Тысяча путей

Вот и прозвенел звонок с последнего урока. Прелестный мой, ненаглядный, долгожданный! Как же я тебе рада! Твой звон достигает ушей и полностью заполняет мое сердце! Все вокруг становится прекрасным. Даже те два придурка, сидящие за последней партой и мило ведущие беседу. Уж я-то знаю, какие они милые беседы ведут! И будто в подтверждение моих мыслей рука одного из них опустилась на колено другого, отчего тот просто просиял. Все мое хорошее настроение куда-то улетучилось. Еще немного и эти дебилоиды совсем забудут о правилах приличия и начнут лобызаться прямо в классе. Феееее… Со скоростью гепарда, настигающего свою добычу, я подлетела к их парте и громко откашлялась. Парни подняли на меня недоуменные взгляды. - Дундуки, вы в классе. В клас-се,- повторила я по слогам, понимая, что до этих тупиц с первого раза не дойдет. Они сейчас были не здесь. Как мне кажется, где-то на цветущей полянке или, может, вообще в каком-то розовом пространстве, где нет ни пола, ни стен, ни потолка, ни одноклассников, зато летающих красных сердечек хоть отбавляй. Меня перекосило от одной этой мысли. Ненавижу. Ненавижу все такое розовое, милое и пушистое, всю эту гребанную романтику и все эти розовые сопли. Не удержавшись, дала обоим по увесистой затрещине. - Ты чего? - возмутился тот, что принимал руку на свое колено, потирая затылок. - А ничего! Звонок был, домой валим. И хорош здесь рассиживаться. У вас еще до фига времени налюбоваться друг другом. Сколько раз говорила, что нечего афишировать свои отношения. Не поймут ,- я снова начинала заводиться из-за пустяка. - Кто не поймет? - а это уже обладатель положенной руки. - Ты? Ведь из всех окружающих только ты так реагируешь. Всем остальным по барабану. А ты прицепилась со своими «увидят», «узнают»… Да я хоть сейчас готов всем рассказать, прокричать, что люблю его и что мы встречаемся, - при этих словах он встал, готовясь сделать обещанное, но вот беда - в классе уже никого не осталось. Ведь нормальные люди домой утопали, не то что некоторые. На лице парня появилось сожаление, которое, в принципе, быстро оттуда ушло потому что его парень тоже встал и, приподнявшись на носочки, начал его целовать. - Успокойся, Шиммель, - прошептал он, отрываясь от губ возлюбленного. - Меня. Сейчас. Стошнит. - я развернулась и быстрым шагом направилась к двери. - Ты просто завидуешь. Ты никогда ничего подобного не испытывала и с твоим-то характером вряд ли испытаешь, - крикнул мне в след Шим. - Обойдусь! - бросила я, выходя из класса, и со всей дури (а ее у меня много) хлопнула дверью. С потолка посыпалась штукатурка, а деревянная дверь после громкого хлопка издала протяжный жалобный скрип и от нее отлетело несколько щепок. Все бы ничего, но к моему ужасу в мою сторону направлялся наш классный руководитель. Я влипла. Надеяться, что он не заметил моего поступка было бы чересчур глупо, но умом я никогда и не блистала, поэтому, выдавив из себя скромную милую улыбочку, поздоровалась. - И Вам не хворать, - отвечает он своим тихим хрипловатым голосом, в котором однако чувствуется раздражение. Этот человек всегда обращается на «Вы» к провинившимся ученикам, так что мне сразу стало понятно, что впереди меня ждет долгая заунывная лекция о том, что такое хорошо и что такое плохо. Наш классный руководитель – пожилой мужчина, чьи волосы уже были покрыты сединой, а на темечке проступала небольшая проплешина. Даже когда он был зол, как сейчас, его, слегка выцветшие, болотного цвета глаза излучали доброту и стремление к миру и спокойствию, но вместе с тем было в них нечто странное, отталкивающее, некая сумасшедшинка, которая притаилась в уголках глаз. Роста дедок был невысокого, а, может, так казалось из-за его вечно сутулой спины? Не знаю. Одет старик был, несмотря на теплую весеннюю погоду, в теплые штаны темно-коричневого цвета и теплый вязаный свитер поверх чистой, но уже сильно застиранной рубашки. На черном свитере было изображено стадо коричневых оленей, по-видимому