***
— Ва-а-ау, она такая… Такая… Красивая. Веник как веник. — Под цвет моего посоха. Красно-коричневое полено, никакого сравнения с благородным цветом волос Манящей. — А какие узоры, будто завитушки пальцев! Главное, чтоб не увидела подпалин. — Прутик к прутику. Такие тоненькие, такие упругие. И очень хлесткие. — О, а что это? Бантик? Эллиас, ты только глянь! Лента из проволоки? Так вот откуда взялась та дыра… Метла довольно урчит под пальцами ученицы. Чуть вибрирует, зависнув в прохладном воздухе. Вчера только зной иссушал глотку, стоило отойти от порога на десяток шагов, а сегодняшний утренний дождь явил собой чудное благословение на полет. Влажная трава покачивалась под мягкими прикосновениями ветра, чистотел бросался в порывистый танец, хватая за подол клевер. Но красивее ее во всем этом раздолье не было никого и ничего. Румяная, тонкокожая, волшебница придерживала ладонью подол непозволительно короткой юбки и в восхищении покачивала маковой головкой, будто не веря щедрости Эллиаса. Алые волосы пятнами растеклись по лбу, разрываемые на волокна прядей нетерпеливым, как сама Чисэ, ветром. Чародей любовался, не отводя взгляда. Теперь это его право. Право мужа. Метла опасливо покосилась на него и накренилась вперед — сама, приглашая юную госпожу Эйнсворт в первый такой полет. Эллиас подал руку замешкавшейся жене и ободряюще кивнул. В руке под плащом клубились змейки тернового пламени. Пусть Чисэ их не видит, главное, что видит метла. А дальше все произошло очень быстро. Едва Чисэ оттолкнулась носком кроссовка от земли, противный веник стремительно взмыл ввысь, унося за собой ученицу ненавистного наездника. Он не успел и глазом моргнуть, не что чтобы сотворить заклинание. Был бы здесь Рут, возможно, он и успел бы что-то сделать, но Рута не было — Чисэ упросила не рассказывать фамильяру про постыдное для чародеев занятие. А Шип, костяная башка, только и был рад. Все же это не то, чем должна была заниматься приличная чета волшебников. Теперь он стоял, высоко запрокинув голову, и всматривался в бушующее море облаков, готовящихся пролиться очередной порцией мряки, обрушиться на едва поднявшую голову пастушью сумку, на него, размазывая огонь по щекам. Эйнсворт видел хаотичные, лихорадочные па, выписываемые глупой деревяшкой, точно не желающей жить не только в мире и согласии, но и в принципе — вообще. Видимо, магический артефакт по умолчанию испытывал взаимную неприязнь к чародеям, как и они к тем, для кого метлы были сделаны изначально. Вот и бесновалось само нутро этой (у)твари. Эйнсворт закрыл глаза, сосредоточившись, всем естеством ощущая, нашаривая внутренний огонь жены. Почему-то, когда он думал о ней так, все становилось серьезнее и весомее. Шип почти увидел, как она, на запредельной высоте, падает, в восторге и оцепенении хватаясь холодными — онемевшими — пальцами за древко. Чародей мысленно буквально стянул ее с метелки, вталкивая в черную пустоту портала, и в следующий миг покатился кубарем, сминая и пастушью сумку, и чистотел, и клевер. Полет, падение, поездку, называйте, как хотите, все равно цензурного эквивалента у слов, бесшумно срывающихся с прикушенного языка демона нет, остановила широкая спина черного клена, произрастающего тут в мире и спокойствии с незапамятных времен. На самом деле лесок этот посадила церковь, ну да и бог с ней. Эллиас почти со счастьем подумал о том, что спина к спине встретился с деревом именно он. У него-то кости покрепче будут, чем у благоверной. Она, к слову сказать, подозрительно безжизненно повисла на локте чародея. — Чи… Он только наклонился, чтобы проверить, как она. — Хочу