===
Кэйе, всю его сознательную жизнь, было больно. В этом грязном, протухшем до самого своего основания, мире, где место нашлось лишь мукам и страданиям. Мире предательства, пыток и отчаяния. Мире, где тебе нужно убивать. Пусть даже это и монстры — не суть. Кровь, есть кровь. И будь твой враг, хоть человеком, хоть простым хиличурлом; исход всё равно один: вся твоя униформа «рыцаря», залита алой жидкостью тошнотворного запаха. Трупного запаха гнили и медленно разлагающихся органов когда-то живого существа. И если одежду от этих греховных следов отстирать ещё можно, то душа так и останется омерзительно тлеть, окропленная кровью. У всех у нас в груди бъётся сердце, качая кровь по венам, аки элементальная энергия, по артериям земли. И у каждого есть своя собственная жизнь — дар Богов — за которую, волей не волей, приходится сражаться. Разрубать плоть другого, дабы сохранить свою собственную. Иначе никак. Так дар ли это, на самом деле, или просто очередное изощрённое наказание? Жизнь — проклятие, за сохранность которого, миллионы борются каждый день, не жалея сил. В этом жутком, гнилом мире, каждую прожитую тобою секунду, приходится выгрызать острыми зубами, подобно кровожадному зверю. И Кэйа понял это в момент обретения своего Глаза Бога. Раньше он не задумывался о смерти, как таковой, но оказавшись на волосок от неё, осознал:«Жизнь — лишь бесконечная борьба за ничего. Смерть же — истинный, первородный, мироточащий грех, что дарует спокойствие и свободу.»
Потому то он и стал Капитаном кавалерии — чтобы освобождать всех тех монстров и людей от оков их бренного существования. От того проклятия, что зовётся жизнью. Кэйа выбрал путь страданий, боли и душевных тягот, но ни секунды об этом не пожалел, снова и снова вонзая стальной меч в похитителей сокровищ, слаймов, магов Бездны и прочих тварей. Потому что они, в своём бессмертии, пожалуй, наконец заслужили покоя. И Альберих им его великодушно приподносит, аки дар Архонтов, осбождая от проклятья. Однако, одним прекрасным днём, все его убеждения развеялись прахом, уносимые ветрами Мондштадта. В день, когда умер тот, кого Кэйа, почему-то, всё никак не отваживался «освободить». Того, кто потерял всех дорогих ему людей. Того, кого Альберих, в самых потаённых своих мечтах, желал обнимать, что есть мочи и целовать бледную кожу шеи, рук, щёк… Никто не понял, как и почему скончался Дилюк Рагнвиндр. И Кэйе больно. Его тошнит от самого себя, ведь всё, чему он посвятил целую жизнь, вмиг стало ничем, пустой и эгоистичной затеей. Ведь Кайа искренне желал красноволосому виноделу долгой, счастливой и беззаботной жизни. Хотел, чтоб для него единственного, собственное существование было не в тяготу. И, в тайне ото всех, Альбериху просто нравилось проводить время рядом с тем, кто дарил ему силы продолжать бороться. Через боль, кровь и ненависть. Сквозь терни жестокости и хладнокровия, которую парень взростил в себе, методом «кнута и пряника». И «пряником» для него всегда был Дилюк. Один лишь его вид, улыбка, поданый, трясущейся рукой, стакан с «Полуденной смертью»… Заставлял сердце биться чаще. А следом Кэйа вновь проходил все возможные круги ада, убивая, пытая, калеча. И всё это — лишь бы вновь увидеть это «алое солнышко», что не греет, но лучами своими освещает, и исцеляет всю ту гниль, и скверну, что скопилась в его порочной душе. Но, что теперь? Его «солнце» потухло и мир больше не играет былыми красками. Всё вокруг серое, словно выжженная дотла равнина. — Тебе больно? — Тонкие тёплые пальцы сжимают его плечо. — Нет. Удивительно, правда? Я нихрена не чувствую. — Отвечает, помешивая в стакане недопитую «Полуденную смерть». Альберих солгал, даже не удосужившись посмотреть ей в глаза. Разумеется, он понимал, что магистр Джин прекрасно знает: Кэйа вновь кривит душой, уходя от темы, как, словом, он и делал всегда. Однако, самому себе не соврёшь. И уже не болит… так как прежде, ведь теперь то, болит по-другому. Теперь боль эта связана не со смертью любимого, а с потерей смысла жизни. К чему продолжать обматывать вокруг шеи все эти порочные круги кровавого ада, коль путь его больше никогда не озарит, ослепительным светом, то прекрасное «алое солнышко». Не всё то золото, что блестит, но Дилюк был его личным золотцем. Любимым. Пусть, Кэйа и никогда не осмеливался ему об этом сказать. — Я люблю тебя, я люблю, я люблю! — Кричит, хрипит, падая на колени у самой могилы. Слёзы заливают бетонную плиту и цветы сесилий, коими было устлано место захоронения Рагнвиндра. — Я никогда не говорил тебе этого… Потому что я — трус, слабак и мерзкий ублюдок, недостойный и капли твоих чувств, но… Я люблю тебя и буду любить, пока мое собственное сердце не перестанет биться. Хотя, пожалуй, уже слишком поздно говорить всё это. Ты не услышишь… Но я надеюсь, что был прав в своих убеждениях и смерть — это дар, открывающий путь к душевной свободе. Потому что больше всего на свете, я хочу, чтобы ты был свободен и счастлив. Прости за всё, что было и… Прощай. Кэйа больше не вернётся к его могиле, похоронив воспоминания о чём-то прекрасном и светлом там же, где оставил букет кровоцвета — у надгробной плиты Дилюка Рагнвиндра. И у него уже ничего не болит. Никогда не будет болеть так, как в минуту осознания «начала конца»… А для кого из них двоих это — конец, а для кого — начало, решать не нам, не вам и не им… Кому? Да чёрт его знает. И пусть каждый губит свою жизнь, как сам того хочет, ибо ни один из смертных не знает, что будет «после»…