куда-то сильно спешащих, так как скакали они со всех ног. Или, правильнее сказать, со всех копыт? В первый раз когда я увидела этот свитер на профессоре - еще полдня не могла отделаться от песенки, запавшей мне в мозг: «мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним и отчаянно ворвемся прямо в снежную зарю…» Поэтому мне всегда и казалось, что олени бегут встречать рассвет. В руках у преподавателя была трость с набалдашником в виде головы лошади. Эдакий скакун. Но, несмотря на крепость духа, старость все-таки брала свое, и трость моему преподавателю пригождалась. - Опять двадцать пять, снова здорово! – вздохнул он, сдвинув свои густые и, так же как и волосы, поседевшие брови. - Сколько уже замечаний сделано и все без толку. Среди всех учеников класса у вас самое безобразное поведение. Даже юноши не получают столько упреков, а Вы, между прочим, дама. Значить так, завтра Вы приводите в школу Ваших родителей. Мне уже осточертело с вами цацкаться. Старик отвернулся и поплелся к нашей аудитории, дав понять, что разговор окончен. Так, стоп. А вот нифига он не окончен. Какие родители? Меня же потом со свету сживут! Дело в том, что наша семья не самая нормальная и одна из самых больших семей в данное время: помимо отца и матери у меня в наличии имеется шесть братьев и одна сестренка. Ах, да! Как же я могла забыть - еще с нами живет бабка по маминой линии. И вся эта дружная семейка очень-таки дружно воюет друг с другом. Каждый член семьи так и норовит сделать гадость ближнему, каждый пытается подколоть другого, устроить подлянку… Сначала все происходило в шутку. Потом шутка стала не смешной, а язвительной. И если это было и не весело, то хотя бы льстило самолюбию каждого, кто сделал хоть какую-нибудь гадость. А затем это переросло в норму жизни. Бесконечные споры и разбирательства, угрозы и препирательства. Ты заслужил плюс один, за вырытую яму для одного из своих родственников. Всем это надоело, никому теперь это не надо, над подколками и шпильками в адрес другого уже никто не смеется, но вести себя по-другому друг с другом мы не умеем. Поэтому я старалась как можно реже приходить домой. Да и не одна я: двое моих братьев съехали от нас, а остальные почти не заходят в Дом. Кто-то даже поговаривал, что Дом проклят, но кто верит старым слухам? С течением времени в Доме остались только мать и бабка. Я даже мысленно делала ставки: кто сбежит первым. Не выдержала мать и теперь все время в Доме находится только сварливая бабка. И к кому, скажите на милость, я должна пойти с повинной и сказать, что я наихудший хулиган класса, выставив себя посмешищем и центром всех подъебов на ближайшие месяца три? Спасибо, я воздержусь от столь «радужной» перспективы. Да и при том, если даже я решусь на сей героический поступок, где я найду вам мать с отцом до завтра если еще неизвестно, вернутся ли они в Дом на этой неделе? - Постойте, Савелий Епистафьевич. Может все-таки не надо родителей…?- мямлю я, не зная, как бы сделать так, чтобы избушка под именем Удачи повернулась ко мне передом, а задом хоть к лесу, хоть ко всему миру в целом. Мне как-то до лампочки. - Надо, Федя, надо, - преподаватель, не остановившись ни на секунду, обрывает мое блеяние своим тихим, но в то же время командным голосом. После чего бросает через плечо, - Я все сказал. - Отведите меня к директору. - И откуда во мне столько смелости? Старик останавливается на полпути и оборачивается ко мне. - Ты уверена? Молча киваю и мы начинаем наш долгий и утомительный путь к директору. Таковым он является из-за скорости хождения моего классного руководителя, которая оставляет желать лучшего. - Вот и хорошо, - приговаривал дедок, качая головой, - директор наш из тебя дурь-то повышибает. Паинькой из его кабинета выйдешь, шелковой будешь. Он-то тебя научит уму-разуму… Я мысленно настраивала себя на то, что сделала правильный выбор. Во-первых, я не буду тем лохом, над которым вся семейка с упоением будет издеваться еще очень и очень