Hate me/Love me

В спальне тихо ровно до того момента, пока ты не возвращаешься в дом, опаляя воздух флюидами негативных эмоций. Влетаешь в комнату яростным, свирепым вихрем, настоящим тайфуном, сметающим на своем пути любой предмет, которому не повезло запечатлеть твою ярость. Свою печальную участь сперва находит хрустальная ваза, отправленная в стену. Стеклянный, звенящий звон ее гибели оглашает темноту ночного дома предсмертным трезвучием. Стоящие на комоде аккуратные ряды книг брезгливо летят на пол, гулко ударяясь тяжёлыми корешками и переплетами о ламинат равнодушно терпящего погром пола. Что это? Будильник? А нет больше будильника — он с жалобным отзвуком колокольчика только что рассыпал по останкам вазы и книг вылетевшие из его нутра пружинки и стрелки циферблата. Но ярость берет истоком самую душу, и таких действий было явно недостаточно. Хочется чего-то эпичного. Такого, чтобы блядский мир заметил этот взрыв из космоса, а ударная волна прошлась по сознаниям каждого, будто здесь, в этом маленьком коттедже, погибла звезда, рождая затем сверхновую, готовую гореть ярче прежнего, жить дольше назло темноте космического вакуума, прогоняя тьму своим слепящим светом. Как же бесит! Бесит, бесит, бесит! Ты стискиваешь зубы до боли и даже прокусываешь губу разок, чтобы ещё больше ощутить этого всепоглощающего огня. Он течет в солоноватой крови, пульсирует в артериях и венах, бьется сердечным ритмом на грани нервного срыва. Струны готовы лопнуть и надсадно звенят, вторя созвучием с бьющимся вокруг окружением. Под руку попадается снежный шар, подаренный им год назад? Нахуй его! Песочные часы на письменном столе из дубового массива? Тоже нахуй! Фоторамка с фотографией? Фото наружу, рамку вдребезги! А снимок медленно разорвать и пожечь зажигалкой, на которой, о, какая ирония, его инициалы, а потому после этого она тоже летит нахуй, а огонь тушится, разлетаясь пеплом по хаосу твоей ненависти и обиды. Что бы ещё раскроить? О, ну его череп вне конкуренции, да вот только нет его рядом, а потому срочно необходимо было найти замену. Твой взгляд почти лихорадочно бегает по комнате, где пол напоминает теперь поле боя, и ходить по нему было бы опасно, как минимум, но зато, как красиво в свете Луны блестит битый хрусталь и стекло, напоминая тысячи кристаллов и росинок дивного мира под названием "Пошел нахуй!" Очень хочется сорвать тюль и превратить его в лоскуты, даже ножницы лежали где-то неподалеку, да вот только именно их было жаль, красивые, черт побери. Из жаккарда, с приятным рисунком роз на них, оттенка пыльного коралла, и портить такое произведение искусства было бы преступлением и грехом, который ты сама себе ни за что бы не простила. А потому, крепко ругнувшись, ты уходишь на кухню, не трудясь включить свет, который сейчас отчего-то тоже раздражает и без того трепыхающуюся от гнева душу. Смена декораций — всегда хорошее решение. Особенно, если в предыдущих ломать уже нечего. На кухне таких предметов больше. В разы больше. А уж тех, что напоминали о нем — не счесть. Ты берешь в руки кружку, из которой он так любил пить какую-то бурду, что сам тот называл "какао". Только вот на этот чарующий шоколадный напиток его шмурдяк был похож в последнюю очередь. Зарычав рассерженной тигрицей, ты швыряешь эту кружку прямо в стену, лаская слух раздавшимся звуком уничтожения. И досадное цоканье чужого языка в дверном проёме, заставляет даже вздрогнуть, но от звука голоса волной в диаметрально противоположном направлении пробегает желание отправить ещё одну кружку в его обладателя. — А ведь эта была моя любимая, детка. Чем она тебе так помешала? — включается боковой свет, орошая все поверхности большой кухни с островком по центру теплым освещением, что коснулось и силуэта говорившего, выдав в нем знакомого