Прощёный четверг

Зима выдалась очень мягкой и снежной. Это было хорошо – крестьяне поговаривали, что, мол, много снега – много хлеба, засух не будет, и урожаю на пользу пойдет. Тарталья улыбался, слушая вполуха эти перешептывания. Хорошо народу – хорошо Царице. К тому же конкретно сейчас он вполне мог увидеть, чему же так радуются люди – он стоял на санном разъезде крохотного городка богом забытой губернии, в стороне от домов, и вокруг него расстилались только бесконечные, девственные снежные волны, где-то за пределами видимости до боли резко врезающиеся в безоблачное небо. Светило солнце, и от блеска и сияния снег казался скорее золотым и местами синим, чем просто белым. Он ждал прибытия Царицы на ее извечных беговых, слишком легких для путешествий августейшей особы, санях уже больше часа. Ждущие вместе с ним представители местной администрации начали были волноваться, не случилось ли чего в пути. Тарталья никак на это не реагировал и был спокоен – не то чтобы он верил в неуязвимость Ее Величества, просто был уверен, что, опоздав хоть бы и на пять часов и вынув из бедного городового все нервы, она все равно прибудет. Это как раз было бы очень в ее стиле. Императрица и Самодержица собиралась сегодня слушать литургию не где-нибудь, а в богами забытом сельце, которое удостоилось ее внимания потому, что недавно в нем отстроили разрушенный храм, изначально относившийся к очень бородатому веку, и Царицу, весьма набожную, это очень порадовало. - Это замечательно,- рассеянно сказала она Тарталье, разглядывая себя в зеркале,- было бы очень мило, если бы я могла сама все посмотреть. Конечно, Ваше Сиятельство. Что Вам Будет Угодно. Бедные селяне из кожи вон лезли, готовя к прибытию Царицы храм и все городище тоже, намывали алтарь и все золото в приходе, муштровали хор и игуменов. Может быть, и сейчас какой-нибудь запоздалый мужичок прибивает постоянно отходящую от чердака доску своего дома, который по случайности оказался по дороге от разъезда до храма. Но вот незадача – сегодня должно было произойти событие, никак не совместимое с приездом столь важного лица, да еще и по столь богоугодному поводу. Должны были казнить святотатца, покусившегося на церковное золото. Суд над ним был, вероятно, очень быстр и незатруднителен, как, наверное, и все суды в этих местах. Воровство из храма наказывалось максимально строго, и сегодня свернувшему с должного пути должны были снести голову. Но как же сделать это, если прибудет Царица?.. Тарталью прямо-таки смех разбирал от уровня организации в селе – положение вроде бы было несложным, оставь обреченного сидеть в темнице еще на денек, не совершай греха в праздничный день – а лучше забей на праздничный день и не совершай греха на глазах у Царицы – да и все, но никому из местных эта мысль почему-то в голову не приходила. Помогать или вообще как-то ввязываться в ситуацию он не собирался, хотя, конечно, все уже поняли, что он в курсе дела, и это напрягало селян дополнительно. Мало ли что он учудит. Чудить в планы Тартальи не входило. Если даст плохой совет – еще и ему прилетит. Его дело – уведомить о приезде и встретить. Да и более того, думается ему… Сани подлетают мягко, выросши из снега за поворотом, и рысящие вороные останавливаются шаг в шаг, будто механические. Шепотки в стане встречающих на пару секунд усиливаются и тут же исчезают совсем. Тарталья усмехается в краешек мехового воротника и, встав на одно колено, протягивает Самодержице руку. Она явно в неплохом настроении – чуть зевает, прикрывшись ладошкой, и все в этом движении так идеально, что трудно угадать, является ли этот жест наигранным или искренним. Тарталья видел ее в миллиарде ситуаций, когда с нее, казалось бы, должен был стереться любой налет отыгрыша и позы, но он никогда, никогда не мог быть уверен в этом до конца. Внезапно в нем взыгрывает азарт. - Ваше Величество, видите ли, произошла тут некоторая оказия… Встречающие селяне, успевшие подняться из