долго. Пожалуй, по такому случаю даже вся семья собралась бы в Доме на один вечер. Во-вторых, Савелий Епистафьевич идет вместе со мной, а, следовательно, он не зайдет в самый неподходящий момент в класс, где до сих пор остались Шим и Яёй. На этом пункте я бы предпочла сделать акцент: как ни крути, а я герой и истинный друг. О таких в книгах пишут. Увела врага-лазутчика куда подальше от штаба, где двое влюбленных наслаждаются обществом друг друга. Тьфу, соплятина. Хотя сейчас пойдет триллер-боевик, где главного героя под конвоем ведут пытать в кунсткамеру. Хорошо, если не убьют еще. Эк какой фильмец получается! На «Оскара» тянет. Уйди, Здравый смысл, я сказала тянет – значит тянет. Ты, Здравый смысл не вовремя пришел. Начнем хотя бы с фразы про двух влюбленных, наслаждающихся обществом друг друга. Чем-чем они там наслаждаются, но не обществом, а кое-чем покруче. И ничего я не завидую. Здравый смысл, ты на моей стороне вообще или на стороне тех двух балбесов? Так, ладно, вернемся к триллеру-боевику про фашистов: каким местом, объясни мне, Савелий Епистафьевич похож на врага-лазутчика? Ладно, в тот момент он был мне врагом… но лазутчиком?! Я непроизвольно взглянула на деда, плетущегося со скоростью спринтерской улитки и немного покрякивающего при каждом шаге. Ему ж до лазутчика как мне до романтика! Ну и, напоследок, Здравый смысл, вот тебе главный вопрос: где ты был, скотина такая, когда я предложила отправиться к директору?! Но Здравый смысл вновь заснул мертвецким сном и не обращал на мои мысленный вопли ни малейшего внимания. Классный руководитель тростью постучал в дверь и после гнусавого «войдите» подтолкнул меня вперед. Открыв дверь, я оглядела помещение. С моего последнего визита здесь ничего не изменилось. Предчувствуя ваш вопрос, отвечу: да, здесь я уже была однажды и после этого визита зареклась сюда не заходить. Но, чувствует мое сердце, или все-таки другая часть моего тела, что этот визит отнюдь не последний. В комнате царил все тот же полумрак, тот же слабый, но от этого не менее тошнотворный запах тухлятины, которым пропитались и книжные шкафы, стоящие вдоль стен по обе стороны от вошедшего в кабинет и до отказа забитые толстыми томами, и плотные шторы, занавешивающие окно так, что в комнату проходит лишь один маленький лучик, который падает на письменный стол. За этим самым столом, спиной к окну, сидел пухлый мужчина средних лет с темными волосами, жирный блеск которых был виден даже в полумраке комнаты. Кресло, в котором он сидел, как и второе, что стояло возле одного из шкафов, было обито кожей. Рабочий стол и шкафы были изготовлены из темного дерева, что придавало шик и некий шарм этой неуютной комнате. Лишь один предмет не вписывался в общую картину – перед директорским столом стоял покоцанный табурет, окрашенный белой краской, которая в некоторых местах пооблупилась. Казалось, будто изголодавшаяся собака приняла этот табурет за кость и обглодала его со всех сторон. В местах «укусов» торчали занозы. - Опять ты? – в гнусавом голосе директора сквозила угроза. Резким кивком головы он приказал мне сесть на табурет. Следующие его слова были обращены к профессору.- Что на этот раз? - Да, в принципе, ничего необычного… Только мы тут чуть дверь не снесли с петель, и вообще что ни день, то новый сюрприз учудим. Например, вчера мы подрались с учениками из класса «Четверка. Семь. Д.» И что только не поделили? Позавчера довели до нервного срыва Арфу Андромовну. И такая дребедень целый день, целый день…- старик на секунду замолк, видимо, обдумывая стоит ли ему продолжать список моих «достижений» или и так с меня хватит.