тебе монстра, из чьих глазниц медленными дорожками течет черненый мед его эмоций. — Тем, что она твоя, Киллер, — приторно тянешь в ответ, скрестив на груди, стянутой шелковым домашним халатом, руки, желая расцарапать его наглую, улыбающуюся морду длинным, симпатичными ноготками. — Ай-ай-ай, Т/И, портить чужие вещи, какая плохая девочка~, — медленно отвечает он, шагнув в помещение хищным силуэтом с игривой улыбкой и пустыми глазницами, в которых полыхает бархат всенаправленной пустоты. Такой обжигающей, что хочется немедленно открыть окно и сбавить градус-другой. Его тень накрывает столешницы, густого цвета мрамора, что не шел ни в какое сравнение с алмазной белизной его костей. Этот дьявол был красив для тебя до последней фаланги, но и бесил равновесно, особенно сегодня. — Я порчу вещи, а ты – мою жизнь. Малая цена за твое поведение, — парируешь ты, склоняя набок голову и кусая губы в наблюдении за почти ленивыми шагами высокого монстра, чья улыбка не гаснет ни на миг, отвлекая от сокращаемого расстояния. Шаг, два, три, и тебе нестерпимо хочется взять ближайшую кухонную утварь в качестве неоспоримого аргумента ещё только начавшегося спора. — Порчу жизнь, да? Ну-ну, что же так грубо? — монстр подмигивает тебе, подойдя почти вплотную, но ты не из робкого десятка, опускаешь руки на столешницу позади, нащупав там первое попавшееся орудие, которым, к радости или печали, оказался вполне острый нож, которым ты ещё совсем недавно нарезала свежайший, принесённый из пекарни, хлеб. Направив острие в смазливое лицо Киллера, ты хищно улыбаешься, покачивая лезвием перед самым его носом. — Иди ты нахуй, у тебя это прекрасно получается: съебаться, когда этого совсем не хотят и не ждут, — отвечаешь ему, агрессивно прищуриваясь и тыкаясь кончиком ножа в его серебристую в слабом освещении шею, на что тот примирительно поднимает руки. — Полегче, детка, это тебе не игрушка. И я не съебался, а лишь тактически отступил, — ласково отвечает он, и ты не понимаешь, куда именно он смотрит, ведь в глазницах царит пустошь, а потому невольно впериваешься взглядом в багряную душу Киллера, парящую над чернотой вязаной водолазки, зная, что этот эстет носил дорогую одежду, и данная вещь была связана из кашемира, привлекая желание коснуться и её, и души, заманчиво моргнувшей от твоего внимания. И так уж вышло, что отвлекаясь, ты опускаешь нож почти до уровня этой живой мишени, что собеседнику совершенно точно не приходится по вкусу, и твое запястье успешно перехватывается чужой рукой, сжимающей сильно и цепко. — Оп, а вот это я у тебя заберу, детка, — Киллер второй рукой забирает нож себе, чей клинок теперь немилосердно был приставлен к твоей нежной коже на шее, холодом обжигая тепло яремной вены под ней. — "Тактическое отступление" – девиз твоей жизни, Кил. Ты просто трус, — все равно идёшь напролом, и плевать ты хотела на безопасность, когда дело касалось выяснения отношений с тем, кто по каким-то причинам не хотел их углублять, что и стало причиной этого фееричного раздора, — так что, если тебе всё настолько не по душе, то вали нахер, — злобно сверкаешь глазами и пытаешься вырвать руку или оттолкнуть скелета, но он совершенно точно желал обратных действий, вжимая тебя в мебель позади с безжалостным напором, от которого по спине прошла лёгкая боль. — Так, давай, не торопись, Т/И. Никуда я не пойду, тем более не тогда, когда ты попалась. Видят звёзды, хотел тебя уберечь от своих наклонностей, но... Кто я такой, чтобы отказывать, если мышка сама бежит в лапы коту, м? — почти мурчит тот, бодая тебя лбом, все ещё оставляя клинок на страже твоего горла. И ты сглатываешь, больше от предвкушения, чем от страха, ведь этот засранец водит тебя за нос не первый месяц, не подпуская слишком близко, однако компрометируя совершенно