Портрет Доктора

Красный ручей лениво струится из опрокинутого стакана. Этот цвет категорически не устраивает Винсента — он недостаточно звучный, недостаточно хмельной… Недостаточно красный, в конце концов! В раздражении он сметает со стола бутылку с остатками вина. Никуда не годится! Форма кажется плоской и пресной, он чувствует приближение назойливого разноцветного молоточка, возвещающего не то похмелье, не то подступающее безумие. Он ускользает от него снова и снова. Образ Доктора, вечного и изменчивого, древнего и юного, как сама жизнь. Винсент готов выть от досады. Его рука едва поспевает за сознанием, но снова и снова на холстах, газетных обрывках, салфетках и даже документах — стоит ему попытаться прикоснуться к нему хотя бы карандашом, озорная бабочка вдруг превращается в змеящийся и смеющийся разноцветный шарф. Отросшая каштановая чёлка становится седыми кудрями или тёмным агрессивным ёжиком. Глаза… Такие древние, что впитали в себя звёздное небо, они глубже океана и нежнее материнской ласки. Под его рукой это небо разбивается на миллиарды улыбающихся (так мягко и всезнающе) осколков, и Винсент в отчаянии штрихует весь лист — тени и тьма, только тьма и тени. Он начинает ненавидеть время, и горе тому трактирщику, который не успел спрятать часы, когда в его лачугу вваливается пьяный художник. Дыхание времени опаляет теперь все его работы — едва колышет лепестки подсолнухов, что подарила Эми, падает тяжёлым семенем в распаханную почву до боли геометричных полей. Время клубится непокорными облаками, и Винсент какой-то хмурой частицей своей души видит в нём силуэты тех, кто был подле Доктора — был и будет. Кто-то из них родом даже не из этого мира, но сознание Винсента ван Гога принимает это без возражений. Он опускает палец в лужицу пролитого вина, облизывает, будто краска, въевшаяся в его пальцы, поможет сделать эту бесполезную жижу чуть более красной, хотя бы на вкус. «Опять допился!», «Да гоните его уже в шею!», «Когда ж он свернёт шею в канаве!» Утопая в своих мыслях, Винсент почти не замечает, как его вышвыривают прочь. Ему недостаточно цвета, чтобы принять это реальным. Шатаясь, он бредёт прочь, и звёзды над ним скрыты тяжёлыми тучами, они больше не поют о многообразии миров и красок. Винсент сдерживает слёзы: сейчас он полагает их бесполезными, ведь даже ими не написать, не ухватить, не удержать… Выпитое вино заставляет улицу скручиваться и изгибаться, оборачиваться вокруг самой себя. Сегодня — да, сегодня он хватил лишку, и Тео вновь расстроится, приедет утешать непутёвого брата. Будет его лечить, поведёт к докторам… Но только не к тому единственному, который мог бы его исцелить. В котором все формы и цвета всех Вселенных заперты под хрупкой оболочкой, так похожей на человеческую. Безумный смех корежит его без того непривлекательное лицо. Всё! Хватит! Он устал. Он сдался. Падение слегка отрезвляет — он даже пытается стряхнуть пыль (недостаточно жёлтую и совсем не серую) с протёртых рукавов и порванных брюк. Доктор-доктор-доктор и его синяя-синяя будка. Такая синяя, что Винсент был готов рыдать от счастья. Неделю он смешивал краски. Недостаточно сине! Как далеко он зашёл. Громада моста — когда-то он его так любил — теряет свою монументальность, кажется плоской тенью, рисунком надгробия на могиле канала. Вода чернее затянутого тучами сизого неба, и этот цвет — единственный, что ему остаётся — манит предчувствием покоя. Покачиваясь, Винсент опирается на деревянные перила, тяжёлая голова тянет вниз, как камень на шее надоевшей шавки… — Винсент ван Гог! — строгий голос взрезает мутное бесцветие его мыслей. — Вы задолжали миру ещё как минимум «Звёздную ночь». И снова этот звук — наконец-то по-настоящему синий! Снова прозревший, он отшатывается от чёрной бездны. Сгребает в объятия, прижимает к себе Доктора — невозможное существо с глазами старика и повадками ребёнка. И всё-таки Винсент плачет. Он не представляет, как они оказываются в его жалкой каморке (возможно, сыграла некую роль синяя-синяя будка). Доктор поит его чем-то, что на вкус слишком… фиолетовое?.. и уговаривает поспать. В отчаянии Винсент хватает его за руки, бессвязно и сумасшедше умоляя, заклиная не исчезать и не меняться. Доктор смеётся и гладит его по голове. — Обещаю: когда ты проснёшься, я буду здесь, и это буду я. Разноцветные молоточки отступают. Винсент ван Гог распахивает глаза. Лимонный. Утро. Паника. Но Доктор реален — вот его светлая макушка упирается в неровный край кровати. Спит? Дыхание Винсента выравнивается, он