Кинцуги

Солнце скоро станет садиться. Отсюда до Башни — часа четыре быстрой езды. Успеть. — Ну, к тебе или ко мне? — Триш подмигивает. — Шучу, ко мне, конечно. Я не собираюсь спать в твоем хлеву. — Эй! — Данте изо всех сил старается оставаться здесь. Но в конце концов возмущения ей самой кажутся карикатурными, натянутыми. — Это не хлев! Не самый центр, конечно, но я в свое время за эту рухлядь нормально так отвалила. — Вот именно, что рухлядь. За четыре года существования агентства ни одного косметического ремонта. — А на какие шиши, Беатриче? — Это их шутка. Будто бы «Триш» сокращение от имени возлюбленной поэта. Будто у них такая вот порочная, гомосексуальная «Божественная Комедия». Да вот только комедия как жанр подразумевает хороший финал. — Ты всё на туфли спускаешь! — Ты их тоже носишь! — она выглядит искренне возмущенной. — Я могла бы обойтись и без них! Ты меня вынуждаешь. Вот принесешь ты туфли, спросишь, как мне, я отвечу что понравились, а носить не буду. Разве ты мне тогда поверишь? Перепалка картонная: Триш наигранно пучила глаза, и обе они знали, что Данте носит её вещи, потому что они классные. И потому что Данте любит Триш — только и всего, но сейчас стоит в сапогах, которые покупала ещё до их знакомства. — О, ну раз так, у меня есть обновка, которую ты можешь поносить, — Триш берёт её за руку, склоняясь ближе, чтобы промурлыкать это на ухо. Естественно, она о белье, и естественно, она покупала его специально для Данте, у Триш больше размер груди, и меньше обхват. Данте раздосадованно морщится и переводит взгляд на садящееся Солнце. В глазах Триш появляется разочарование, когда она читает в этом жесте отказ. — Что случилось? — она хмурит свои аккуратные брови. — Ничего, кис. Я просто устала. — У тебя что, какой-то новый комплекс? — Что? — Где ты по ночам? — Сплю. — С девяти до двух часов дня ты спишь? — Я много и тяжело работаю! — Время утекало мелким океаническим песком сквозь пальцы, и сам океан был поблизости — повесил цунами тревоги над головой. Данте начинала закипать. — Ночью мне нужно… мне нужно быть одной, вот и всё. А сексом можно и днём заниматься, как, держу в курсе, мы и делаем, если ты и твое неуёмное либидо об этом. В зелёных глазах гнев и обида мокрым фитилем вспыхивают и тут же гаснут. Триш вздыхает, тянется к лицу Данте, но та дергается в сторону. — У тебя кровь на лице. Подаваться щекой к ладони было ошибкой. Данте тут же плавится под тёплыми пальцами. Как она может на неё злится? Триш отодвигает от её лица волосы: Данте завязывала их в хвост на затылке, но челка все равно опадала на глаза. — Я просто скучаю иногда, — шепчет Триш куда-то в подбородок. Даже на своем высоком каблуке она ниже. Данте чуть улыбается. Малышка. — Всё хорошо, Триш. Давай сходим куда-нибудь завтра, если работы не выпадет? А мы всех чертей в городе на неделю вперёд перебили, так что точно сходим. — А пока по домам? — вздыхает Триш. — Ага, — Данте коротко целует её в губы и смотрит куда-то за её левое плечо. — По домам. Она даже может вспомнить, как это было в первый раз. Может, но не хочет. Хотя, кто её спрашивал? Собственные слезы будто бы до сих пор горчат, когда она слишком долго сидит без дела. Данте никогда не была особо суеверной, но с такой жизнью, как у неё, хочешь-не хочешь, а станешь прислушиваться к интуиции, шестому чувству, знакам. Снам. Данте, твердо встав на обе ноги, бережно хлопает мотоцикл по теплому боку и задирает вверх подбородок. То, что это место не облюбовали бомжи и мародеры, а государство его не снесло, явно было следствием магического вмешательства. Данте морщится. В её случае всегда демонического. Замок серого камня почти целиком разрушен, и она еще некоторое время ходит по его развалинам. Зато башня почти уцелела, и это странная башня, вместо узких стрелецких окон у которой — панорамная слюда, вместо одного-единственного потолка — своды на каждом этаже, увенчивающиеся отверстием для винтовой лестницы в центре. Башня слишком широкая для служебной и такая высокая, что в ее средневековое происхождение верится с трудом. Май выдался пасмурным и удушливым. Солнце почти село. Сухую высокую траву гладил Эвр. Данте в последний раз взглянула на диск света, кажущийся холодным из-за заслонивших его туч, поправила на плечах ножны и кобуру и вошла в башню. Сыро, темно и холодно. Пахнет железом, озоном, золой и плесенью. В целом, ничего удивительного, так во всех заброшенных помещениях. Только… Где-то рядом в дерево ударила молния? Данте навостряет уши. Считает. Семь. Пятнадцать. Двадцать три. Нет. Гром все не звучит. С такого расстояния запах не могла услышать даже она, особенно — если никакой молнии не было. Но грозой, грозой все равно пахнет. У стен и сваленных в кучи каменных обломков посеревшие от времени и лежащих на них слоёв пыли музыкальные инструменты, а на стенах — холодное оружие. Кажется, тихо. Как оказалось, только кажется — Данте смешит мысль о необходимости перекреститься — стоит опустить ботинок на первую ступеньку, как демоны появляются будто из ниоткуда: вылезают из-под пола, падают сверху, вырастают из клубящихся у пола теней. То, что они обычно делают. Данте думает, что ей не привыкать. Вдруг опускается такая мгла, что даже нечеловеческому зрению её не одолеть. Где-то, будто сквозь толщу воды, поблескивает оконная слюда. Данте помнит, что она сражалась так двенадцать секунд. Раз. Удачно увернулась. Четыре. Отрубила голову. Пять. Получила когтями в плечо. Восемь. Шипастым хвостом по лицу. Девять. Рассекла уебка пополам. Десять. Когти по животу. Одиннадцать. Уворот. Двенадцать. По горлу. Свет. Он вспыхивает так ярко и резко, что Данте первые пару секунд скучает по темноте, а звук льется такой оглушающей какофонией, что хочется оглохнуть как можно скорее. Но потом оказывается, что свет свечной и мягкий, звук — всего лишь вальс. Раз-два-три, ха. Ей бы хотелось пошутить вслух и броситься в атаку, только вот никакой атаки не получается: враги пеплом лежали под- о. Чёрт. Бойтесь своих желаний, да? Если она разрыдается, пока они просто смотрят друг на друга, это будет провал. Провал. — Потанцуем? — все-таки говорит Данте. Но это не похоже на шутку: голос, кажется, звучит откуда-то извне, это не она говорит, хотя и чувствует себя так же, как слышит — сухой. Выжатой. Упавшей в