- А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хо-ро-шо,- закончил он словами из песни и улыбнулся. Директор гневно посмотрел на старика в ответ на «прекрасную маркизу», но решив, что с полоумного старика извинений даже ему не добиться, перевел взгляд на меня. Судорожно сглотнув слюну, я направилась к злосчастной табуретке. После долгого похода по коридорам казалось, что чего-то не хватает. Не хватает шаркающих звуков от башмаков Савелия Епистафьевича, не хватает эха от моих собственных шагов. Комната, в которой мы находились, и ковер под ногами съедали все звуки, за исключением голоса хозяина кабинета. Его они, казалось, наоборот, увеличивали в несколько раз. А теперь немного о том, почему я так боялась этого гребанного похода в этот гребанный кабинет. Но разложим все по полочкам. Итак, на первой полке у нас будут лежать личные оскорбления в большом количестве. На второй – практически полное отсутствие света, за исключением того самого маленького лучика. Из-за этого сосредоточить на чем-либо свое внимание очень проблематично, а разглядывание силуэтов и очертаний меня занимает максимум минут на 20. на третьей полке мы видим полную тишину, поверх которой звучит нудный монотонный голос, который бьет по ушам и расшатывает и без того расшатанные нервы. Если расслабиться, то этот голос будет убаюкивать тебя. Но стоит только зевнуть, показав тем самым свое неуважение мистеру директору, как проблем потом не оберешься. Полка четвертая – полка под названием Время. Учеников школы мужчина мог ругать часами, если не сутками. Он, точно выплескивал на нас ту ненависть и гнев, что скопились в нем за его долгую жизнь. Хотя все равно не могло быть в его жизни столько гадости, сколько он выплескивает ее на нас. Наверняка у него спрятан где-то прибор, что каждый день подзаряжает его ненависть на весь мир в целом и на провинившихся в частности. Вот бы найти этот прибор и раскурочить к ебене фене, ибо у меня нет больше сил слушать этот гнусавый мерзкий голос, рассказывающий мне о том, какое я гавно. И, наконец, полка под номером пять: никогда ни за что и ни при каких обстоятельствах нельзя показывать свой характер, огрызаться, оправдываться или хотя бы пробовать возразить. За время нотаций ни в коем случае нельзя зевать, икать, пукать и вообще проявлять хоть какие-то признаки жизни. На третьем часу внимательного прослушивания того, какая я сволочь и тварь бездарная, я еле сдерживала свой язык за зубами. Чтобы хоть немного себя отвлечь я вцепилась пальцами в края табуретки. Ногти на удивление легко в нее вошли. Странно. Появилось острое желание хотя бы взглянуть на табурет снизу. Но когда я представила гнев директора в ответ на то, что не дослушав его речь, я наклоняюсь рассматривая табурет снизу, но из-за темноты ничего не вижу и спрыгиваю нафиг со своего временного места заключения и ползу между железных ножек стула. После этих мыслей мне резко расхотелось превращать в жизнь мои исследовательские работы. За место этого я прошлась пальцами по всему периметру сиденья и заметила небольшие углубления на расстоянии примерно одного сантиметра от края. Справа и слева эти углубления напоминали больше надрезы. Спереди и сзади табурета углубленья были меньше и походили на следы от таких же пальцев как мои собственные, что все еще блуждали по сиденью табурета. Надо же какие у нас, оказывается, люди нервные в школе учатся. Я представила как на этом самом месте сидят ученики из классов «Единиц» и «Двоек». Без разницы с какой последующей цифрой, без разницы с какой буквой. Мне достаточно представить как мучаются они. Мое воображение занимает меня еще на час-полтора, после чего я четь не взрываюсь услышав в свою сторону слово «сука». Нет, я понимаю, что слово литературное и все такое… но я никому не позволю так себя называть. До крови прикусываю язык. Надо отвлечься, надо отвлечься, жизнь дороже. Чувствую как внутри меня уже начинает клокотать пламя. Солнце село спустя час как мы вошли в этот проклятый, причем не единожды и не мной одной, кабинет. Надо отвлечься, надо отвлечься. Краем глаза замечаю профессора. Он сидит во втором кожаном кресле, откинув голову назад, а на коленях обложкой вверх лежит открытая книга. На большее мое зрение не распространяется. Старик. Наш старик всегда говорит какими-то метафорами, пословицами, поговорками, стихами, загадками, песнями и