глубокого поклона, вытянулись по струнке и, вероятно, похолодели вдоль хребта. Во-первых, дурашливый, почти панибратский тон Тартальи должен бы их ошеломить, а во-вторых… - …что? – ее императорское величие изволило еще раз широко зевнуть,- казнь? Что ж, почту за честь,- тут в голосе проскользнули притворно издевательские нотки, предназначенные явно не испуганно таращившемуся на нее старосте, который от ужаса едва ли смог бы их различить, - на это посмотреть. Трогай. Тарталья успевает вскочить на козлы и подмигивает старосте, мол, что встал столбом, готовьтесь. - Вывести его…палача позовите… На единственной площади, бывшей вечевой, не было предусмотрено ровным счетом никаких условий для принятия титулованных особ, тем более такой особы. В спешке, пока сани Царицы не успели обогнуть жилые кварталы, жалкость и разруха которых теперь еще раз, особенно ярко бросилась в глаза бедному находящемуся на грани сердечного приступа старосты, ей соорудили возвышение из скамей, увенчанных креслом. От того, насколько это выглядело недостойно, хотелось плакать. А Тарталье – смеяться. Пока они едут, он украдкой, даже не вполоборота, смотрит, как четко на фоне белого-белого, свистящего воздуха очерчиваются ее ресницы и кости черепа. Гнать сильно тут невозможно, но все же определенная скорость создается, и от этого движения образ Царицы чуть-чуть мажется по краям, распластывается по пространству его бокового зрения, а центр, светлый с черно-красными черточками, остается неизменным, как золотая нить на гобелене. Когда она поднимается на неловкое деревянное возвышение, он бросается вперед, чтобы подать ей руку и помочь усесться, но властным движением она отталкивает его и указывает на скамью в ногах своего временного трона. Тарталья в замешательстве – обычно это означало бы, что он в чем-то провинился, но пока что вроде было бы не в чем. Он повинуется и садится, не глядя на нее. Все, Что Пожелаете, Ваше Величество. Не задерживаясь, вероятно, чтобы не оставить возможности в чем-нибудь еще облажаться, из каземата в соседней улице тащат провинившегося. - Что же он сделал? – равнодушно интересуется Царица, оперев прекрасную белокурую голову на ладонь, наклоненную влево. - Святотатец это, Ваше Императорское Величество,- каркает пересохшими губами староста,- на злато в церкви позарился… Царица чуть кивает. Тарталья расценивает это за согласие с мерой наказания – действительно, тем, что осмеливался поднять лапы на собственность церкви, долго после этого жить не приходилось, так уж повелось издавна. Пока выходит палач, пока готовится топор и мешок для головы, Царица закуривает, приняв огонь от слуги, привезенного с нею в ее ногах и стоящего рядом наизготовку. Тарталья смотрит исподлобья, как она вдыхает, отсылает слугу в сторону взмахом тыльной стороны ладони, и задумчиво зажимает сигарету в опасной близости от прически. Курит она, конечно, не что-то отечественное, коробку с этими тоненькими, бережно скрученными и набитыми самым лучшим и терпким табаком сигаретами привез из своих командировочных ей он, Тарталья, когда был там, где каменные стрелы смотрят в небо, как висельные столбы. Ему приятно, что именно он обеспечил ее этим, не кто-то другой, а он, но он никогда, даже если бы он был сейчас на своем месте – прикуривая ей, стоя чуть выше, не осмелился бы пофрантоваться этим перед ней, напомнить невзначай, кому именно она обязана этим сладковатым дымом. Но все же ему чуть обидно, что чести поднести к ее руке металл зажигалки удостоен не он. Он давит это чувство на корню и сосредотачивается на действе на площади. Святотатца тащат за скованные руки, он оскальзывается и спотыкается на нерасчищенном снегу, то ли от измученности своим заключением, то ли специально, чтобы незначительно продлить секунды жизни. Если второе, то выглядит это жалко, может, даже захотелось бы отвернуться, но Тарталья лишь снова усмехается. Царица не может увидеть эту ухмылку сквозь его затылок, но ему кажется, что