вонючую, бесконечную яму депрессии, из которой так долго выбиралась, за сотые доли секунды, что импульс узнавания бежит от хрусталика к мозгу. Ноги становятся ватными, тело — неподъёмно тяжелым, наверное, из-за сердца, сколлапсировавшего в черную дыру размером с точку. Размером с желание жить сейчас Данте и с количество жизни в Вергилии. Гроза, ха. Грозой пахнет от Триш. От Мундуса. Ещё несколько секунд подмывает сдаться без боя. Подмывает подойти, вымученно улыбнуться и почувствовать как расходится в разные стороны череп под ударом меча. А потом ничего не чувствовать. Вообще. Никогда. Но наваждение проходит. Перед ней не её брат и не её жертва, только пустой сосуд, холодный футляр от человека, который вообще-то сам сделал этот выбор. Перед ней демон. А она демонов убивает. Вергилий — нет! Не! Вергилий. Вергилия нет. Данте всё же шмыгает носом. Да блять. — Не-Вергилий стоит без движения. Вместо внимательных льдисто-голубых мальчишеских глаз, которые она помнит и которые ей до сих пор снятся, сплошные белки, а скулы лижет синяя паутина вен. Из-за этого кажется, что кожа — пергамент, надавишь — лопнет. Она истерически посмеивается, хочет отвести глаза, но не находит сил. Мятежник звенит, ударяясь наконечником о ледяной, покрытый пеплом и пылью пол. Звук неправдоподобно-органично вплетается в вальс. Мятежник воет, чувствуя поблизости любимые с детства ножны. Страшно представить, как он взревёт, глотнув его поганой порченой крови. — Потанцуем? — теперь она кричит. Существо напротив тоже обнажает оружие. Интересно, кто дует во флейты? Ждать главного блюда мечу приходится долго. Данте даже не считает. Данте вообще не уверена, что время течёт, она всё уворачивается и уворачивается, иногда вспоминая, что противника хорошо бы бить. Но Мундус, должно быть, просто преумножил качества, которые уже были в Вергилии: убийственную скорость, голубоватую кожу, постное, блять, лицо. Но выражение на этом лице всё же появляется. Или нет. Оно выглядит гранитной маской, но когда он достаёт Данте, уворачивающуюся от электричества, мечом, замирает и странно смотрит на рану на боку, которую сам только что оставил. Данте в это время глядит в его лицо. Ну должно же там быть хоть что-то! Да? Она бы согласилась, честно, на что угодно: на удивление, на презрение, на испуг, и даже почти не рассчитывает на узнавание. Но прочитать в пустых туманных глазах ничего нельзя. Данте смаргивает желание снять перчатку и провести ладонью по скуле на склоненной голове и наносит удар. После этого бой становится агрессивнее, движения быстрее, желание умереть и сдаться вытесняется инстинктивным страхом этой смерти и тупым животным «бороться до конца». А в глазах — всё одно! — щиплет от того, что Данте бьёт по слабым местам Вергилия, того, которого знала всю жизнь, и с которым всю жизнь сражалась, и они совпадали со слабыми местами того существа, что сейчас пытается нанизать её на меч. Скрипки берут мажорные аккорды. Слева, между девятым и десятым ребром. Она замахивается вправо, чтобы сделать финт, но демон предупреждает это и защищает грудь. Ладно. Он тоже помнит, куда нужно бить, чтобы поэффективнее, и Данте едва уворачивается от рубящего по бедрам. Толчковая нога у него правая. Левую можно подсечь. Это он тоже прекрасно знает и наклоняется отразить удар. Ха. Точка где шея становится плечом. Мечу потребуется время, чтобы преодолеть путь от левой ноги к правому плечу, даже если это меч Вергилия. А это одна игрушка Мундуса держит в руках другую. Легкое подрагивание клинка. Прыжок и удар двумя ногами по руке. Враг всё ещё может метать молнии, но вообще-то он безоружен. Заминка. Мяться в такой ситуации может стоить жизни, но Данте вспоминает об этом слишком поздно. Лезвие Мятежника оказывается в ладони соперника. Первая попытка — продавить оборону грубой силой, но быстро выясняется, что это бесполезно. Однако прежде, чем Данте успевает придумать финт, его придумывает демон и почти полностью расслабляет руку. Данте по инерции летит вперед. «Вергилий» хватает гарду и рывком отнимает меч. Блять! Чёрт. Всегда так. Без Мятежника, если не в руках, то где-то за спиной, она чувствует себя голой. Только бы найти в себе сил на триггер, только бы- Воздух огибает сталь в легких, чтобы вырваться криком, потом, когда клинок выходит спереди, разрывая острием грудную клетку и кожу в районе солнечного сплетения, только сипением и стоном. Демон протискивает меч глубже, да что ж ты будешь делать! Данте опускает глаза себе на грудь и чуть усмехается. Вообще здорово, что она умрёт сейчас и ей не придётся погибать от рук Триш, потому что испорченную рубашку она не простит. Слёзы с носа капают на Мятежник. По крайней мере, думает она, глядя в лицо напротив, мне не придётся убивать тебя снова. Но тут уёбок делает то, чего нельзя было ожидать. Данте сначала кажется, что у неё темнеет в глазах от боли, но оказывается, что это он подошёл ближе и заслонил собой свет. В груди у него кровь не то, что в конечностях — почти такая же красная, как у Данте. Он притискивается вплотную и она слышит, как Мятежник с характерным звуком вышел с другой стороны. С лихвой хватило на два их тела. Какой же у неё здоровенный меч. Гобои берут на две тональности выше. Данте опирается ладонями в чужую грудь — чтобы не упасть! Падать на Мятежник больно — а он поддерживает её за талию. Они стоят так пару мгновений высчитывая, когда кончится такт, и вступают в вальс, Данте — подавшись назад левой ногой, Вергилий — шагая вперёд правой. Это было бы смешно, если бы не было так больно и волнительно. Они огибают три круга вокруг центра помещения, когда Данте думает о том, как хлюпает между их телами кровь, и что она всё не останавливается, а за её спиной — красная дорожка со следами подошв их ботинок. Больше Данте не считает. Она танцевала с братом в последний раз… да чёрт знает вообще, когда. Уже после смерти родителей, но ещё до покупки агентства. Им, кажется, по пятнадцать или семнадцать, и это всё почти как сейчас: Данте шутит, готовая к битве, а Вергилий как-то странно улыбается, щёлкает катаной, убирая её в ножны, протягивает руку в кожаной перчатке. И она бы решила, что брат пьян, но когда подходит ближе, принимает приглашение и утыкается носом в изгиб шеи, от него пахнет только кровью и дурацким мальчишеским