другим фольклорным творчеством. Причем как народным, так и авторским. Даже когда он злится на наш класс и обзывает нас оболтусами и раздолбаями, мы чувствуем что он свой. Я это знаю. И все его причитания сейчас, после лекции директора вызывают лишь улыбку. На мое счастье, брюнет встал со своего кресла и, обойдя стол, встал передо мной. Теперь я могла сесть спиной к одной из книжных полок и делать вид глубокой задумчивости над не менее «глубоким» смыслом слов в этом положении. С этого ракурса открывался более широкий вид на узкую комнату. Я вновь посмотрела на учителя. Глаза, привыкшие к темноте, могли различать теперь даже различного рода мелочи. Дедок, видимо, силился что-то прочесть, пока в комнату попадала хоть капля света, а после постарался уснуть. Судя по морщинам на лбу и то и дело дрожащим ресницам, сон так и остался надеждой… Интересно, с этот кабинет тупо не провели электричество или владелец кабинета велел унести абажур и срезать все провода? В комнате нет даже намека на светильники, лампочки или хотя бы провода и розетки… Профессор зашевелился на кресле и сел, потирая виски руками. В воспитательное действие он не вмешивался, но и не ушел. Он так проявляет свое уважение директору? Или пытается меня поддержать? В любом случае, как же преподавательство? У него сегодня нет уроков кроме наших? Так, когда меня сюда привели было шесть часов вечера, где-то пять часов я сижу здесь, следовательно сейчас одиннадцать часов ночи. Как раз время «Единиц». Ррр, уроды, чтоб им всем «колам» поставили. А что, они классы единиц, вот пусть и получают единицы. Я не сразу заметила, как мужчина замолчал. Он подошел к столу и, передвигая статуэтки и какие-то бумаги, выговорил лишь одно слово,- свободна. Но мне было достаточно и этого. Все также понурив голову я вышла из кабинета. Попрощавшись с директором вышел и Савелий Епистафьевич. Как только дверь за нами захлопнулась, я шумно выдохнула. Закрыв глаза я простояла пару секунд уговаривая себя потерпеть еще немного, а уже потом дать себе волю и прокричаться, проораться, разгромить, на фиг, все. Тусклая лампа коридора после пяти часов в темноте кажется жутко яркой. Чувствую на своем плече чужую руку. Старая, морщинистая рука с длинными неухоженными ногтями и заусенцами. Хочется врезать дедку, за то, что сводил меня в это адское место, но я просто стряхиваю его руку со своего плеча. - Рано или поздно это должно было случиться. Чему быть, как говорится, тому не миновать. Не бери в голову, - учитель осекся и поспешно добавил, но прими к сведению… - Я пойду, Савелий Епистафьевич, - перебила я его, проговаривая каждое слово через плотно стиснутые зубы. Главное не сорваться, главное не сорваться. Вздох-выдох. Осталось совсем чуть-чуть. - Да-да,- кивнул седовласый, - в добрый путь, до дома родного. Конечно-конечно… Бывай. Я отошла от него на пару шагов и начала кружиться вокруг своей оси все быстрей и быстрей. Когда все вокруг слилось в однотонную серую массу, состоящую, если приглядеться, из тонких полос-паутинок черного и белого цветов, я услышала приглушенный голос,- ну с богом,- и невольно поморщилась. Внезапно я почувствовала легкое прикосновение. Странно. В таком состоянии это невозможно. Невозможно дотронуться рукой до телепортирующегося человека. Как минимум, он утащит тебя за собой, что бывает непомерно редко, да и полет не обещает быть радостным, а посадка мягкой. Второй вариант, который встречается гораздо чаще и сам по себе он намного хуже – отрубает руку. И будешь ходить с обрубком, не имея возможности даже поесть по-человечески… А тут явное прикосновение. Легкое, почти невесомое и мгновенное. Не успела я подумать об этом, как в паутине вокруг меня начали появляться красные, желтые, синие, зеленые, оранжевые, фиолетовые и пурпурные полосы. Они перемешивались, исчезали и вновь появлялись. Основной фон потемнел на несколько тонов. Изнутри меня сжигало желание хоть как-то выплеснуть Ки, бурлящее во мне, отравленное моим молчанием – действием, совершаемым вопреки моим желаниям. Так бывает всегда. Если ты хочешь одно, а делаешь диаметрально противоположенное, Ки, что дано тебе для исполнения желаний, работы, да и просто для выживания, превращается в кипящую лаву внутри разума и тела. Были случаи, когда люди погибали, сходили с ума от того, что Ки захлестнуло их, поработило, поглотило, сожгло… Поэтому однажды в школьную систему образования был введен предмет Самообладания. На нем нас тренировали по принципу повышения болевого порога, то есть каждый раз мы ненадолго испытывали эту боль, повышая устойчивость к ней. Мы пытались обмануть Датчик Желаний, внушая ему чуждые для нас желания, мысли и идеалы, во избежание отравления Ки. Я вернулась из своих мыслей в реальность, так как линии-паутинки становились толще, движение замедлялось и над головой уже появилось ясное ночное небо с яркими звездами. Вскоре цветные пятна обрели форму и превратились в деревья, уходящие вниз от холма на котором я оказалась. Позади, за холмом простиралась долина сине зеленого цвета из-за ночного мрака, окутывающего все вокруг. Где я? Да, в прочем, не важно. Сейчас были проблемы понасущней. Я подбежала к деревьям и разом свалила несколько штук. Некоторое время я с упоением ломала их на небольшие поленья. Когда рядом со мной оказалось несколько небольших пирамидок из бревен, я наконец-то успокоилась. Умиротворение. Повсюду на земле разбросаны щепки и возможно, несколько белок осталось без дома, но я чувствую свободу и невесомость. Невозможную легкость. Как хорошо. Бегу между деревьев, дотрачивая остатки своего отравленного Ки. Вскоре передо мной расстилаются поля, из грядок которых только начали пробиваться первые росточки. Нахожу рядом небольшое пастбище. Оно, должно быть, заброшено, сюда давно никто не заходил. Нигде не видно ни мусора, ни отходов жизнедеятельности скота, ни смятой травы… Прохладный ветерок бьет в лицо, трава приятно щекотит ноги. Ложусь на траву и хлопаю в ладоши. Через три минуты в воздухе появляется парящее одеяло, которое плавно опускается на меня, укрывая. Ощущение невесомости и опустошенности укрепилось – моя Ки закончилась. Я закрываю глаза и почти мгновенно проваливаюсь в сон. *** Савелий Епистафьевич улыбнулся, когда его ученица телепортировалась со школы, не разгромив пару классов как после ее прошлого посещения директора. Она не представляла точного места прибытия, так как пребывала вся в эмоциях, а это чревато попаданием на другую планету, а от туда еще не факт, что выберешься. Поэтому профессор прикоснулся к ней с помощью магии и отправил на Границу. Если повезет, она истратит свою Ки не напрасно. А если нет… А если не, то это тоже не плохо, там патрулирует Марс. учитель еще раз улыбнулся. Да он не просто так отправил девчонку на границу. Профессор шел по коридору к своему кабинету, вслушиваясь в чьи-то голоса, которые приносил ветер. Каково же было его удивление, когда спустя столько времени после окончания уроков дверь его кабинета открылась и оттуда вышли двое раскрасневшихся и слегка потрепанных его учеников. Они держались за руки, но заметив учителя, тут же расцепили сплетение пальцев и отошли друг от друга на шаг. Кажется, один из них даже смутился. Преподаватель сделал вид, что ничего не заметил, и лишь попрощавшись с мальчиками и зайдя в кабинет, он по-старчески вздохнул. - До чего докатились! Дети друг с другом…- Савелий Епистафьевич покачал головой,- да еще и два мальчика… совсем стыд потеряли! Творят, что хотят! И ведь управы на них нет… Дед продолжал причитать, убирая со своего стола тетради и испещрённые мелким почерком листы бумаги. Закончив с этим, он потушил свет, закрыл дверь на ключ, и, завертевшись волчком, как его ученица около часа назад, телепортировался в свою маленькую квартирку на окраине Иркутска. Даже когда он засыпал, думал он лишь об учениках: «Ох уж эти черти! Это просто невозможно – работать с этими оболтусами! Они меня скоро в могилу сведут своими выходками! Черт те что, а не дети…»