Титаник

Я так боюсь темноты поэтому Я поджигаю лес — Вы, господин Смирнов-Задунайский, фаталист и плохой историк. В Ройше есть некое сходство с водорослями. Водоройшль. Колыхается в толще вод длинная водоройшина. В жилетке, однако. Плохой историк Дима может отличить Ройша-деда от внука, хоть и научился делать это несколько позже чем среднестатистический житель славного Всероссийского соседства. Ну и что. Ройш-дед сидит на полу каюты по турко-гречески и катает в ладонях трость. Трость Диме явственно подмигивает хитрым золотым глазом. Н-да. Дима пожимает плечами. На историка он вообще не претендовал, если уж говорить честно, он на истфаке то оказался по чистой случайности. Так что с фаталистом спорить тоже глупо. Ройш мудр и знает лучше, потому как дед и вообще. Ройш короче. — Так я и не спорю! — Дима садится на край койки, думает сползти к Ройшу на пол, но задумчиво замирает. Гуанако за его спиной ворочается во сне и хватает за запястье. Ну ладно, ладно, пусть Ройш сидит на полу один. Корни и ветви, всё такое. Очень идеологически верно. — Вот поэтому вы и фаталист, — Ройш страшно похож на Ройша, Дима это знает, но не может не удивиться. Похож, но совсем-совсем другой. Дима не знает, как его именовать, потому что явившееся в ночи видение революции на деда не тянет совсем, а Ройшем звать он привык только внука, а как заговорится и ляпнет чего-нибудь. Видение революции может быть обидчивым. Видение смотрит на него, фыркает. — Да хоть табуреткой зовите, честное слово. Я же вроде как продукт вашего подсознания. — Пиздеж, — элегантно парирует Дима, — я о революции то, почитай, недавно узнал, как же ваш светлый лик мог отпечататься аж в подсознании? Ройш закатывает глаза, очень, очень ройшевато он это делает. Даже сидя на полу, он остаётся ужасно уместным, сложно-коричневый жилет составляет дереву общивки прекрасный дуэт и Ройш проваливается в тени, становясь как бы частью их. Короче, Дима ставит на призрака. Подсознание это эфемерно. Призраки же — вполне себе обычная материя, Дима знает, Дима жил в степи, Дима с шаманом ебется, он вообще многоопытный, особенно по части призраков и других заворотов мироздания. — Призраки обычно являются по какой-то причине, — Ройш продолжает гадко читать его мысли. Но это у них тоже семейное. Его, Димин, Ройш тоже обладал таким талантом, то есть, просто пресекал всяческие Димины «мне ко второй» и гнал учиться. Дима уверен, что Ройш просто душу свою успокаивал (если у него есть душа), потому что в девяти из десяти случаев до университета он не доходил, а не заметить этого многомудрый Константин Константьевич не мог. Однокурсники однако. — Ну а вам захотелось. Я то не против поболтать. Ройш снова закатывает глаза. Скоро сам в себя завернётся. — Поэтому и говорю, что фаталист. У вас, Дмитрий, жизнь такая насыщенная… — Мне все это говорят, — Дима без ложной скромности разводит руками, — понимаете, и хотел бы спокойную, да вот никак. — Фаталист. — Оскорбляете? — Любопытствую. Как же вы так живёте? Да ну его к лешему, думает Дима. Спать не даёт, вопросы задаёт такие, что от них голова болит ровно пополам. Одно слово — член ревкома. Правильно он революцию не учил. Дима смотрит, как трость тонет в тени, подмигивает ему и исчезает совсем, оставляя их с Ройшем наедине. Двое в каюте не считая сопящего Гуанако. Вот ему бы и являлся, раз хочется за жизнь перетереть. Дима представляет Ройша, беседующего о судьбе с Гуанако, и хихикает в ладонь, чтоб этого самого Гуанако не разбудить. Потому как если это его, димин, призрак, то чужих глаз он не потерпит. И правильно сделает. Ройш продолжает пялиться. Дима смотрит в ответ. — Ну дык, с какой целью вы к нам? Ройш очень драматично обводит рукой каюту, Димуи заодно все сопредельные пространства: — Посмотреть, как оно тут всё. Революцию мы же для чего-то делали. Вот интересно, для чего. — Да бросьте! — Дима запускает руку в и так торчащие свои волосы, — мне вон товарищ профессор, — кивает на Гуанако, — про вас целый курс лекций читал. Вы же все случайно натворили! Ройш морщится. Ройшится. — «Натворили». Просто прекрасно. И таких людей нынче в профессора берут. Дима на всякий случай за Гуанако обижается: — Таких на Колошму сажают. — И правильно, — замечает Ройш, — распространение ложной информации о членах ревкома, дискредитация целей революции, однако некрасиво. — Вы хоть в посмертие не будьте занудой! — Вы хоть в посмертие не будьте дураком. Смотрят друг на друга, Ройш хехекает, Дима тоже. Хехеканье заразно как чума. — Ну я то живой, — пожимает он плечами. Ройш смотрит пристально и глаза у него чёрные-чёрные, как вода за бортом, ничего-то в них не отражается, ни единого пятнышка света, дорожки Луны, капли тусклой лампочки. — А если нет? — А если нет, то и леший с