еще!!! И тут же отпрянул, на этот раз пребольно встретившись макушкой с кленовым стволом. — Нет уж, хватит с тебя… — пробормотал Шип. «И с меня. И с этой посадки». — Тебя метла чуть не скинула. — А ты меня спас. — Не за что. Чисэ улыбнулась. — Прости, Эллиас. — Она едва ощутимо прикоснулась губами к костяному виску. — Ты для меня так много сделал… А я опять веду себя как конченная эгоистка. Это было так… восхитительно! Тебе обязательно нужно попробовать. «Да уж. Напробовался». Малиновка ловко вывернулась из объятий мужа, но подниматься не спешила. Она закусила губу, словно о чем-то размышляя, а потом перекинула ногу через Эйнсворта и уселась ему на колени. — Как ты? Не сильно ушибся? Она и правда выглядела виноватой. — Нет, все в порядке. Это было не тяжело. Мужчина оперся руками о землю, придавая телу более удобное положение. Он приподнялся, отчего Чисэ, ойкнув и неловко взмахнув руками, съехала чуть ниже колен. Она сразмаху впечатала ладони в твердую мужскую грудь, едва не заставив Эллиаса в который раз приложиться о дерево. — П-п-прости… — Я не возражаю. Эллиас и правда думать забыл и о метле, где-то до сих пор треплющей облака, и о неудачном полете и о еще менее приятном приземлении. Все, что владело сейчас его вниманием, находилось в непосредственной близости от лица Шипа. Очень близко. Девичья грудь беспокойно вздымалась, завораживая не хуже колыбельной своей обладательницы. В этой девушке манило все. Поддавшись внезапному порыву, а может быть вспомнив одну из вечерних глупостей с ютюба (привет прогресс!), Эйнсворт по-кошачьи впечатался лбом в притягательную мягкость. Ну и пусть соседки шутили по поводу неженственных форм Чисэ, им совсем не полагалось знать, как они были неправы! Божественное удовольствие. Он даже сам не заметил, как одномоментно принял человеческий облик, чтобы поглубже окунуться в это чудо чудесное. Кашемир щекотал лицо, но мужчина продолжал зарываться поглубже в ткань. Ничего, еще вырастут. Барли тоже поначалу была такой. Плотнее и еще плотнее. Настолько плотно, что услышал резонирующий в грудной клетке голос: — Э-э-э-эллиа-а-а-с..? Нехотя, повинуясь ласковым рукам, что опоясали его голову, зарываясь в жесткие волосы, чародей поднял лицо к лицу жены. — Ты чего-о? Она совершенно пьяно тянула гласные, пытаясь безуспешно сфокусировать взгляд на его глазах. — Моя, — только прорычал он в ответ. На минуту стало страшно, что демоническая, неподвластная Шипу часть возымеет верх над ним и случится непоправимое, но чародей успешно подавил это чувство отдаваясь на волю всему тому светлому, что успела в нем взрастить Чисэ. Она доверяла мужу, так кто он такой, чтобы предать это доверие? — Ты такая сладкая, такая теплая, ты мой мак, — бормотал он, преодолевая силу тяготения. Ощущение полета переворачивало внутренности, захлестывая адреналиновой петлей. Задушенный стон пробивался к сознанию через слои облаков и ваты. Кажется, она что-то мурлыкнула на ухо, но Эллиас обратил на это внимание не сразу. Он стискивал, обвивал, сжимал и гладил. И все, что сейчас нужно было для счастья, оказался шепот жены: — Тебя тоже следует объездить. Она хохотнула, сама не осознавая, что ляпнула. Что драгоценного супруга сравнивать даже мысленно нельзя с какой-то паршивой метлой, что даже эту самую метлу объездить никому из них не удалось, что говорить такое одурманенному демону не стоило бы даже в бреду. Но сказать об этом вслух мужчина и не подумал. Во-первых, потому, что его рот был занят, плоские твердые губы выглаживали собственное имя на изгибе шеи Манящей. Во-вторых, потому что он т о ж е почувствовал… Это было невероятно. Это было лучше, чем в предыдущие разы. Это было… Влажная ткань натянулась, и героиня его мысленного романа тихо всхлипнула в белобрысую шевелюру, когда абсолютно неконтролируемый судорожный толчок пришелся прямо в центр. Сквозь ткань все ощущалось болезненно и нестерпимо тускло. Пульсация отдавалась в копчик, по позвоночнику в виски. Руки сами собой нырнули под короткую юбку, сминая и задирая ткань. — …а...