бессовестно, избегая при том активных действий и сливаясь в самый последний момент. Это выпускает на волю весь твой праведный гнев, и теперь ты не можешь поверить в то, что услышала. — Я не верю ни единому твоему слову, чертов лжец, — шипишь в его зубы, через которые веет теплом дыхания. До звёздочек в глазах желанного. До бабочек в животе ненавистного. — О, ну, тогда самое время начать разубеждение и развенчание мифов. Только не говори потом, что я не предупреждал тебя, — последние слова Киллер говорит максимально раздельно, с нажимом, прищуривая пустые глазницы, а ножом проводя по коже, рисуя лезвием тонкую, багряную полосочку, такую, же, как и его душа, расплывшаяся в очертания перевёрнутого сердца с морозной каймой его обнаженных ощущений. И от открывшегося вида этой рубиновой капли, бегущей за ворот аметистового шелка твоего халата, она жмется к твоему телу обжигающим сгустком, ощутимым через тонкую ткань. И таким же касанием её догоняет чужой горячий язык, слизнув кровь с жадностью и жаждой, что не утолялась долгое, бесконечное время. Игра началась. Толкаешь его, вырвав руку из плена ослабивших бдительность фаланг, и уворачиваешься от лезвия у шеи, что он и сам убрал, не желая заиграться чрезмерно, наблюдая за тем, как медленно раздаются роли в "кошках-мышках". Это заводит его ещё сильнее, а съехавший набок, скользкий рукав халатика обнажает круглое плечо, которое он несомненно видит, снова идя на тебя. Крадучись, медленно и так терпко, что это сладкое напряжение можно резать тем же ножом, что монстр сжимает пальцами, пуская клинком блики на стены, где украшением висят картины с изысканными натюрмортами. Бе-зу-мно. Ты понимаешь, что всё это безумно, но это не перестает нравится тем, насколько будоражит и разгоняет горячую кровь. Вы ходите кругами, как два хищника, желая узнать и проверить, где слабое место, где точка невозврата, да только вот она уже пройдена, и в этой игре нет стоп-слова. Его не существует. Оно не нужно... Киллер ловко перемещается, ты и глазом моргнуть не успела, но в нечестной игре ему равных не было. Тебя вжимают в островок на середине кухни, завалив на него со звоном и грохотом упавшей с него посуды. Но какое имеет значение такая мелочь, когда чужие руки так ловко цепляются за твои запястья? — Хотела поиграться, детка? Теперь не отвертишься и не сбежишь, — довольно и тихо говорит монстр, да только ты все равно полыхаешь магмой раздражения, отвечая наотмашь чудесно и достойно. — В этом только ты специалист, Кил. Или ты это сам с собой говоришь? Уговариваешь? — твой наглый ответ бьёт точно в мишень его души, закручивая ее юпитерианским штормом. Киллер рычит и кусает за губы, давит пальцами на челюсти, а нож не глядя приставляет к твоей хрупкой грудине, пока барьеры рвутся, пуская его язык в приют твоего рта. Чертовски горячий. Дьявольски умелый. Ты немного мычишь в ответ, но кто тебя станет слушать? Ты сама напросилась, но ни о чем не жалеешь. Киллер отрывается от сладости грубого поцелуя, чтобы переключить внимание на острие металла у груди, в самой ее середине, критически глядя, вероятно, на вырез ткани, считая его недостаточно широким и комфортным. Ему мало. Он пользуется твоей безоружностью и своим доминированием, стоя так, что твое бедро касается его, стоявшего чуть сбоку, и быстро удрать у тебя не получится. Да вот только этого делать ты не хочешь. Нет. Ты жаждешь продолжения, которого не могла допроситься много дней, что и стало причиной твоей ярости, не угасавшей по сию минуту. Холод железа давит чуть сильнее, но не слишком, чтобы идти по острой грани боли и наслаждения разом, чертя замысловатый след на коже, вынуждая шипеть, когда оно добирается до самого солнечного сплетения, с которого ткань убирается в мгновение ока, обнажая кожу до нежного живота. Но