дезодорантом. Тогда она подумала, что для их психики полезно танцевать друг с другом — воспоминания о ясном детстве, в котором мама играла на фортепиано, вспыхивают в голове рождественскими свечами. Сейчас она думает, что этот танец убьёт их обоих. Вергилий уже почти несёт её, но она тоже не пальцем делана, и каждым движением отвоёвывает себе право танцевать самостоятельно. Его лицо не двигалось, но на нём снова появилось какое-то выражение. Не то же, что когда он смотрел на рану, но и не холодный камень боя. Наверное, сражение взаправду становится танцем только сейчас, когда они заглядывают друг другу в лица, больше не пытаясь следить за ногами и руками, ожидая подвоха, когда Данте позволяет Вергилию вести, а Вергилий Данте — подсказывать дорогу. И будто бы кровь останавливается, и будто свет зажигается ярче, и в вальс вплетается не то стон, не то оперный вокал, а стук каблуков Данте идеально попадает в ритм, и слюда блестит, и пепел — снег, и перед ней не урод, не демон, не существо с лицом, которое она видит в зеркале каждое утро, а он. В глазах совершенно точно темнеет, а конечности немеют. Данте кажется, что она улыбается и подаётся ближе. Как оказалась дома она не помнит, зато помнит смачную оплеуху от Триш за разорванную и испачканную кровью рубашку. «Или научись уклоняться, или не трогай мои вещи!» Плащ почти в идеальном состоянии. Следующей ночью Данте видит, что еще до темноты на первом этаже горит свет. Ни инструментов, ни оружия на стенах, ни пепла. Только обломки. Ладно, думает она, и поднимается на второй этаж. В общих чертах, ситуация повторяется: демоны, тени, темнота, в этот раз — девять секунд, свет, бой. Только под ногами теперь не пепел, а песок. Он скользит под каблуками сапог, и Данте проигрывает. Шок первого раза теперь её не настигает, и умирать остро, почти болезненно не хочется. Утром это всё кажется плохим сном, особенно лёжа на теплой мягкой груди Триш, одной рукой листающей ленту в телефоне, а другой перебирающей волосы Данте. Да только песок скрипит на зубах, и этим вечером она снова едет к башне. Свет снова горит только на первом этаже. А следующим вечером — на первых двух. Отлично, думает Данте. Она врубилась в правила игры: одолеть брата, станцевать с ним, сразиться с ним следующим вечером этажом выше. Побеждать, мягко говоря, получается не каждый раз. Третий этаж против законов физики был заполнен горькой морской водой по самые колени. И это бы не было проблемой, если бы Данте вовремя заметила развороченные провода. Ну ничего, теперь, спустя почти месяц, она поняла, как этого избегать. И почти догадалась, как не захлебнуться, когда тяжелый ботинок Вергилия между лопаток прижимает её к земле. В это раз она сидит верхом на его груди, пока он лежит в маленьком море, вода в котором горькая настолько, что складывается ощущение, будто Мундус как-то собрал все слёзы, что она пролила по Вергилию, и что-то в этом создании воспринимает это как поражение. А может, он просто устал, и ему хочется потанцевать. Данте смеётся, обхватывая ногами чужую талию, когда Вергилий встаёт и вовлекает её в танец. Виолончели в стоне тянут по смычку последнюю струну. Они нагуляли аппетит на спектакле, который длился больше двух с половиной часов, и теперь сидят все из себя красивые в итальянском ресторане. На тарелке Данте, естественно, пицца, у Триш — паста, полная всего на свете. Они уже, кажется, дважды пошутили про чеснок и поцелуи, хотя обе знают, что Данте не выходит из дома без мятной жвачки. — В общем, читать русскую литературу настоятельно не рекомендую, если не хочешь свалиться в депрессию, — резюмирует свой монолог Триш. Они ходили на «Идиота». Данте с большим удовольствием сходила бы на какой-нибудь детективчик в кино, но «богемные» развлечения — цена отношений с Триш. У Данте будет возможность выбрать мероприятие на свидание в следующий раз. Девушки, как всегда, в чёрном и красном, у Триш вырез на груди, у Данте — на сильной спине. Данте поглядывает за окно. Пора бы заканчивать. — Это что-то, связанное с Вергилием? Что? Как она узнала? Она следит за Данте? Паника липкой демонической лимфой медленно заполняла грудь, стискивала гортань. Спокойно. Она бы никогда так не поступила. Данте — рекордсменка по созданию равнодушных, игривых масок, прямо-таки чемпионка. Главное согнать этот настороженный прищур внимательных зелёных глаз с красивого лица Триш. — Из-за кого? Брось, детка, это было чертову кучу лет назад. — Знаешь, говорят что срок зависимости равен сроку лечения от неё, — они сидели у окна, волосы Триш в свете закатного солнца — розовое золото. — Что? — дыхание учащается. Данте, кажется, понимает о чём говорит Триш, но признаваться в этом ни одной из них не собирается. — Вы были вместе всю жизнь- — Ну «вместе» сильно сказано, мы всё же «вопреки», а не «благодаря», — она перебивает девушку, взмахивает рукой, отводит глаза, отчаянно пытаясь свести это в светскую беседу, в чёртову, чёртову шутку. — Тем не менее, сколько вам было тогда? По двадцать? — Девятнадцать, Триш, — Данте морщится, как от головной боли. — Что ты хочешь от меня услышать? Тяжело ли мне было с ним? Да, так же как ему со мной, мы друг другу кучу шрамов оставили. Тяжело ли мне без него? Да, иногда, жить, — она прерывается, понимая, что разогналась, и слова выбирать нужно осторожнее. — Иногда жить не хотелось. Но ты лучше меня знаешь, что нужно избавляться от призраков, особенно если их лицо выглядит, как твоё. Глаза Триш делаются печальными. Ей всё ещё иногда было больно думать о том, с какой целью её создали, и о том, как она была вынуждена обойтись с Данте. Данте должна, но не чувствует вины. Если Триш думает, что она может в любой момент просто взять и заговорить о Вергилии, то она ошибается. Вместо этого дочь Спарды загружено вздыхает. — Заезжай ко мне завтра утром? У меня для тебя кое-что есть, — у неё правда есть подарок. Триш уже больше месяца грустно смотрит на подвеску с лунным камнем в витрине ювелирки около её дома. Данте убеждает себя, что это не извинения. За то, что она целый день ждёт встречи с Вергилием, с которым даже поговорить не может, чтобы умереть. За то, что встречи с Триш она не ждёт. Так сильно, наверное, никогда не ждала. — Завтра утром? — Триш хмурится. — Опять здоровый пятнадцатичасовой сон? — Как раз