все-таки видит. Сигарета быстро тлеет. Осужденного подводят к пню, над которым уже замер в ожидании палач – обычный мужичок с топором в руках, ничем, кроме фартука, призванного защитить от капель крови, не отличающийся от прочих селян. Провожатый что-то шепчет скованному на ухо. В редких рядах зрителей поодаль начинают тихо молиться. Мужик вдруг вскидывает голову и смотрит прямо на Царицу. Тарталье интересно, сознает ли он, кто пришел посмотреть на его смерть, знает ли он вообще свою Императрицу в лицо. Он бы даже отдал что-нибудь, чтобы узнать, о чем обреченный думает в этот момент, пялясь на Царицу широко распахнутыми, бледными глазами с полностью пропавшими в этой бледности зрачками. Тут Царица улыбается и подмигивает ему. Снежинки, застрявшие в ее волосах, начинают таять, и Тарталье кажется, что он видит, как остроконечные иголки их форм стекают грязной водой на мраморную белизну ее скул. Палач опускает топор. Молитвы среди зевак становятся, кажется, громче. Бабка в меховой шали из первого ряда истово крестится. Царица затягивается в последней раз, выбрасывает сигарету в снег и все еще улыбается умиротворенной, чудесно светлой улыбкой. Голова падает в услужливо подставленный холщовый мешок, но на снегу у бессильно, до смешного неловко упавшего тела все равно расплывается почти идеально круглое пятно яркой крови. *** Когда они подъезжают к храму, уже начинается перезвон колоколов. Начищенные купола сияют как второе солнце, от света и звона, кривящихся в зимнем холодном воздухе, хочется зажмуриться. Царица почему-то медлит, не выходя из саней. Когда Тарталья позволяет себе дрогнуть протянутой ей рукой и приподнять глаза, она спускает ногу и замирает, не дотягиваясь до земли. Она не носит валенок или ботинок, на ней серебристая туфелька на тонких ремешках поперек щиколоток, которая стоит, наверное, больше, чем все это село и несколько соседних, и один из них расстегнут и болтается увядшим цветком. Тарталья ловит ее насмешливо-ласковый взгляд и встает на колени в девственный снег. Дон-дон-дон-дон. Он вспоминает другой перезвон, более тонкий и тягучий, вспоминает «славному долги дни дай на земли», вспоминает крики и глухой топот каблуков, опускавшихся на чужие грудные клетки и переломанные пальцы, вспоминает, с каким визгливым свистом скатывались тела в ров, как колыхался стылый и одновременно жаркий воздух, в котором вопли и крики комкались в нечитаемый пух, как старался оркестр, как… …как грохали выстрелы жандармов, как они тонули в общем гуле ужаса и возбуждения, как тульские пряники в тканевой обертке летали над головами падающих и не поднимавшихся, как выкручивались чужие суставы и обрывались чужие надсадные мольбы… ..как Она смеялась тонким, серебристым смехом, ломаясь в плечах и разрываясь в счастливой улыбке… ...о Господи... …как она говорила, что хотела бы, так хотела сама бросить пару свертков вниз, и когда один как-то все же попал ей в руки, изо всех сил швырнула его вперед, и белесая точка этого дара тут же исчезла в черно-кровавом море, а ее тонкое запястье так и осталось в этом широком замахе… …гордых смирителю, слабых хранителю, всех утешителю… …все ниспошли… Дон-дон-дон-дон. Он застегивает туфельку, касаясь ее кожи, такой же белой, такой же холодной и такой же сияющей из самого своего нутра, а не от отраженного света, как окружающий ее снег, как можно нежнее, и чуть поглаживает застежку, убеждаясь, что она закрепилась. Не дожидаясь, пока он поднимется, Царица наступает на землю перед ним и, встряхнув головой, выходит. Тарталья в спешке отряхивает колени и бесстрашно смотрит на нее. Ее черты как будто нацарапаны острым лезвием на льду. Она улыбается снова – и он находит в себе решимость улыбнуться в ответ. Им предстоит долгая и красивая литургия, хор мальчиков в бело-золотых подрясниках, прозрачный гул храмовых сводов и очень, очень, очень много молитв об искуплении, в доставление которых по адресу она, конечно, никогда не поверит.