по ней все ещё мягко скользит остаточное чувство касания его души, живой и теплой, и так хочется этого ещё, что ты толкаешь его бедром. Провокация. И он поддается, коленом разжимая твои ноги, чтобы не дать своевольничать в момент его триумфа. — Не стоит, детка, нам же не нужны лишние порезы? — Киллер улыбается отложив нож в сторону и любуясь своим искусством, по которому горячими каплями рисуют продолжение бусинки крови, расчерчивая тончайшими полосками бока, которые он медленно обнажает, стягивая ткань. Твое дыхание летит ко всем чертям. Точнее, к одному конкретному черту, стоявшего меж твоих ног с видом чемпиона. Но ты не так проста, и планируешь одиночный пикет, касаясь пальцами вытянутой руки ободка его души, вновь принявшей форму пьяного сердца. Киллер вытягивается струной, ударяясь коленом о стол островка, уже согретого теплом твоей спины, и чертыхается, перехватив твою руку, чтобы впечатать ее в горизонталь вашего безумства. — Что такое? Неженка~, — с притворным волнением и недоумением спрашиваешь его, нахально улыбаясь, пока тот переводит дыхание, скалясь в каком-то эйфорическом экстазе, нависая слишком близко, отчего его душа почти касается порезов на коже, к которым тот вновь переключает внимание, начав их медленно вылизывать, нагло исследуя языком написанное им на холсте твоего полуобнаженного тела художество. Внутри все щекочет, и хочется дернуться, но чужие руки капканами держат твои, и свободны лишь ноги. Однако они могут только прижиматься ближе к монстру, внутренней поверхностью ощущая тепло, практически жар, где-то в районе подвздошных костей и позвоночника его поясницы. — Куда-то собралась? — замечает твое движение, дышит в шею, смакуя каждый дюйм теплой кожи, которую нагло кусает, обжигая выдохом на каждом движении. — Бесишь, — отвечаешь ему и изворачиваешься, чтобы впиться зубами в его шейные позвонки, пуская язычок к горячим симфизам между ними, гладким и почти пульсирующим от текущей в них магии. Киллер тихо рычит, кусая за плечо в ответ, пока руки штурмом берут бока, подбираясь к чувствительной груди, но не торопясь. Наслаждение обоюдной сцепкой челюстей слишком сладко вам обоим, чтобы ее прервать так скоро, и вы ждёте, кто сорвётся первым. Ты продолжаешь эту ласку, языком забираясь по рельефным костям в самые потаённые, почти заповедные зоны, и Киллер проигрывает. Его стон, как гимн твоего маленького триумфа, за который тебя точно накажут. Да и хуй бы с ним, слишком тебе вдруг стало это безразлично. Важен стал лишь процесс и шаг, выверенный до последнего жеста, и ошибаться было запрещено. Но зато как интересно! Каждая ошибка стоит определенного действия, и это, черт возьми, обязательно хочется проверить! Последствия себя ждать не заставляют: монстр тебя переворачивает одним рывком, сбросив со стола еще несколько элементов декора, рассыпавших цветной песок и осколки, по которым потом можно будет восстановить картину обоюдного помешательства. Ты успеваешь порадоваться, что стол успел нагреться от тепла твоего тела, и грудь, теперь обнаженную, холодом не обжигает, зато обжигает кое-чем другим, упертым в ягодицы через ткань чужих джинс. — Ну что, мы на кухне, ты и я, детка. Я готов зажарить кое-что, ха, — выдох в твою спину, вжатую чужим напором ребер, но волнует лишь то, что душа жмется через шелк, который теперь раздражает больше, чем наглость скелета позади, перешедшим все мыслимые и немыслимые границы, когда вновь звякнуло лезвие взятого им снова ножа, — только сперва уберем кое-что лишнее. — Козлина, — тянешь в ответ и глухо смеешься. Вы безумны. Без тормозов, ебанутые, но в этом и есть соль ваших отношений, верно? В ход идет даже магия, но понимаешь слишком поздно — руки связаны ей, как наручниками. Ты за свою дерзость арестована им, взята в заложники. Дергаешься, когда