наоборот! Еду работать, — Данте улыбается. Близко к правде. — Отлично, я как раз освобожусь к тому времени, когда ты соизволишь разлепить глаза. — Освободишься? — Мы с Леди идём на йогу утром. — Ты на неё пистолет что ли наставила? —— морщится Данте. Леди, как и Данте, предпочла бы какой-нибудь кросс-фит. — Просто пообещала ей, что это снимет нервное напряжение, — Триш пожала плечами. Рукав сполз чуть ниже по плечу. — У неё тоже много работы, а она, в отличие от нас, просто человек. — «Просто человек», — фыркает Данте. — Некоторых из нас никогда не били за шутки, и это видно. Она не стала говорить про медвежьи объятия Леди — Триш иногда ревновала Данте к ней. Немудрено: они через многое прошли вместе. Но Триш ошибалась. Леди видела Данте в первый год после падения Вергилия, а Триш — нет. Леди знает, что вступать с Данте в отношения интимнее дружеских чревато. Данте надеялась, что они не говорили друг с другом об этом. Тогда разговоры о брате с девушкой имели бы слегка другой оттенок. Триш, несмотря на глубоко-красную помаду, мягкие волосы, волнами спадающие по плечам, длинные нежные пальцы, увешанные кольцами, и зелёные — хризолит — глаза, полупрозрачные и почти жёлтые в косых лучах садящегося солнца, всё ещё была демоном, а демоны — собственники. Если есть вариант не заставлять её ревновать, лучше им воспользоваться. Данте была аж наполовину демоном, но Триш почему-то ни к кому не ревновала. Данте прямо в платье взбегает по лестнице, триггером распугивает чертей и широко улыбается, когда зажигается свет. Кровь на полу вздрагивает и кругами расходится от движений её ног. — Ты приглашаешь меня на танец? — смеётся она беззлобно, когда Вергилий поднимает меч. Он входит в тело натужно, раздвигая грудные мышцы, аккурат между ребер, задевает печень и легкое. Данте давится кровью, цепляясь за крутые склоны плеч, но улыбается всё равно, и эта кровь марает губы — ей и Вергилию, и скулы ему марает, и подбородок, и нос, и прикрытые веки, до которых она бы ни за что не дотянулась, если бы он не склонил голову. Брат всё стоит, позволяя себя целовать, поэтому Данте досчитывает короткими поцелуями в губы такт и начинает вести вальс. Вергилий быстро перехватывает инициативу. Это явно было несложно: Данте повисла на плоскости клинка, чувствуя, как под её весом зачарованная сталь изгибает и трескает рёбра, а края раны рвутся, она едва достает мысками туфель до пола. Под смолянистой кровью на нём наверняка красивый мраморный рисунок. Брат вытаскивает меч, убирает его за спину, и Данте облегченно стонет. Ещё большее облегчение она испытывает, когда он одной рукой притискивает её за спину к себе, а другой — берет за руку. Данте переплетает их пальцы и утыкается носом в шею, позволяя себя вести. Она глубоко вдыхает, приоткрыв рот, чтобы запах осел на корне языка. Чужая ладонь холодит голую спину. У головы какое-то шевеление. Девушка готова замурлыкать от осознания, что Вергилий (она улыбается: Вергилий, брат, братец, братик, Верг) зарылся носом ей в волосы. Вергилий останавливается, и Данте сначала кажется, что они играют — так легко забыть, что под ногами кровь, а платье разорвано — она шагает вперёд, надавливая партнёру на грудь но он не движется. — Вергилий? — она всё ещё по инерции улыбается, когда поднимает голову, но перед её глазами только камень и пустые стёкла глаз. Ни тени той теплоты, с которой он склонялся к поцелуям меньше часа назад. — Вергилий! На голову — правда? В самом деле? Отчего в горле так сухо тогда? — ушатом воды. Какой теплоты, Данте? Её Вергилий острый на язык, её Вергилий ведётся на детские провокации, её Вергилий кусает за уголок верхней губы вместо короткого поцелуя, её Вергилий долго осуждающе смотрит в глаза, но сдаётся через двадцать две секунды и до слёз смеётся с шутки про оральный секс, её Вергилий никогда в жизни не посчитал бы победой прыжок врага на клинок, у её Вергилия от боя и танца растрепались бы волосы, и у её Вергилия даже в феврале, даже когда они курят после секса в квартире Данте, похожей на притон, даже когда он отнимает у неё амулет их отца, тёплые руки. Её Вергилий ушёл четыре года назад и не обещал вернуться. Данте в ужасе отшатывается. Чёрт. Чёрт! Как она могла решить, что это её брат? Кукла-Мундуса-кукла-Мундуса-кукла-Мундуса-кукла-Мундуса, демон! Рана на груди ещё не до конца затянулась, и Данте сипит, тяжело дыша. Жидкость на полу, кажется, поднялась до потолка, затекает в нос, глаза и уши. А может, это наконец обрушилось на неё цунами тревоги, соленые, как кровь, волны разбивают её тело-фарфоровую куклу об обломки домов, машин и чужих жизней, и тянет, тянет на дно, давит на череп и грудную клетку со всех сторон, по закону Паскаля, океан паники. Последний солнечный свет, достигающий её сознания в этой расщелине, заслоняет хвост синего кита. Данте фокусирует взгляд на чужом лице, на морде, и понимает, что не дышит. На такой глубине попробуй подыши — на них двоих кислорода точно не хватит. Но если сейчас он протянет руку, Данте отдаст ему весь, что остался. «Оба отпрыска мерзкого предателя Спарды», — в голове посторонний. Данте с легкостью определяет источник звука — телепатия, а ещё она знает, что каким бы могучим ни был демон, слишком далеко её использовать не получится. Данте одним слитным движением сдвигает разрез юбки, взводит курок и тычет Айвори куда-то за левое плечо Вер- она прикусывает щёку. «В одной комнате. Давно никто из нас такого не видел». Данте обводит помещение дулом. — Покажись! — она надеется, что в голосе не осталось шока, и что это звучит, как задумывалось: рычанием, а не сдавленным скулежом. — Ты правда думаешь, что меня можно убить или ранить из пистолета? — он что, улыбается? Да, улыбается. Он кладёт лапы на широкие плечи Вергилия, и те кажутся маленькими. И это явно проекция — Данте боится представить, какой он громадный на самом деле. Поэтому не представляет. — Я вижу, вы уже знакомы с Нело Анджело. Нело Анджело. В груди щемит. Дурацкие псевдонимы, кажется, всегда были моей прерогативой, а, бро? — Тебе нравится наша маленькая игра, да? — ещё одна такая реплика из этой пасти, и Данте стреляет. — Что ты сделал с моим братом? — Данте боится, что это будет звучать жалобно, хочет — чтобы грозно, но это звучит никак — Вопросы задаю я, — голос прокатывается