осторожно и тихо садится, сдвигая одеяло. Доктор воистину маг и волшебник — только у сказочного существа получилось бы уговорить его надеть пижаму (эти полоски убивают своей симметрией). Нет, он не спит. Глаза Доктора блуждают по его картинам, жадно, будто бы пытаясь впитать их в себя. Небрежный поворот головы, изломанная в немом вопросе бровь. О, Винсент счастлив! Слова — слова бесцветны, слова лгут и только отвлекают. Он также безмолвно тянет руки в умоляющем жесте. Движения Доктора легки, изящны, сейчас он похож на любопытную птицу, присевшую на краешек его кровати. Так бережно и осторожно Винсент, едва касаясь подушечками пальцев, очерчивает овал лица. Именно это лицо он так хотел видеть, именно оно так безжалостно менялось, ускользая с его набросков. Он путешествует по каждой едва заметной морщинке, изучает тонкие брови, всегда готовые подняться в изумлении или восхищении. Нос — идеальный нос, мечта любого портретиста! Для Винсента ван Гога минуло всего три недели с их расставания. Сколько всего успел уже прожить Доктор? Глубокие тени скрываются вокруг его глаз. Тени потерь и расставаний, новых рассветов и надежд. Винсент не упускает ни одной. Ласковая улыбка рождается прямо под подушечками его пальцев, и это самое восхитительное, что видел и чувствовал Винсент. Линия подбородка, изящная, нежная шея. Трепетные руки вплетаются в каштановые волосы, как будто ищут заплутавший солнечный отблеск. Не то сумасшествие, не то остатки рассудка заставляют его притянуть Доктора к себе и отчаянно выдохнуть: — Мне мало! Секунды скручиваются и вытягиваются, как кипарисы на его картинах. Доктор легко и беззастенчиво касается его губ своими. Веки смыкаются будто сами собой, и он на эти безумно искривлённые секунды позволяет себе просто чувствовать: золотой, закатно-синий, прозрачно-изумрудный… — Мало… — шепчет, согревая дыханием чужую невозможную улыбку. Узкая бабочка не пытается превратиться в галстук (или шейный платок), спокойно порхает на пол. Ладоням Винсента позволено огладить тёплые гладкие плечи, проследить разлёт тонких ключиц. И этого — тоже мало. Осмелев, он укладывает Доктора на постель, повторяет своё исследование заново — уже губами, выцеловывая, пробуя на вкус каждый изгиб, каждую морщинку. Он хочет запомнить каждую деталь, вобрать её в своё сознание, от закрывающей глаза чёлки до узких изящных ступней. Под его щекой — два сердца, стучат таким оглушительно алым, доказывают, что даже Доктор — создание из плоти и крови. Невыразимо нежный румянец — о, этот восхитительный цвет Винсент не сможет воспроизвести — расцветает на скулах. Вселенной нравится, когда ею восхищаются, и Доктор, как кот, подставляется его ласкам. Собственная физиология отвлекает и злит. Его несуразное и громоздкое тело, повинуясь инстинктам, желает лишь подчинить, пометить, присвоить… Душа и разум требуют преклониться перед совершенством. Доктор смеётся, для него это — увлекательная и приятная игра. В его движениях и жестах — ни намёка на невинность. Обнажённый и прекрасный, Доктор сидит, скрестив ноги, в его постели. Солнечный луч застаёт его врасплох, он щурится и прикрывает глаза ладонью. Сердце Винсента замирает, пропускает удар. Он вскакивает, путаясь в одеяле, спотыкается о клубок, в который превратилась их одежда — его пижама и странный костюм Доктора. Как есть, в чём мать родила хватается за краски. Золотой. Пурпурный. Синий. Синий. Синий. Доктор оживает на холсте — такой, какой он есть сейчас, и вместе с тем — такой, каким он был и ещё будет, с его бесконечными жизнями, потерями и спасёнными мирами. И где-то в самой глубине своего прозрения Винсент видит-слышит-чувствует слово «Галлифрей». И он знает — знает то, что ещё неведомо самому Повелителю Времени… — Надо же, я думал, фраза «познать кого-то» — всего лишь ваша человеческая метафора… Изучая картину, Доктор встаёт рядом с художником. Руки в карманах брюк, голова недоверчиво склонена к плечу. — Винсент ван Гог… Только Винсент ван Гог мог бы написать портрет Доктора и не свихнуться! — быстрый взгляд из-под чёлки. — Ой. Прости. Ну… Не свихнуться окончательно. Винсент пожимает плечами. Он вымотан до предела, но он торжествует. — Дарю. Сомневаюсь, что кому-нибудь на Земле можно видеть тебя — таким. — Ты прав, — Доктор вздыхает. — Спасибо. И… спасибо. И ещё одно спасибо. Синий-синий звук исчезающей Тардис — Винсент знает, что слышит его последний раз. Впрочем, это не омрачает его настроения. Он знает: теперь этот звук, этот цвет, этот образ — они навсегда остаются с ним.