холод металла подлезает под белье, вспарывает кружево по ниточке, растягивая момент, и ты дергаешься, но развернуться нет шансов, зато есть шанс для Киллера, чья вторая рука давит на лопатки, царапая через атласный шелк ткани, желая освобождения от оков одежды, но только не своей. И этим он так раздражает, до ебаных звездочек перед глазами, багряных, как его душа, застилает зрение аффектом, и ты рычишь, прилагая неимоверные усилия — путы магии рвутся, дается свобода, и чуть больше чем похуй, подстроено это или нет, но ты разворачиваешься, толкаешь, переступая через белье, чье существование было оборвано подобно разгромленной спальне и частично кухне. Хватаешь его за руку, державшую нож, и ваши улыбки друг напротив друга, сверкают оскалом злого серебра, сбитым дыханием, больше походящим на сладострастие, чем на чистый гнев. Ведь именно так звучит ваша страсть. Звуком битой посуды. Рвущейся одежды. Режущейся кожи. Капанием гранатового сока крови на холодный кафель пола. — С хуя ли ты в одежде? — тычешь его в грудь и намеренно задеваешь душу, заставив тысячу искр пробить все его позвонки ударом раскаленной плети, и скелет лишь поддевает ножом твой халат, висевший на честном слове твоих предплечий, нагнувшись в убийстве жалкого расстояния, вместо ответа целуя, а пальцами находя мягкость ягодиц, чтобы сжать, отбросив в сторону ненужный больше нож. Этот звук упавшего клинка бьет по ушам холодом, оставшимся за гранью понимания, ведь вокруг вас температура явно повышается. Пышут жаром кости и кожа, но тебя злит, что нет возможности их коснуться, а потому руки предпринимают попытку ограбления этих чувств, забираясь под кашемир, где вожделенно тлел от страсти веер ребер. А за ним, о боги, такой стержень позвонков, что пальцы больше не хотят отпускать, переплетаясь с остистыми отростками в единую систему жара и желания с острой специей под названием "Сволочь". Зубы в содружестве с языком ставят себе целью укусы. И чем больше, тем лучше. Кто начал? Кто ведет? Вообще уже непринципиально, даже вовсе беспринципно. Привкус твоей крови играет на языках. И его — до пьянящей одури горячий, наталкивающий на мысли, каким же горячим был и другой его орган, что касался оголенного низа живота, приглашая прижаться поближе, ведь на кухне прохладно. Но ты тянешь за одежду: попытка провокационно раздеть не дается с первого раза — чужие руки опускают их обратно, а за губы кусают. Больно. Ты больная, смеешься в ответ, чуть отстранясь, чтобы опалить взглядом пустоту его глазниц, а из них течет обсидиановая магма, пересекая скулы до нижней челюсти. Рывком слизываешь одну такую дорожку. Соленая, приятно. Повторяешь снова, но медленнее, язык полирует кость, бессовестно и настолько эротично, что Киллеру едва ли не плохо от того, как охуенно хорошо. Ты бессовестная. И это служит хорошим ключом для закрытого замка, и одежду, по крайней мере верхнюю ее часть, снять с него все же становится позволительным. И теперь на полу, среди небольшого, но сочного погрома, украшением лежат твой шелк и его кашемир, будто подсказывая, что вскоре вы сольетесь таким же сгустком тканей, где уже не понять и не увидеть ни начала, ни конца. Под ногами крошечный островок без осколков, и по ткани ступать безопасно, но очень быстро опора под ними теряется — Киллер подхватывает тебя под ягодицами, усадив на кухонном гарнитуре, чистом от ненужных элементов, и холод неприятно жалит нежную кожу, заставляя в поцелуе вдохнуть глубже в такт тому, что и язык монстра скользнул дальше, до горизонта рта, нагло изучая то, что и так знал давно и ощущал не раз, но это не умаляло того, как охуенно он это делал раз от разу, заводя просто одним поцелуем. Пересчитывал зубы и заигрывал с твоим язычком, не пуская его к себе внутрь, словно защищая свою