по башне, по развалинам замка, по сухой высокой траве, по пространству улиц и площадей, и возвращается обратно, кроша череп в пыль и вгрызаясь хищными зубами в мозжечок. Данте даже не морщится. — Любая игра становится интереснее, когда в ней появляются ставки. На каком мы сейчас этаже? — На восьмом, — голос её пуст, как глубокий космос, сухой язык липнет к нёбу, под веками собирается пустыня. Это губительное влияние Мундуса или последствия стресса? Вместо этого Данте понимает, что разбуди её кто среди ночи, вырви из пыла сражения, да даже если она будет при смерти или сойдёт с ума, она почти рефлекторно ответит, сколько ступеней в пролёте этой башни, сколько ей надо пройти пролётов, чтобы добраться до брата сегодня ночью. Данте понимает, что считала. — Давай вот как, дочь Спарды, — верхняя губа Данте самопроизвольно дёргается. Этот чёрт не имеет никаких прав так плеваться именем их отца. — Здесь девять этажей- — Я знаю, — залить демона вроде Мундуса, злить Мундуса может быть, и скорее всего будет, опасно для жизни. Но сейчас Данте об этом не думает. — У тебя есть два рассвета. Убиваешь Нело Анджело до второго — забираешь то, что внутри себе, — Мундус заглядывает Вергилию в лицо. На его губах всё ещё кровь Данте. — Внутри? — Анджело — скорлупа, натянутая на твоего брата. — Хорошо. Она не думает ни о том, что будет, если она проиграет, ни о том, что заключает сделку с дьяволом и убийцей её матери. В голове только забрать себе, забрать себе, забрать себе. Она была слишком мала, чтобы защитить мать, но теперь достаточно крепко держит меч, чтобы защитить брата. Она отвратительна в покере, проиграла Леди в карты целое состояние, но в игры, включающие в себя сражения, она проигрывала только одному человеку. И ради него Данте не может проиграть теперь. — Если ты не справишься, он останется у меня насовсем. Данте разворачивается к нему спиной, стучит каблуками. Низ платья напитала кровь, и он тяжело волочится вслед за ней. — Я справлюсь. — Данте? — сегодня холодно, и Триш спит в кофте Данте с логотипом какого-то баскетбольного клуба. Чувствует, как с неё эту кофту настойчиво стягивают. Губы Данте на вкус, как запекшаяся кровь. — Что такое? Много крови потеряла? — она садится на кровати, одергивает одежду. На Данте из одежды одни трусы, из ран — еще красное пятно под правой грудью. — Вот ты куда ночами ходишь, легкие колоть? Данте как-то странно смеётся, давит ей на плечи, садиться на бёдра, и снова целует, и снова — снимает кофту. Триш по первой хмурится, но быстро расслабляется и позволяет ей делать, что ей хочется. В конце концов это, как и всегда, оказывается приятно. Пробуждение приходит тонкими пальцами в волосах и запахом чужого парфюма на подушке. Духи Триш пахнут чем-то лиственным и терпко-цветочным, а от неё самой в пирамиде шлейфом остаётся озон. Данте чувствует себя оглушенной, а конечности — не чувствует вовсе, будто её с размаху впечатали в стену. — Привет, — мурлычет Триш. — Привет, — сипит Данте. Триш сидит на краю собственной широкой кровати в синей кофте Данте с логотипом GSW (какая-то ассоциация за блоком из белого шума. Синий?) и мягких домашних штанах — по оконным стеклам барабанит картечь дождя. В голове писк прерванного соединения. Данте думает об океане. — Тебя вчера немного занесло да? — зелёные глаза улыбаются вместе с розоватыми, ещё не накрашенными губами. — Возьми что-нибудь из шкафа и пошли завтракать. И нет, я не буду заказывать утром пиццу, — она уже вышла из комнаты. — Давай сегодня никуда не пойдём? Предлагаю весь день смотреть «Твин Пикс» и пить глинтвейн, что думаешь? Если не хочется вина, Леди ещё вчера там чай заварила, ты же знаешь, я в таком плоха. А, и может там мороженое осталось, посмотри, пожалуйста, и возьми одеяла из спальни, и… Данте сидит на кровати, пялясь в одну точку где-то у левого нижнего угла комнаты, и совершенно не слушает болтовню Триш. Два рассвета. Сегодня ночью она или вернёт себе брата, или умрёт сама. Мундус ничего не говорил о её смерти, но не то чтобы в ней есть ещё силы лишаться Вергилия снова. Она старается не думать, что сегодняшняя смазная ночь с Триш была прощанием. Что бы ни произошло ночью… Данте как лист с неправильным решением вырывает и комкает ощущение того, что она будет скучать. Данте одевается в то, что оставила здесь в прошлый раз, к счастью, это одежда отлично подходит бою: красные кожаные брюки, чёрная водолазка, жилет на ремнях и старый красный плащ. Как на Малет, ха. Тематика вечеринки определенно совпадала. — О, — поднимет брови сидящая за столом Триш. — А ты не собираешься со мной смотреть сериалы и есть мороженое, да? — Это что-то, связанное с Вергилием. Ещё сутки назад Данте бы удивилась тому, как звучит её голос — как сквозь толщу воды, но теперь это всё едва ли имеет значение. Триш не много знает о Вергилии: Данте, мягко говоря, не особо о нём распространялась, и большую часть информации она получила от Леди. А Леди его ненавидит. У неё есть на то причины: острый взгляд хищника, сжатые челюсти убийцы, речь мегаломаньяка, Данте. То, что осталось от Данте. Та шутит про кинцуги, когда немного поправляется, но забывает добавить, что вместо золота в швах её разума — мокрый песок, и в особо «солнечные» дни, кажется, что он вот-вот рассохнется, и Данте сколлапсирует осколками, в этот раз рассыпавшись в опасную для органов дыхания керамическую пыль. Под бархатистой под пальцами кожей на скулах Триш ходят желваки. Между светлых бровей залегла складка, глаза — искрят электричеством, брызгая на турмалин янтарём. — Что случилось? — треск в разрыве голых проводов — Случается? — Данте смотрит сквозь девушку и старается двигать лицом, чтобы не выглядеть совсем странно. Вот, кажется, дёрнула правой бровью. Подняла взгляд на уровень глаз Триш. Вау. Она правда расстроена. — Мы с ним, — речь — процесс выталкивания воздуха определенным образом. Сложно говорить, когда выдыхать нечего. Данте чувствует каждую межрёберную мышцу, когда расправляет, как крылья, лёгкие. Она думает о дрожащих крыльях своего носа и о вакууме. — Мы с ним танцуем. — Данте, — вместо голоса только голове напряжение. — Я это видела. Да и ты это видела. Её будто бы очень быстро поднимают со дна. Глаза щиплет от соли или от ставшего чуждым света? — Значит, то, что мы видели, неправда, — организмы