caesitas

      Вечер влажный и тихий, словно само море шепчет тебе, куда двигаться. Ступай по его зову, но помни — сколько волны хранят загадок. Сдувай свои светлые пряди, смейся, босыми ступнями проваливаясь в песок. Не думай о плохом, оно все равно настигнет, как бы ты не старался. Знай, что от судьбы не убежишь, но и не тревожься о той — Тюхе ведёт тебя. Ты, словно ее сын, обласканный удачей, можешь выбраться из любых проблем.       Пещера словно силой тянет к себе; любопытство — страшный грех и ты ещё покаешься за него, пока под ледяная вода щекочет щиколотки. Глубже и глубже, словно проникая под кожу. Тоскливо свисают сталактиты, словно застывшие слёзы. Все темнее и темнее, холоднее и холоднее — и дышать становится труднее. Нет спасения, нет выхода.       К горлу подступает вода. Страшно жить, но ещё страшнее умирать. Не шепчи ни мольбы, ни проклятия — ничто тебя не услышит, не вытащит, не спасёт. Или, может, в темноте спрятано то, что ты так хотел обрести?       Вода отступает, а ты слышишь лишь змеиное шептание. Хочется взглянуть на спасителя, да слишком темно; лишь водная гладь, подсвеченная лунным светом, отражает спину худую да бледную. Кожа неживая будто, серебром отливает, а на голове змеи клубком вьются. Монстр тот, о котором в деревне вещали? А где семья его? По сторонам от западни ждут? Иль не их смена охотиться?       — Кто ты? — срывается с губ полушёпот, но пещера знает дело своё; эхом разлетается обрывок фразы. «Ты, ты, ты…»       Плечи, доселе прямые, изгибаются. Змеи шипеть начинают, злится их хозяин. Зачем потревожил, бежал бы. А теперь ни живым, ни мертвым станешь — матушка шептала, что такие могут в камень обратить; что отец так погиб.       — Никто, — голос как хрусталь звучит; сердце ледяное, брошенное, нелюдимое. Но почему не убило, не сожрало, не обратило? Что желает оно, что так ведёт себя? — Уходи.       Убегай, скрывайся и не вспоминай тот звон; ту воду, тот холод, тот страх. Да только манит неизвестность и ты даёшь себе оступиться. Так пусть будет оно тебе уроком, пусть не забудешь ты это мгновение никогда!       — Почему не убил? Ведь мог, — лучше не знать, чем знать свою участь. Дурак, дурак, во что полез? Ведь не бог, не нимфа, не герой… нет сил и волшебства, чтоб защитить тебя.       — Зачем? Не убивать же ты меня пришёл, — ни капли чувств, словно камень говорит; разве так ведут себя монстры? Разве есть в этом что-то чудовищное? — Был бы с мечом — потонул бы. А сейчас — проваливай.       Нет у него меча с собой; не возьмёт он его больше в руки. Куда приятнее струн лиры перебор, чем клинка рукоять. Будет петь — авось и чудищу этому по душе станется.       — А песни любишь ты? — вновь шепчут уста, а зубы так и тянут губу закусить. Молчи, молчи, сказали же уходить — а неймется; хочется хоть немного тайны узнать. Хоть немного погрузиться. Не страшит ни вода, ни камень, ни холод его; только бы вновь перелив голоса услышать.       — Любил. А теперь нет, — хмурится, вестимо, да голос подрагивает; нравится, значит, да признать не хочет. Надо помочь, показать, что это; запеть, первому голос прорезать. Может, и поймёт он чего.       — Ты бросаешь меня в раскаленный песок, потому что всю жизнь ты искал не меня — ты искал звезду, а я не совсем... — строки плывут, словно волны прибивают, солнце палит и жить хочется. Да вот только не тому ты это поёшь, не туда ты тепло несешь. Не желает чудище света белого, так зачем же биться во врата закрытые? Но ты вновь совершаешь ошибку. — Ты сказал, что нашел меня на дне, средь соленых глубин.       Плеск по воде, невесомое движение рук. Нравится песня, да сказать не смеет — улыбка нема, лишь уголки губ вздернуты чуть; не расскажет о том, что песня эта в нем будет, да только не торопится он гнать тебя. И лишь по плечам распрямленным ты видишь, что голос твой — в самое сердце стрелою попал. Продолжаешь терзать её дальше, ведь не бывать любви без боли, а счастья — без слёз, раздирающих горло.       — Море также загадочно, так же бездонно, как небо, и синего теплого цвета в нем столько же. Не хуже небес, — слова знакомые будто в новую песню сплетаются; так и хочется дальше их повторять. Ведь когда поешь для народу — платят тебе монетою, а для человека когда — душою. И другое ощущение это, непонятное; словно что-то внутри тебя прорывается меж связок сомкнутых, голос другой — настоящий.       Воздух словно дрожит, эхо раскатывает все громче. И теперь перелив этот кажется магическим. Словно он чудище ворожит, а не наоборот; что-то древнее в них двоих пробуждается и тянет так, словно дно илистое. Да только и воспротивиться этой вязкости никто не может — иль не желает. Оба тонут в ощущениях, спокойствии и эхе звонкого голоса.       — Красиво поёшь, — усмешка с легкой язвой пробирается по губам. И у льда бывают чувства, и камень водой подтачивается. Значит, не потеряно сердце, не совсем оно камень — не чудовище этот горгон, не убийца. За что ж их клеймят тогда, раз защита лишь это? Почему отовсюду гоняют и жить не дают? Разве могут они убивать? Разве есть в них что-то плохое? Матушка верит, что они зло в их дом принесли — да вот только ни тела, ничего от отца не нашли. Камень сохранился бы, а так, все слова — пустое.       — Мне вернуться? — ноги в воде уже занемели, да без ответа уйти не желаешь; будто что-то мешает, словно магия держит какая-то. Да только не в ней совсем дело. Но когда-то поймёшь, осознаешь, узнаешь, а пока — слишком рано. Но рука тянется к ледяной коже — лишь змеиное шипение не дает прикоснуться; не позволит себя замарать человеком. Осторожнее будь, коль не хочешь снова на дно уйти. На сей раз — безвозвратно.       — Не смей возвращаться, певец, — раздается эхом, предвещая беду и несчастья. Да только не послушаешься ты его, знаем мы эту песню.       Затянуло в змеиный клубок. Ты вернешься с лучом рассвета.