территорию. И ты кусаешь в нетерпении, зажав магию плотно и дерзко, не позволяя вырваться, с торжеством разменивая выдох на тихий стон, когда Киллер позволяет себе оцарапать границы твоих лопаток, опускаясь к ямочкам ниже поясницы и убирая руки, чтобы освободить требующую внимания плоть. И ты от неожиданности отпускаешь его язык, вздрогнув от прямого касания чертовски горячего члена к коже, желая опустить взгляд и посмотреть, но Киллер не даёт, подминая собой ниже, заставляя откинуться на столе, давая монстру взлетно-посадочную полосу твоего тела. — Черт, — шепчешь, упав на локти, чтобы спиной не касаться стола, пока сверху давит тяжесть ребер и души, багровеющей вплотную к твоему солнечному сплетению, будто желающее клеймить своим жаром, навсегда оставив след перевёрнутого сердца на выжженной ей коже. — Что, дерзость потеряла, Т/И? Я все ещё могу отступить, — лукаво мурлычет скелет, нарочито медленно потеревшись головкой о повлажневший вход в твое лоно, заставляя сдавленно рыкнуть и сжать бедрами его таз. — Ты только это и можешь? — дерзишь в ответ, и это новая ошибка, и за нее снова накажут. Это видно по расцветшей сильнее улыбке. Блядской улыбке, от которой в животе все скручивает в расплавленный ком тяжёлого свинца. — Ещё я могу заставить тебя подумать о своем поведении, детка, — Киллер чуть отстранился, перехватив рукой член, потираясь им о мокрые складки половых губ, неторопливо мешая вашу смазку, нагло разглядывая твою голую грудь, будто выбирая, с какой начнет играться первым делом. И от этого горячего трения ты вся дрожишь — тело пробивается искрами, острыми до боли, отдающимися колючими мурашками на оставленных им порезах, но больше сказать ничего не можешь. Мысли по неосторожности разбиты к хуям собачьим, когда он вводит головку внутрь и тут же вынимает, тихо посмеиваясь от того, как дразнит тебя, лишая возможности ответить что-нибудь более резкое, чем удавалось прежде. — Блядь! — стонешь в ответ на его издевательство, на что Киллер с наслаждением мнет кожу на твоих бедрах, оставляя красные следы чужих фаланг. — Если ты о себе, то тебе больше подойдёт термин "Сучка", — щурится монстр, шлепнув тебя по бедру. Скалится, сволочь. Тебе нравится. Хватаешь его за верхние перекладины ребер, роняя на себя, отчего член проезжается всей длиной до основания по заветной точке, побуждая податься вперёд, пока ты снова кусаешься. Хочешь оставить следы на его косточках. Они — идеальный холст для написания собственной картины, где кистью идут полумесяцы твоих укусов. Киллеру нравится, и он почти мурчаще рычит, снова потираясь тяжёлым членом о мягкость и влажное тепло лакомого нутра, кусая в ответ за шею, да только нихуя не нежно, а до крови, облизываясь после, словно съел десерт. Пачкает длинные фаланги в этой венозной лихорадке и тут же нагло сует их в твой ротик, настойчивым трением о язык подсказывая, что нужно делать. Железный привкус маячит мгновенным ответом. И противно, и приятно разом, разве бывает так? Киллер продолжает при том ещё и частое трение членом, до сих пор не спеша проникнуть внутрь, хотя ты уже неприлично истекала соками желания большего, подаваясь бедрами навстречу каждой его провокации, не в силах сдержать мычания, проходящего по его фалангам тягучим резонансом, пока он вылавливал пальцами твой язычок, заигрывая с ним, пощипывая и отпуская. А над тобой — провалы глазниц. В них угольное удовольствие, текущее дёгтем по мраморным скулам с удвоенной силой. Он капает на кожу меж грудей, и стекает ниже, вливаясь в пятно, оставленное его душой, превращая багряный цвет в темную, бархатную киноварь, стекающую под дых, на бока и на столешницу. Пальцами идёшь вслепую на жар перевёрнутого сердца с каймой, чуть трогаешь и щиплешь, заставив монстра грубо толкнуться всем тазом. Повторяешь, вводя