несет от самого Акааши. По комнате пляшут черные силуэты. Они шепчут навязчиво-громко, невесомо касаются его, оставляя болезненные отметины на шее и запястьях. И Акааши рад им. В голове пугающе пусто, и они существуют, чтобы быть его серым шумом. Позволяют не сойти с ума. Он не знает, сколько времени проходит. Но в квартире уже давно не пахнет ромашками. Письмо приходит очередной бессонной ночью. Или в самом сне. Акааши уже не понимает. Он разворачивает молочного цвета конверт, и бумага приятно хрустит в руках. Акааши смотрит. Отстраненно, непонимающе. Ощущения мешаются, путаются, сплетаются в ком, расползаются непрочными нитями, рвутся. Бумага мокнет. И он понимает, что плачет. Но в голове по-прежнему пусто. И призрачные силуэты все так же пляшут вокруг него. А он, как и раньше, одинок. "Я дышу. А ты?" Я задыхаюсь.