в водной среде не меняются миллионы лет. Это комфортная среда, естественная и нетребовательная, из неё не хочется возвращаться. — Данте, — просяще, но она нема к мольбам. — Ты не можешь знать наверняка, а я не рекомендую мне лгать, — она убивала существ, которые жрали солнца, и никого не станет ни о чём молить. Только приказывать. — Данте, — и только один этот тон выдёргивает её из бездны отчаяния. Но в отчаянии нет боли, с которой Данте боится столкнуться, и с которой столкнётся, когда вдохнёт. Мир надламывается, легкие сгорают в кислороде, удержать, удержать. — Ну что «Данте»? Что — «Данте»?! — стук сапог выталкивает из головы белый шум и ложится в рифму пульсации в висках. Триш отводит взгляд, поджимает губы. — Расскажи нормально, что происходит. — Он… мы… есть замок, —Данте садится на стол. — Похож на человеческий, но для людских целей толку в нём мало, да и большой он, хотя выглядит средневековым. Почти весь разрушен, башня — едва не новая. В башне девять этажей, — Триш пуще прежнего хмурится и руки кладёт на стол, будто намереваясь опереться на него и встать. — Пол каждого чем-то устлан. Пеплом. Слизью. Морской водой. Золотом. Кровью. — Битым стеклом? — Что? Такого… такого не было. Ты что-то об этом знаешь? — Ну и что же ты делаешь в этой башне? Данте откидывает голову на холодную стену. Темнота под веками плывёт пятнами. — Мы сражаемся. Когда побеждает он, я возвращаюсь домой, а потом ночью к нему на тот же этаж. Когда побеждаю я, мы танцуем, а следующей ночью бьёмся этажом выше. Там всегда зажигается свет и играет вальс. — Почему ты раньше не сказала? — Триш звучит возмущенно. Встревоженно. Данте хмурится, не открывая глаз. — А что такого? Я до сих пор жива и прекрасно себя чувствовала. Прошедшее время. Триш не замечает. — Что такого? Данте, если ты до солнца не убьёшь пленника на последнем этаже, он оставит тебя себе! — Откуда тебе знать? — раздражение начинает булькать где-то в груди. — Думаешь ты первая, кто ступил в эту ловушку? — Триш расхаживает по комнате, руки уперев в бока. — Повёлся на иллюзию близости с призраком? — С призраком? — Данте соскакивает со стола. — Он живой! Я его трогала, я слышала его дыхание, я видела его кровь! — Ты так в этом увере- — Заткнись, ты ничего не знашеь! «Заткнись». Вау. Раз теперь они не щадят друг друга… Данте стоит спиной к девушке и не видит в её глазах решимости. Как у львицы, которая поняла, что зебра почти у неё в зубах, осталось только прыгнуть. Готовность сделать больно. — Вергилий умер. Тишина звучит лопнувшей скрипичной струной. — Я этого не слышала. Данте хочет закричать, но тогда разрушится здание и умрут чайки, вместе с ней замершие над холодной водой. — Умер, Данте. — Закрой свой чертов рот! — И ни то, во что ты веришь… — Пожалуйста, Триш, если ты меня любишь, Триш… — Ни твоя бессмысленная жертва… — Что бы ты ни сказала, легче уже никому не станет. — Не сможет изменить этого факта. Он мёртв, Данте. Ни одна сила во Вселенной не возвращает мёртвых к жизни. И ты не видела момента его смерти, но видела, как он себя на неё обрёк, — голос её звучит беспощадно и неизбежно, закрывай уши или нет, известно, что она скажет, слова просверлят череп в попытке вылечить безумие и будут транслироваться прямо в мозолистое тело. Хочется даже повернутся, чтобы считать доли секунд между ударом молнии в её глазах и громом её речи. — Твой брат умер четыре года назад. И ты тому свидетель. Раз. Два. Три. Четыре. Нет. Никогда она этого не примет. Принять значить сдаться, а сдаться — погибнуть. Это просто инстинкт самосохранения. Они никогда не умрут. — Ты, — Данте глотает ком размером, наверное, с голубой гигант, зато не шмыгает позорно носом. Глаза прикрыть всё равно приходится. — Ты думаешь, я не знаю, да? В смысле… в смысле то, что я сгораю? А я знаю, что я сгораю, Триш, и я не сожалею, мне больно, но никаких сожалений, Триш. Потому что огонь источает свет, а там, где я… Там, где я, так темно, так, Триш, — голос надламывается, становится высоким, рыдающим скрипичным аккордом от которого лопается струна, и Данте судорожно втягивает жгуче-ледяной воздух и продолжает шёпотом. — Так темно. А он… этот, этот свет… и в целом мире другого света такого нет. Когда она открывает глаза, у Триш такое трогательное выражение её этого красивого лица, и красные глаза, и ей будто бы правда жаль, так жаль, что Данте почти… почти… если бы Триш что-нибудь сказала, коснулась, она бы может… может… Но та только закусывает губу и качает головой. — Прощай, Триш. — Куда ты? — девушка хватает за запястье, заставляет развернуться к себе лицом, и это ошибка. Данте хочет море, но боится воды. — Убери. — Куда ты собралась, Данте? — Я не буду с тобой драться. — В таком случае, никуда ты не пойдёшь. Триш мешает ей бороться со страхами. — Хватит! Вспышка триггера не перевоплощает высушенную Данте, демон внутри неё пока не находит на это сил, но отбрасывает Триш на несколько метров. Жалобно, надсадно пищит техника. — Что, дохера знаешь, да? Знаешь, на что способен Мундус, что случилось с моим братом, да меня вообще, наверное охуенно знаешь, так ты думаешь? Ну что же, киса, доброе утро, ты демон,и по определению ни черта знать не можешь ни о том, кто я такая, — в глазах Триш слёзы, но Данте не поведётся на эту уловку. — Ни о том, что такое любовь, и на что нормальные, вроде меня или моего брата, пойдут ради неё с большим удовольствием, никогда тебе в твоей никчёмной бесконечной и пустой жизни не испытать ничего подобного, а тебе, оно, наверное, и на хуй не упало, так что не суй свой инвалидский нос в то, в чём ты компетентна так же, как твои соседи снизу, которым мы мешаем отдыхать, в убийстве демонов, и будь здорова. Каблуки сапог стучат по направлению к выходу. — Прощай, Данте. На плечи с каждым острым на слух шагом тяжело ухает обреченность, с каждым звоном меча о ступени добавляется силы в крылья надежды. Девятый танец. Данте не носила часов, на битвы — подавно, но сейчас нервно поглядывала на циферблат на запястье. Этаж заполнен острыми осколками. Чего ясно не до конца, кажется, стекло, но в любом случае оно костями невинных хрустит под сапогами, вонзается в подошвы и наступать на это не хочется. — Привет, — голос будто почти теплый. А каким ему быть, они ведь скоро будут вместе, вместе. Он