тки… — выдохнула с укусом Чисэ, не разрывая поцелуй. Он не стал переспрашивать, скорее инстинктивно угадав, о чем она. Белые кляксы ткани шлепнулись, приминая тени на траве. Голая кожа к коже, вот оно, настоящее волшебство. Бедра чародейки были влажными от пота, но Эллиас собирался это исправить. Взять — и растянуть влагу и наслаждение по этой невероятной, этой шелковой, этой такой мягкой… — Нгха-а, — вырывается из горла Чисэ, когда мужчина ногтем большого пальца задевает чувствительную головку, нежную, как маков цвет. Она сама двигается навстречу его ладони, скользя по ребру, затрагивая подушечки пальцев. Он сгибает ладонь, двигаясь назад и вверх, разводит складочки-лепестки, и окунается в нее. О боже. Это стоило всех мучений, сломанных ребер и мозолей, которые проступали даже сквозь перчатки. Рыжая голова падает на плечо Эйнсворта, будто кто-то перерубил ниточки кукловода, на которых она держалась. Теперь судорожные девичьи вдохи-выдохи еще ближе, еще опасней, еще жарче. Со щекоткой под ребрами она входит в его сознание. Двигается все быстрее. Буквально — на ладони. Как целый мир в иллюминаторе калейдоскопа. Эйнсворт тоже совершенно бессильно откидывается назад, спиной к стволу, позволяя поцелуям, мокрым и неудержимым, падать на кожу, сыпаться за воротник рубахи — да расстегните ее уже кто-нибудь! Одна рука находится на талии Чисэ, вторая под одеждой, и, выбирая из двух зол меньшее, со всей демонической заботой и ангельским терпением, Эйнсворт выбирает ту, что под юбкой, чисто интуитивно. Он дергает, дергает, дергает и в конце концов разрывает ткань с оглушающим треском. Пуговицы летят в траву, раскатываясь перламутровыми муравьями. И Чисэ самолично возвращает ладонь мужа туда, где ей самое место, упираясь ладошка в открывшуюся, словно ракушка, грудь. Она скользит широкими размашистыми движениями по этой искусственной коже. Дарит тепло, которого так не хватает вымышленной оболочке. Опускается все ниже и ниже, губы задевают то шею, то ключицу, то… Он самозабвенно водит рукой между стройных бедер, неосознанно повторяя движения милой. Она словно рисует абстракцию на его животе. Но эта щекотка вызывает не улыбку, а рычание, перетекающее в почти жалобные стоны. — Раз уж тебе… Так, — он снова стонет, когда губы девушки задевают особо чувствительную точку, — так… Ох, что ж ты делаешь..? Нравится держаться за… О, боже правый… За всякие палки, — разум, кажется, покинул его вместе с метлой, — у меня есть то, что… — мокрый язык скользит именно в этот момент вокруг того места, где у обычных людей должен быть пупок, вырывая из глотки чародея почти что вопль, он даже забывает на миг, что хотел сказать, но упорно продолжает: — тебе понравится. Это должен быть ее выбор. Это всегда ее выбор. Эйнсворт слишком демон, чтобы отдаваться на волю собственным желаниям, и слишком англичанин, чтобы не быть джентльменом. А еще слишком дорожит этой пташкой. Даже в ущерб собственному здоровью, не говоря уж о… — О… Кажется, она впечатлена. Пусть это и не первый раз. И выглядит он так же, как и всегда. Не Эллиас, в смысле, Эллиас-то впервые выглядит не так, как обычно. О нет. — О да! Он даже не может сказать, кто из них своим восклицанием согнал