палец в податливую нежность влажной сердцевины, отчего ее выжимает соком, окрапившим значимый участок кожи и груди. Киллер вынимает пальцы из твоего рта и хватается за твоё горло, но не душит, а просто чуть давит, роняя спиной на горизонт событий окончательно. Выбивает дыхание. Монстр закидывает на плечи твои ноги, проходя по нежности бедра носом, медленно вдыхая аромат кожи, которую не может не укусить и облизнуть, ведя горячим языком до самого колена. — Действительно, стоило сделать это раньше, если бы я знал, что ты действительно будешь получать удовольствие от того, как я это делаю, — почти удивлённо говорит он, перенося ноги под свои ребра, чтобы нагнуться к тебе ближе, опаляя ставшим таким частым дыханием. — Ты долбаёб, Киллер, знаешь? Стала бы я намекать на такое так долго, если бы ты был мне неинтересен. Кретин, — щуришься на его улыбку, стараясь хоть немного дышать ровнее. — Дура~, — весело тянет в ответ и резко входит во всю длину, заставляя тебя охнуть и выгнуться, а его в наслаждении застонать, касаясь горячей головкой мягкой преграды упора, — мать твою, какая узкая, — протяжно мычит монстр, начав трущие, податливые толчки, пальцами до боли сжимая твои плечи, давя ребрами на твою грудь, совсем позабыв о том, что хотел бы оставить пару укусов и на ней. И теперь уже остановить его было невозможно. Больно тебе или нет, уже похуй, Киллер просто вдлабливается в тебя прямо на жёстком, холодном столе с чавкающими звуками, до невозможности пошлыми, из-за количества смазки, щедро оросившей все твое нутро. Лопатки больно тёрлись о гладкий стол, сверху жали горячие ребра, а между вами ворочалась его огненная душа, скользко переворачиваясь между двух тел. И ты не сразу заподозриваешь неладное, ощущая щекотку и чувство, что душа пытается просочиться внутрь тебя прямо через кожу, но поняв это, начинаешь в панике ёрзать. — Блядь, нет, стой! Киллер, нет! — пищишь, но Киллер, не останавливая ритма, зажимает рукой твой рот, продолжая все действия без намека на сожаление. — Киллер, да! — отвечает он, позволяя своей душе утечь в тебя в поисках твоей. И ты понимаешь, когда она находит ее, выгибаясь до хруста в пояснице, уже не осознавая, какого хуя происходит. Скелет продолжает жёстко трахать, перехватив бедра ставшего податливым тела, доходя головкой до максимума, наполняя собой от и до, пока его душа выполняла свое дело, где-то внутри тебя, наливая собственными соками твою жизнь. Кровь кипит, и рвет башню. Сладкой истомой ведёт картинку, тело словно под э́кстази. И хриплое дыхание Киллера в самое ухо бьёт метрономом по сознанию, рождая искры бенгальских огней, вместо здравых мыслей. Ритм идёт долго. Сознание качает сильнее. Жарко неимоверно. Тело толкают так, что стол качается, а ты пальцами цепляешься за его края, словно при землетрясении, где афтершоками пробивает до основания его член. Он идёт туго, резко, но так умопомрачительно сладко, что до остального нет дела. Болят царапины и порезы? Похуй. Киллер вывел тебя до этого? Ой, идите нахуй! Слишком хорошо. Ты уже почти... Почти... — Аахггммм, — репликой душится стон твоего оргазма, а на бедрах от сжатия чужого таза наверняка останется глубокий кобальт синяков. Но такая дрожь того стоит: вершина блаженства касается каждой мысли, заставляя все чрево пульсировать жаром, в который монстра буквально просят излиться. И он в этом удовольствии не отказывает, извергаясь внутрь с несколькими толчками страстной грубости, от которой новые полосы багряной крови расчерчиваются на твоих боках стесанной острыми фалангами кожей. Больно. Классно. Невъебенно хорошо! — Т/И, мать твою~, — блаженно тянет Киллер, елозя на тебе ребрами, влажными от пота, магии души и черноты глазниц, перемешавшись в безумный коктейль на твоей груди и животе. — Киллер, блядь, свою