стоит к ней спиной — смотрит за окно, хотя за ним только непроглядываемая темень. Данте чуть улыбается. — Сегодня я веду? Он разворачивается, делает шаг вперëд, протягивает руку ладонью вверх. В другой — меч, Данте отлично знает, какой он острый. Сегодня не время. Когда-нибудь позже, когда они будут босые, в рубашках в шутку биться насмерть на заднем дворе их дома — обязательно. Но сейчас… Данте делает скользящий шаг назад, подымает меч, тычет остриём в сторону Нело Анджело. Улыбка становится шире и уверенней. — Позже, братик. Потерпи немного. Но он и не думает ей помогать, великаньим шагом движется на неë, всë тянет руку, и всë не поднимает оружие. Данте снова отшатывается. На четвёртом шаге чуть не падает, упустив провал ступени за спиной. Так забавно. Всегда можно было сбежать, но она никогда этого не делала. Теперь не станет тоже. Теперь вообще поздно куда-то бежать. И взгляд у чудища сегодня какой-то совершенно особенный и не чудовищный вовсе. Данте так много раз видела тупые пустые глаза инсектоидов, озлобленные глаза теней, обезумевшие ходячих трупов, и сейчас не могла различить ничего из этого. Только, только то самое. Данте так много раз это видела, побеждая его в детстве, протягивая руку, когда он того не ждёт, кидаясь ему на шею, по самую рукоять вонзая в него меч, целуя в уголок губ. Он как раньше, как всегда раздражён и почти рассержен тем, что она делает всё, как ему, избалованному мальчишке, не хочется. И он как всегда её любит. Мятежник почти буквально причмокивает, пуская по своему телу кровь — красную, красную! Вергилий бы никогда не стал считать поражением прыжок на чужой клинок. А это он, он и есть! Данте осторожно, медленно, взвешивая каждое крошечное движение, пихает меч за пояс, чтобы быстрее до него дотянуться. И она преодолевает сопротивление вязкой, как грузинское вино, холодной солёной воды, когда поднимает руку. И стоит ей коснуться большой ладони — тёплой! Тёплой! — как вальс вступает в Чайковского. Данте улыбается шире и делает широкий жест-шаг навстречу. Вергилий точно — точно! — дёргает уголком губ. Щелкунчик, Pas de Deux, что называется, Andante Maestoso. Ева любила. Мама любила. Ева. Кто-то похожий. Триш. Данте почти делает шаг назад, мозг по нервным цепям, сковывающим мысли, посылает импульс отнять руку. Но духовые эскалируют, и скрипки стонут, и её как всегда захватывает восторг, накатывающий блаженной пустотой катарсиса, как песчаная буря посреди страшного горького океана, как крылья, которые у неё появляются, когда Вергилий отрывает её от земли на мажоре и прижимает теснее к себе на дискалации. Данте смеётся когда в удар тарелок брат подкидывает её и думает, что нужно было и сегодня надеть платье. Сегодня всё по-особенному — мысли Данте звучат в унисон поющим колыбельные скрипки. Сегодня они станут в самом деле вместе и никакие силы, ни демоны, ни сама смерть, не смогут им помешать. Потому что они уже просто стоят в обнимку, потому что у них есть связь, которую никто не в силах разорвать. И осколки под ногами совсем не хрустят. Петух смешивается с ударными так гладко и гармонично, что Данте думает, будто им играет сама природа, будто им не нужна на самом деле никакая музыка, и они сами себе — и Па-де-де, и фантастический вальс. На ней белое платье, такое узкое в груди, что раздаётся совсем немелодичный треск, но не ткани, а её рёбер, будто со всех сторон вода. Давление. Километры жидкой соли. Ни молекулы кислорода на такой глубине. Паника. Вергилий-Вергилий-Вергилий — крики. Вергилийвергилийвергилий — сипение. Верг — рыдания. Данте поднимает к родному — к её! — лицу красные, в цвет плаща и крови под носом, глаза, и глаза слепит от сияния восхода, от сияния золотого нимба, которым кажутся светлые волосы. Солнце растекается у неё перед глазами вместе с морем. Данте не замечает, вокруг играющих им концерт, двигающихся скульптур. Двигающихся, но не живых. Не замечает пляшущие вокруг них тени, шипящие на солнечный свет, не замечает вампиров, вываливающих на неё беспомощную языки. Полностью поглощённая своим ослеплением она бы даже Мундуса не заметила. И не замечает. Убийца кладёт ладони весом в парсеки на узкие плечи, и Данте кажется, что она птица, маленькая синичка, иначе почему её кости полы и так легко трескаются, щёлкают, как костёр, хотя кровь течёт внутри горячая, как Солнце. Солнце. Гром потустороннего голоса естественно вплетается в то, что слышит Данте, в ту отчетливую какофонию, до рези в деснах напоминающую вальс. Заклинание. Заклинание, которого Данте не знает, но она знает что почти все заклинания нерушими. Тело насквозь будто пронизывает раскаленная до белого потустороннего свечения игла, сливает её с Вергилием лейтмотивной лентой, но это бестолку, потому что металл плавится и насмерть их спаивает. Пусть это заклинание будет нерушимым, пусть. Что-то в ней кричит, что она целует чудовище, но она видит только свет, один свет, и в целом мире другого света такого нет. Данте истошно вопит, когда чувствует, что с ней делают шипы короны, вонзающиеся в голову. Панически мечущиеся мысли тяжелеют, токсичной взвесью оседают на дно. Данте из однородной каши, бывшей мозгамии, выхватывает твёрдое знание, что не могла проиграть. А если не могла, значит и не проиграла. Триш никогда не берётся за самоубийственную работу. Это Данте больная охотница за адреналином. За смертью. Триш чувствует себя такой виноватой. Надо было углядеть, ещё до башни и всего этого, углядеть и помочь. Триш иногда делает исключения для близких. Она не терпит, например, разбросанных по дому вещей, но Данте можно. Для Данте она готова сделать столько исключений, сколько страха и ненависти в Аду, и, должно быть, в ней самой. И сколько любви в ней на самом деле. Потусторонний голос с верхнего этажа отражается от стен. Он смеётся и зовёт подняться, и Триш не хочет слушать, но слушает. Ступенька, ещё, и ещё — десятки. Какофония струнных и духовых с редким вкраплением ударных вгрызалась в мозг электродами, пропускающими по аксонам молнии электрических импульсов, раздражая, пуская по спине мурашки. Данте смеялась так, когда Триш узнала, что она боится щекотки, заливисто. Счастливо. С каждым своим шагом Триш чувствует, как ускоряется её шаг и под конец совсем бежала по лестнице, вмешивая в уродливую композицию стук