любопытную птицу с ветки, прилетевшую полюбоваться парой. Но: — О да… — это уже определенно точно его хриплый выдох. Потому что дышать сейчас чародей совершенно точно не способен. Все, что он может, это ощущать невероятное теплое давление мокрой, бушующей плоти. Ее губы, язык, и… что это? Щеки? Нёбо? Батюшки, что же она творит, эта девчонка? Где научилась только? Неужели, пока она тренировался в полетах, Чисэ осваивала науку соблазнения. Её головка опускается все ниже, захватывая все больше. Чародей настолько потрясен, что даже не двигается, просто смотрит, как у него между ног, на месте собственного естества, опускается и поднимается красноволосая волна, захватывая все больше одежды — локоны снова растрепались, под ними не видно ни расстегнувшейся молнии, ни телесного цвета материи, служащей оболочкой его сущности. Эйнсворт смотрит на маленькую белую точку — островок макушки в беснующемся море цвета. Она накатывает размеренными движениями, и он почти ничего не чувствует, отвлеченный внезапной красотой. Что служит буквально допингом, когда Шип закрывает глаза, запрокинув голову к темнеющей резной кроне. Потому что все притупленные зрительным контактом ощущения обрушиваются на него подобно девятому валу, погребая под собой и аккуратность и желания. Абсолютно бесконтрольно чародей резко подается вперед, одновременно с все нарастающей щекоткой слыша сдавленный кашель. Но Чисэ не отстраняется, она только с прежним упоением заново обхватывает налившуюся головку губами, помогая и себе, и ему, ладонью: вот так, вверх-вниз и обратно. Эллиас потрясенно распахивает глаза, не подозревая даже, что этим не снизит градус, о нет. Теперь эта абсолютно прекрасная картина не отрезвляет, не замедляет кровь в венах, она врывается в его сознание, разрывает его на клочки, и ошметками реальности бросается в лицо жаром и духотой. Эти губки, припухшие и нежные, венчающие стержень, сердцевину этой картины, сосредоточие всех ощущений Эллиаса; его собственная плоть, твердая, упругая, исчезающая в ладонях рыжей фокусницы, и появляющаяся снова; эти раскаты сердца, бьющие сразу во все стороны… Все это смела белая вспышка, прошившая тело насквозь, задевающая каждую клетку тела, сворачивающаяся тугим узлом где-то внизу живота (а кажется, под ребрами), нашедшая выход вон из тела, и выплескивающаяся тугими разрядами прямо на вот это вот прекрасное и удивленное личико. Она, не говоря ни слова, отстраняется, и, глядя прямо перед собой, сама опускает руки к белым хлопковым трусиками, отодвигая ткань, прежде, чем Эллиас успевает прийти в себя. Чисэ, эго целомудренная, стеснительная и неловкая Чисэ, бесстыдно раскрывшись перед чародеем, откинулась на спину, упираясь в удачно легшую на землю под ладонь ткань тонкого плаща. Двумя пальцами она доводила себя до исступления, вскидывая бедра навстречу руке. Женские стоны быстро привели Эйнсворта в чувства. — Ну, что ты, иди сюда, — он потянул покорную в своем великолепии жену обратно. Во-первых, земля сырая, простудится. Во-вторых… — О-о-о-оу… — вот тебе и «во-вторых». Ну не мог этот пейзаж оставить чародея мягким и равнодушным. Вид жены, в неистовстве ласкающей саму себя, не то чтобы отрезвил или опьянил Эллиаса до невозможности, но на психику оказал шоковое воздействие: Шип снова чувствовал до селе неизведанное возбуждение. Это было что-то за гранью. А Чисэ, рывком опустившаяся на колени и принявшая в себя все, что мог предложить ей волшебник, эту грань еще и на лоскутки порвала. Эта девочка умела удивлять. Она двигалась в рваном, хаотичном ритме, сбиваясь и вновь находя свой такт благодаря стонам. Эйнсворт