ним! — дурацкий разговор, дурацкий призрак, дурацкая ночь. Дурацкая и нелепая димина жизнь. Призрак деда лучшего друга заставляет его усомниться в собственном существования, обзывая плохим историком и фаталистом. Но Дима в судьбу не верит. То есть, вопрос это конечно сложный, но над такими вопросами пусть размышляют всяческие светлые головы, а он просто знает, что весь мир состоит из частиц, и частица эта — «бы». Охрович и Краснокаменный бы не одобрили. Но здесь опять бы, так что и с ними тоже — леший. Всех к лешему, к Ройшу, который заставляет Диму думать. А от мыслей у Димы болит голова, навевая воспоминания о Габриэле Евгеньевиче, от чего голова болит ещё активнее, что ещё активнее навевает. Короче, как обычно, во всем виноват Ройш. Вот интересно. — Вот интересно, о многомудрый хэр, — Дима улыбается, Ройш кривит морду, но это вроде тоже называется улыбаться, — а Охрович и Краснокаменный фаталисты? Вот они монетку бросают, чучело наряжают, предопределяют, так сказать. А ещё они ебанутые, думает Дима, хорошо то как. — А Охровича и Краснокаменного не существует. Дима согласно кивает. Ну конечно не существует. Если бы Дима писал книжку, то обязательно бы их придумал, чтобы оттенять очаровательную Главную Героиню и её занудный Любовный Интерес (занудный, но все равно героический. Успевал, однако). Хорошая была бы книжка. Детективный роман с привидениями. Ройш колышется в лунном свете, тени его полосатят. Ну точно водоросль. Привидение в романе будет молчаливо летать за Главной Героиней и иногда давать мудрые советы. — И понимаете, Дима, они не могут быть фаталистами, судьбою то они вертят, — Ройш смотрит искосо из своего угла, то сгущаясь, то распадаясь на полоски светотени. С этим Дима тоже согласен. Охрович и Краснокаменный в его романе были бы этим словом, похожим на майоран, которое обозначает древних старух, плетущих судьбу, в какой-то европейской традиции. Слово Дима конечно же забыл. — Это называется мойры, — Ройш кривит морду. Давит интеллектом. Все таки Диме повезло, что подружился он с Ройшем-внуком, а не с этим. Тоже мне, лицо из учебников истории. Его, Димин, Ройш морду кривить умел не так гадко, а интеллектом давил только в формате товарищеской поддержки. Наверное. Ройши это сложно. — Кафедру истории религии закрыли, я тут не виноват, — Дима пожимает плечами. Гуанако, как услышав, снова ворочается. — и вообще. Вы поболтать явились, что ли? — Поболтать. Вы очень мне одного моего знакомого напоминаете. Я, как человек, к этой стране немало руку приложивший, любопытствую, как таким тут живётся. — Да нормально живётся, — Дима машет руками, пытаясь в красках обрисовать, как оно тут живётся. Потом затихает, думает. — нормально живётся, только мы вот, видите, съебались. — Это вы потому что покойники, — гадко улыбается Ройш, — живым Всероссийское соседство не покинуть. — История религии? — Жизненный опыт. Гуанако ваш, профессор, а дурак. Загробную гэбню из себя разыгрывал. Дурак. Дима думает возмутиться и отстоять гуанаковскую честь, но плюёт на это дело. Спорить с мертвым Ройшем себе дороже. А вдруг покусает? А Ройш продолжает. Намолчался за посмертие, нашёл себе свободные уши и присел на них. И спать не даёт честному человеку. Одно слово — Ройш. — Нет никакой загробной гэбни, вся эта система, все эти четверки — это же живое, понимаете, Дима? Живое, но искусственное. Поэтому очень быстро распадается. Гуанако ваш должен был это понимать. Гэбня, леший дери. А ведь и правда, выговориться человеку надо. Ну, призраку, то есть, революции. Вот и читает он лекции, заскучал, бедный, хотя это слово с Ройшем не вязалось. Вязать Ройша. Индокитайское искусство на росский лад. Фыйжевск на всю голову. — За смертью нет ничего из того, что мы предполагаем. — А что есть? — Дима сонно щурится и галантно зевает в кулак. Не гнать же всё-таки Ройша, пусть он и хэр. Дима добрый и дружелюбный, а также привычный к всякого рода лекциям. С Гуанако столько времени не каждый выживет, он герой и рекордсмен, можно сказать. — Ну вот я есть, — широко улыбается Ройш, выглядящий так, как будто тенями он закусывал. Чернеет ройшевская змеиная пасть, белеют зубы, жилетка рябит перед димиными глазами, но когда тот протирает их кулаком, то все снова становится почти нормальным. — и вы теперь есть. Куда плывёте то? Дима смотрит в глаза призрака (а может быть он теперь наоборот — реален больше всего остального), смотрит и тоже улыбается. — Куда приплывём там и будем, — отвечает он. — Фаталист, — фыркает Ройш. Гуанако тыкает Диме в спину. — Чего ты не спишь? Меня ещё разбудили, — сипит он спросонья, — приснилось чего? — Да ну, ерунда всякая, — Дима лезет к Гуанако поближе, — приходил Ройш, обзывал мертвецом и фаталистом. — А, — тянет Гуанако, — это нормально. Спи давай.