каблуков по камню, скрип песка и хруст костей, а её сердце, казалось, стучит на всё не средневеково огромное здание. Триш демон, ей не бывает жарко или холодно, но сегодня на ней красная кожаная куртка, ведь за толстыми каменными стенами стоит ужасный ветер. Данте поёт. Данте не поёт что-то конкретное, просто тянет гласные. Стонет. И будь Триш трижды проклята, если это стон удовольствия. Красивая, почти полностью голая, она буквально висит на шее у чего-то, когда-то бывшего её братом, позвякивая элементами брони о тяжёлый панцирь Нело Анжело. И Триш почти выронила меч, нет, правда, она сейчас выронит меч, потому что Данте улыбнулась ей так, будто в самом деле рада её видеть, будто это та её Данте, которая засыпает на спектакле, Данте, по всему дому раскидывающая кружки, Данте, с порога раздевающая Триш, даже если они не собираются заниматься сексом, потому что «ты такая красивая», Данте, берущая без спросу её вещи, Данте, вёдрами поедающая мороженое, Данте, похожая на большую кошку, когда тычется под руку, Данте — вонзает меч в демона, Данте — смеётся над старой итальянской комедией, Данте — снимает футболку, Данте — шипит от боли, Данте- Данте. Но Триш не роняет меч. — Привет, — звук прокатывается по зале, когда Данте (дантедантедантеданте) открывает клыкастую пасть, плохо вяжущуюся с красивым девичьим лицом. Триш узнаёт голос, но не узнаёт интонаций. Ревность неприятно, голодным волком тяжело дыша, капает слюной на внутреннюю сторону лёгких. Данте никогда не звучала рядом с ней так свободно и уверенно. Теперь, держа лапу чудовища по правое плечо от неё, звучит. — Привет, — просто говорит Триш. — Соскучилась? — мурлычет, льнёт к сильной руке рядом. — Да. Идём домой. В глазах, бывших когда-то, целую вечность назад, ясными и прозрачными, как февральское небо, теперь глубоких, как густая океаническая вода, искрит искреннее замешательство. — Я дома, — она сбита с толку, но она улыбается. — Прекрати циркачить, — Триш бессильно жмурится. — Тогда уходи, — улыбка превращается в оскал. По все стороны от них, по несуществующие а круглой башне углы, шипят тени, чувствуя настроение хозяйки. Совсем недавно они бы разорвали еë в клочья. Теперь разорвут за неë. Триш крепче перехватывает меч. Она тоже готова убивать за Данте. Та, в свою очередь, выглядит раздосадованной. — Да, я помню, что ты говорила и прочая, прочая… но, — Данте сделала шаг вперëд, развела руки и обернулась вокруг своей оси. Стекло трескало, щëлкало и скрипело под еë ногой, как огонь. — Но посмотри какой теперь у меня эскорт! В еë глазах плясали искры. В светлых волосах, рассыпанных по плечам, как шерстяной платок, бегали молнии, а хлопки воздуха вокруг разрядов заставляли волосы шевелится, как живые. Пахло железом и озоном. Триш нашла в себе силы открыть рот. — И змеи вьются в твоих распущенные волосах. Данте долго на не смотрит, а потом смеётся. В еë руках не Мятежник. Триш догадывается, где еë меч сейчас, и от этого чуть тошнит. От черной стали — страшно представить, какой он тяжелый — тоже пахнет грозой. — В таком случае, — Данте поднимает клинок, и на дне зрачков такой огонь, что Триш не знает, кто из них больше демон. — Я приглашаю тебя на танец, — и делает пугающе длинный выпад без предупреждения. Триш едва успевает отскочить. Между ними щëлкает разряд. Данте дерётся даже не в полную силу, а у Триш едва получается держать оборону. Но она и не собирается нападать. Вернее, собирается, но не может. Тяжело представить, что она сделает Данте больно. Что может будет должна убить еë. Но самонадеянно было бы полагать, что у Триш есть какой-то шанс. Электрическим импульсом теней откидывает к стенам, но Данте его даже не замечает — только волосы откидывает. И правда танцует. Смеëтся, подпрыгивает, бьёт током, одергивает воображаемую юбку, легко проводит ладонью по плечу, предупреждая удар мечом, и снова отскакивает. И совершенно забывает, что Триш тоже умеет фехтовать. Акелла промахнулся. Данте, широко распахивает глаза и, покачиваясь, отрывает ладонь от раненого бока. Смотрит. Смотрит, как яд из пореза утекает сквозь пальцы. Смотрит, смотрит — сужает зрачки, и от светлой радужки кажется, глаза заволакивает метелью. Отрывает, как тяжёлый меч от земли, взгляд, чтобы посмотреть на Триш. Смотрит. Триш смотрит тоже и, о Боги, с которыми она никогда не была знакома и которые к ней никогда не повернутся, о, всё чёрное и отвратительное, она готова, глядя в слезящиеся глаза, на разочарование и предательство в них, честное слово готова бросить меч, снять с себя куртку Данте и надеть на хозяйку, сжать Данте, сильную высокую Данте, в руках, отнести в сраное безопасное место, подальше от битв, от острых прутьев «доспеха», подальше от существа, когда-то бывшего человеком, которого Триш всё равно не хотела знать, она не хотела знать ни одну тварь, сотворившую с Данте, с её Данте такое. Себя теперь, кажется, знать не хотелось тоже. Вергилий так же смотрел на бегущую по тонким девичьим пальцам кровь и сделал выпад. Он никому и никогда не позволит сотворить с Данте такое. Данте падает к нему в объятия. — Устала? — голос, как всегда, сухой и ничего не выражающий. Но Данте его всю жизнь знает, и она в курсе, где под вечной мерзлотой искать ласку. Вергилий скуп на эмоции, и с этим приходится мирится. Приходится его таким любить. По-другому, что пальцы ломай, что мозги выплакивай, не получается. — Немного, — она потирается скулой о мягкий хлопок рубашки. На них одинаковая одежда. Странно. В детстве они одевались по-разному. Солнце греет, но не печёт. Земля под босыми ногами чуть сырая, ступни щекочет трава, когда Данте мнёт цветы. — Пойдём выпьем? — говорит Вергилий, и Данте почти чувствует сладкое белое вино на языке. Она почти не верит, что когда-то они оба сидели мокрыми воробьями на крыше и пили самое паршивое пиво из всех, что нашли. Она почти не верит в широкие ладони на своей спине, не верит в то, что Вергилий улыбается ей в макушку, не верит в фортепьяно в гостиной, не верит в сильную спину под своими руками, что они сейчас лягут на диване в саду, подставляя лица солнцу, и Данте будет брызгать водой из ведёрка со льдом в лицо брату, а тот будет морщится, чтобы не улыбаться. Почти. Ветер треплет волосы. Данте прячется от него, тычась носом в чужую грудь. — Давай ещё потанцуем.