чувствовал себя не лучше. Здесь и сейчас такие слова как «хорошо» и «лучше» были вообще неприменимы. Это была квинтэссенция восторга, боли, граничащей с шоком, мучительной пытки, когда вся кожа наэлектризована и волоски стоят дыбом. Здесь, между ног, она тоже была малиновой. Эго манящая, его птичка. Взмокшие язычки пламени сливались с кожей, поглощая ее с неистовой жадностью. Чисэ потянулась вперед, буквально хватая своими губами губы Эллиаса, настолько это было порывистое и почти грубое движение. Ее губы успели пересохнуть, но поцелуй не был от этого хуже. Знойный, жаркий, как самум, сметающий на своем пути все и наполняющй глубину колодцев песком. Он царапал кожу, подхватывал и уносил, кружил голову. Она тоже кружилась, как маленький вихрь, красное торнадо на бедрах мужчины, вбивая его в землю. Кулачки судорожно сжимали ткань плаща. Тело то выгибалось назад, так, что она почти доставала затылком его ног, то бросалось вперед, так, что лбом госпожа Эйнсворт вбивалась в мужнино плечо. Это была пытка для них обоих. И Эллиас пришел на выручку своей ученице, как это бывало уже не один раз. Он опрокинул ее на лопатки, перехватывая инициативу, и стянул мешающийся свитер через голову вверх. Пришла его очередь скользить и падать, кожа к коже, к огню огонь. Влажные дорожки вспыхивали на шее, ключицах, на груди и ребрах. Он целовал ее всю, куда доставал. Вот поцелуй в мочку уха — и вслед за ним колоссальное давление, ощущение того, как девичье лоно сжимается вокруг члена с судорожной благодарностью. Вот поцелуй в сгиб локтя, вот язык хлестко проходится по внутренней стороне запястья, вот подушечка большого пальца исчезает между губами колдуна. — Хочу, хочу тебя, ты такая, ты просто… невероятно. Он шепчет что-то еще, сам не разбирая слов. Кажется, о том, какая она нежная, как ему повезло встретить ее, как он хочет, чтобы Чисэ было так же хорошо, как и ему самому. Он тянет огненные волосы, впивается губами в основание шеи, прижимает ее как можно плотнее и глубже, еще глубже, еще больше… Шип вбирает небольшую грудь Манящей, очерчивает кончиком языка розовую вершину, наслаждается приятным уху стоном. Мягкая плоть девушки попадает во влажный душный водоворот. Ладонь чародея скользит по спине, ниже и ниже. Она ощущает это будто в замедленной съемке, не совсем понимая, что он собирается делать. Когда его пальцы окунаются в смазку, Чисэ чувствует неладное и готовится к этому с предвкушением. Когда обманчиво мягкие движения очерчивают бледную, лунную половинку-холмик, Чисэ в наслаждении хмурится. Когда пружинящий палец проходится по почти что оголенным нервным окончаниям, ее пронизывает ощущение на грани острого и горячего. Так, будто это не палец в смазке, а острый осколок. И вслед за этим со следующим движением Эллиаса, ее мир и правда распадается на осколки. Лес вспыхивает, разбитый женским криком, и тут же облегчение накрывает самого Эллиаса.***
На плаще лежать почти удобно, почти не твердо. Чисэ укуталась в свою одежду, спасаясь от прохладного летнего ветерка. Голову на грудь мужа — и больше ничего не надо, и жизнь прекрасна. Оказывается, охваченные страстью волшебники, сами того не заметив, подожгли в самом прямом смысле сочную и совсем не сухую траву. Огонь бушевал недолго, оставив несколько отметин на теперь уже голой земле. Возможно даже, завтра церковники вызовут Шипа разбираться со «следами потусторонней активности, ты же спец». Если Саймону на голову метелка не свалится. — Никогда не думал, что тебя так возбуждают метлы. — Дурак. — Она стукает мужа кулачком в плечо и зарывается носом под руку. — Меня возбуждаешь ты. 6 апр 2022