воскресенье наступит

его глаза, такие охуительно-красивые, ярко-зеленые при солнечном свете, но совершенно безжизненные и пустые, блеклые и холодные, пронзающие насквозь, когда ваня ими смотрит на сережу. и сережа прекрасно понимает все. ваня его не любит. но он рядом почему-то, по неизвестной причине. кажется, даже для самого вани. но все же он держится к сереже достаточно близко, и от этого становится легче и больнее одновременно. в комнате холодно слишком, что пальцы окоченевшие на ногах непроизвольно поджимаются, и сережа тянется, чтобы наконец захлопнуть нараспашку открытое окно, которое ваня открыл, несмотря на легкий насморк пешкова. субботнее солнце не греет своими лучами, и ледяной зимний ветер пробирается под темный свитер, заставляет парня вздрогнуть и съежиться от неприятных мурашек, пробежавших по спине. а ваня, казалось бы, на холод внимание и вовсе не обращает, лежит в одной легкой футболке прямо напротив окна, из которого все еще дует. ваня сам как эта зима ебаная на улице. отстраненный, сквозящий лютой прохладой, с заледеневшими глазами и заставляющим вздрогнуть ветром внутри. он с оглушительным громом и грозой сверкающей в душе, от которой всегда скрыться хочется, спрятаться, залезть под толстое одеяло целиком. ему холодно не бывает, он к своему морозу привык давно. и даже теплый до безумия сережа тоже привыкает. на него внимания старший тоже не обращает, взгляд не переводит, но на редкие вопросы изредка отвечает, потому что сереже надо, а не потому что самому ему отвечать хочется. сереже нужно, а ване пока не сложно. но это только пока. он смотрит какой-то видос на ютубе в сережиной достаточно просторной квартире, по-хозяйски раскинувшись на диване. и, если честно, этого сейчас пешкову вполне хватает. окно даже закрытым пропускает сквозняк через щели, поплотнее закрыв его, он забирается к парню, укрывая ноги их обоих тонким лиловым пледом, и осторожно ложится рядом. все еще непривычно. странно. мебель поскрипывает жалостно, и сказать хочется что-нибудь, глупость всякую о погоде за окном или спросить что-то, но ваня говорить не хочет совсем и, видимо, предвидев, взгляд жесткий на него бросает, прожигая зелеными огоньками, которые и не горят вовсе. будто и не загорались никогда. но парень не отворачивается от сережи, лишь приобнимает рукой за плечи и чуть прижимает к себе снисходительно. и это действует. сережа и правда проглатывает обратно все непроизнесенные им слова. ваня холодный. и в комнате тоже холодно до жути, ноги мерзнут, а пальцы ломит очень неприятно, и ладонь на руке ни капли тепла не дает. хочется в горячий душ и остаться там навсегда, или пока воздух в комнате не нагреется до комфортного. но сережа думает, что температура повыситься не сможет никак, даже если обогреватель на полную мощность включить и поставить посередине комнаты. у него на диване самая настоящая льдина лежит, которая чем больше времени в квартире проводит, тем сильнее опускается ртутный столбик ниже, стремясь к нулю. сережа холод не любит, а ваню очень, к сожалению. в их почти нормальных отношениях тепла нет совсем, и парень искренне не понимает, почему тот до сих пор рядом, что его держит возле сережи. бессмертных обнимает некрепко, будто бы нехотя, но все еще валяется на светлом диванчике и все еще не уходит. почему-то позволяет пешкову себя любить и принимает эту любовь охотно, оставляя сережу ни с чем. передает только метель порывистую, которая огромными сугробами под ребрами собирается и почти с таким же лютым морозом в груди, как у самого вани. только у того пожара внутри и не было никогда, наверное, только ебучий постоянный снегопад, а у сережи под кожей все плавилось когда-то. раньше. не сейчас. потому что ваня плавиться не дает даже под возбуждающими прикосновениями, держит неизменно низкую температуру вокруг, и острые, колючие снежинки внутри у сережи оставляет. за челкой зеленые глаза не видно совсем, но пешков уверен — там ничего кроме пустоты или, временами, злости вперемешку с жестокостью не найдется. сережа помнит только один раз за эти полгода, когда разглядел в чужих глазах смешинку, почти неуловимую, чуть теплую, но испарившуюся почти сразу же. и надежда согреться в его объятиях неуловимо испарялась так же быстро. ледяная рука на правом плече холодит мерзко, посылая мурашки неприятные и заставляя волоски на руках дыбом вставать. он дергается, пытаясь согнать это чувство. не получается. в голове почему-то всплывают ассоциации с прикосновениями трупов и вампиров или кто там еще такой же холодный, чья температура тела ниже нормы градусов на двадцать. не нравится. но задуматься как следует не получается. никогда, ваня вовремя отвлекает, будто мысли чужие читать умеет. когда они находятся вместе не дает возможности подумать об их отношениях, возможно, больных. оставляет шанс саморазрушаться только наедине. и это убивает на самом деле. острием под кожу и ужасной вьюгой в глаза. ваня свой телефон куда-то в сторону откидывает, прижимает сережу к своему боку, перетаскивает парня к себе на колени, усаживает на бедра. и сережа не возражает никогда, поддается. а в глазах болотных…абсолютное ничего. только жестокая пустошь тускнеющая, обрамленная густыми светлыми ресницами. и пешков знает, что не надо. не нужно ему все это, точно. только к ване, разбив коленки в кровь да оставив ошметки кожи на