Помоги

Мурзина тошнит от леса: от влажного оседающего в лёгких воздуха с хвойным привкусом, от маслянистых соков растений, пачкающих пальцы, от тревожного испуганного шуршания травы. От горящего в тенистой глубине костра, обманчивым всполохом манящим к себе. Мурзин закрывает правый глаз: тропинка под ногами искривляется, дёргаясь, словно змея с придавленный хвостом, меняет своё направление. Ведёт в чашу, путает и не пускает. Шура обижена. Мурзин выдыхает на три счёта и идёт напролом: сухие мёртвые ветки цепляются за куртку, стараются удержать на месте. — Здравствуй, — говорит он негромко, бросая их обломки в костёр. Шура молчит. В истрёпанный полушубок кутается, смотрит зверем, а в тёмных глазах отражаются остроконечные искры. Мурзин подходит ближе, останавливается в паре шагов от неё, садится прямо на землю, по привычке достаёт зажигалку, щёлкает нервно. Шура продолжает молчать. Недовязанная соломенная куколка на её коленях выглядит осуждающе. Зачем, мол, сюда пришёл? Людям — людское, духам — своё, тебя не касающееся. Тебе за деревнями следить, ей за лесом. И неважно: жена — не жена. Разошлись тропки, и сколько глаз заговорённый не напрягай, в одну их не свести. — Помоги мне, — просит Мурзин, не отрывая взгляда от выцветшей соломы. — Что-то дурное в воздухе витает. Шура дёргается — куколка летит в грязь. Мурзин ловит её за пару секунд до падения, протягивает Шуре. Не сдерживается — чужую руку своей сжимает. Кожа у Шуры холодная, пульс частит потревоженным мотыльком, зрачки блестят затушенными дождём угольками. — Хорошо, — хрипло отвечает Шура, склоняя голову так, чтобы волосы скрыли лицо. — Иди. Мурзин кивает, встаёт, отряхивая брюки, подходит к Шуре, невесомо касается губами затылка — в нос ударяет родным, тёплым, терпковатым. Уходит, смотря на дорогу обоими глазами: его больше не пытаются запутать. — Жду тебя дома, — говорит он, не оборачиваясь. Ставший оглушительным треск костра перекрывает грустный женский смех.