душу забери уже, ммм, — стонешь в ответ, ощущая, как упомянутая все ещё нагло трётся где-то внутри тебя, давя на твою душу ритмичными толчками жара. — Хах, что, уже не вывозишь, детка? Просто прими её, не бойся, не залетишь, — томно совращает монстр, решив, что выходить из тебя необязательно ни в каком смысле, наслаждаясь твоими подёргиваниями остаточного экстаза и влиянием его жизненной силы, нагло копошившейся внутри, от чего тот и сам вздрагивал, по инерции снова подаваясь тазом, продолжая таким образом наслаждаться узостью горячих стеночек влагалища, до основания залитых семенем. Смотришь на него с недоверием, но внутри все горит совсем иначе. И это привлекательно. Хочется попробовать, да так, что сводит зубы. Киваешь в согласии и расслабляешься, позволяя душам довести до пика ещё и их. Спусковой крючок сорван, цепи пали, а кодовый замок выломан и сожжён. Кроет не по-детски, вы оба стонет так громко, что наверное всем соседям слышны ваши грехи. Да и хуй бы с ними, с соседями, когда в голове Новый Большой Взрыв, и тепло идёт отовсюду, от тела к телу; прижаться тесно и не отпускать, пока внутри идут какие-то потрясающие движения, и даже сердце от них словно замерло, став неловким свидетелем такого сладкого святотатства. И пусть вам не было видно, что творят души, оно и не требовалось. В противном случае ты бы ощутила себя странно, почти вуайеристкой, к чему тенденции никогда не имела. А он бы доставил неловкости тем, что, наоборот, смотрел бы внимательно. Чертов извращенец... В какой-то момент во всем теле становится слишком горячо, кипятком обжигает по венам, а мышцы снова выкручивает под чужим телом, которое жмется теснее, кусает за ключицы, вспарывая челюстью атлас тонкой кожи, но до того сейчас на это насрать, что ты не замечаешь этого, срываясь на неразборчивый шепот с нотками вполне отборного мата. Твоего или его? Некогда объяснять, ведь внутри идёт изливание магии: его в тебя, а тебя в него. Будто плавленным парафином обжигает за грудиной что-то, застывая корочкой на душах, а после он отстраняется, и наглое сердечко с ободом с влажным шлепком покидает твое тело, зависая над ним горячим, мокрым сгустком, пока ты рвано дышишь, сотрясаемая остаточным удовольствием, что зеркально повторяет Киллер, наконец, выйдя из твоего лона, только сейчас давая понять, что, кажется, кончил ещё раз. — Пиздец, Киллер... И ты от такого отказывался, идиот, — обессиленно шепчешь, садясь на столе, уже не заботясь о том, что была испачкана в соках любви, рассматривая монстра в расстегнутых джинсах, вставшего с тобой рядом. Он тянет к тебе пачку с сигаретами, вытащенную из кармана и зажигалку, такую же, как и та, что ты жестоко разъебала об стену. Возможно она осталась цела, но проверять не хочется. Устала. Дрожат ноги, но так хорошо... С наслаждением прикуриваешь и с первой затяжкой понимаешь, как прекрасна эта долбаная жизнь. Киллер рядом тоже щелкает пьезой, наполняет ребра дымом и дышит табачным туманом, горьким, но таким желанным, покрывая окружавшее бесчинство спонтанного секса дымкой загадочности. — Ебаный арт-хаус, — усмехаешься, кивнув на бардак, а Киллер коротко фыркает, пристроившись рядом, плечевую кость пригревая о твою кожу. — Если в этом суть жанра, предлагаю снять свой фильм в следующий раз, — подмигивает он, снова подогревая уголь сигареты вдохом затяжки. — Иди ты нахуй, Кил, — усмехаешься в ответ, вздыхая после вернувшегося в более-менее нормальное русло ритма дыхания. А он пускает в тебя колечко дыма, улыбаясь беззлобно, но ехидно. — Лучше ты. Мне понравилось, детка, — мурчит ответом его голос. — Ненавижу. — Люблю. — Я тоже, идиот, — снова затягиваешься и улыбаешься, думая, что нахуй разгром в этом доме. Пойдешь ночевать к нему, а бардак разберёшь завтра. Ненавидишь. Любишь.