асфальте, бежать хочется. но он сам к нему вперед подается, обжигается о стены из снега и грязи и зализывает раны вечерами. но не уходит. и даже мысли согреть ваню, снова попробовать своей нежностью необъятной смягчить колкий взгляд напротив, больше не посещают, не пробираются в черепную коробку назойливыми комарами, не жужжат надоедливой песней в голове. внутри у него только смирение прискорбное, совсем не нежно оплетающее легкие и расползающееся ядом по всему организму, по капиллярам и артериям, к которому привыкаешь чересчур быстро. и это хуже, чем наркотики. те сердце болеть не заставляют, они забыться в трипе повзоляют, отключиться и заснуть с улыбкой глупой на лице или страхом в шоколадных глазах. там уж как пойдет. и сережа, кажется, рад и тому, что есть. пока создается видимость нормальности, он почти счастлив. счастлив видеть лицо парня часами, умиляться с родинки, но встречать неприступный пронзающий взгляд каждый раз и грубые, иной раз, слова. ваню любить не хочется. но жизнь та еще сука-стерва, оказывается. как будто пешков не знал. она вообще никогда не спрашивает, кому и чего хочется. она лишь смеется, противно ухмыляясь, и, будто бы шутки ради, берет и сводит двух людей противоположных, которые друг друга только разбивают на мелкие детали. или разбивается только один из них, пытаясь сбежать. а пешков даже ползти ни от кого не в силах, не то, что ногами перебирать торопливо, спасаясь. спасая. и сереже вдруг думается, что он это на самом деле заслужил. а ваня умело метает ножи заточенные ему в прямо грудь, даже не пытаясь скрыться за спиной исподтишка. он действует прямо и жестко — безжалостно, — раскалывает чужую душу красивыми пальцами и склеивает дешевыми пластырями из круглосуточной аптеки возле дома, наклеивая их некрасиво, неровно и совсем-совсем ненадежно. сережа льнет к парню, проводя заледеневшими подушечками пальцев по щекам, резкой линии челюсти, к острому подбородку. целует его нежно-нежно, по привычке скорее, а ване такое не нравится, он кусает его нижнюю губу больно, без слов запрещая продолжать мягкие касания. горячий рот обжигает все внутренности, это вообще не нравится. его осторожные поглаживания кожи, заставляющие сердце слабо екнуть, — тоже. и слюна, пропитанная любовью, сдавливает желудок, это вообще не в кайф. сережа слишком любит, и ване он не нравится. ваня губы облизывает и остервенело кусает чужие, слишком мягкие. как виноград противно сладкие, оставляющие вкус на языке, который хочется стереть зубной щеткой тут же. грубо проталкивает язык в теплый рот, будто мстит за незаслуженную нежность, и недвусмысленно двигает сережу поближе, на собственный пах, придерживая крепкими ладонями тонкую талию. никакой романтики, только цепкие пальцы на боках, натянутая ширинка черных джинсов и доверчивые шоколадные глазки. ване карие глаза не по душе. и тяжесть чужого тела на себе ване тоже ничуть не нравится. поцелуй холодный у них выходит, как и взгляд ванин из-под ресниц, жесткий, грязный и совсем не влюбленный. бесчувственный. без всякой нежности. потому что ваня не любит. а сережа не перечит, поддается своим слепым чувствам и парню напротив. в который раз. у сережи в шоколадных радужках чистая любовь все равно плещется, выливаясь наружу. и ваня морщится. видеть сережу почти счастливым даже вот так, когда им по-отвратительному вертят как хотят, — неприятно. и что-то грызется внутри, сдавливая кадык ощутимо, острыми когтями разрывает легкие, оставляя огромные рваные дыры, мешает вздохнуть нормально. но ваня только смотрит в темные блестящие угольки, теплом наполненные до краев, и мерзко становится. не понятно, правда, из-за сережи или отвращение это на самого себя. сережа отзывчиво стонет, когда ваня нависает над ним почти угрожающе. потерявшись в чувствах, пытается поймать ванину ладонь крепкую и переплести пальцы интимно. но бессмертных руку свою моментально одергивает резким движением, хватает грубо за запястья худые и одним взглядом произносит бескомпромиссно «не трогай». он всю нежность на корню прерывает, пытается подавить своей грубостью и надеется, что сережа одумается. хоть когда-нибудь. но пешков только смотрит с тоской. и не одумывается. — я люблю тебя, — он знает, что бессмертных не ответит на это, только сожмет челюсти крепко-крепко и войдет внутрь одним неаккуратным быстрым движением, заставит скривить губы от тянущей боли и сдавленно зашипеть. но пешков даже на самые резкие толчки спину выгибает и ближе подается. на сильные шлепки стонет болезненно, но отстраняться не думает даже, только прижимается еще теснее. и ваня думает, что он мазохист. оттягивает кудрявые волосы, заставляя задрать голову, и шипит ему на ухо: — ты такое уебище, пешков. тебе ведь просто нравится жестко, перестань обманываться, — ваня видит прозрачные капли в уголках глаз, но внимания заострять не хочется, и лишь грубо вжимает его щекой в жесткую обивку и вбивается в него быстрее. до хрипа в собственных легких и болезненных стонов парня под ним. уходит, не попрощавшись, смотрит на совершенно разбитого сережу в помятой футболке, со спутанными кудрями и подрагивающими ресницами несколько мгновений и не говорит ни слова. а хочется. возможно, даже обнять, безмолвно извиняясь, и прижать к холодной груди. потому что жалко становится. и совсем не видит, как пешков к тумбочке подбирается, а в голове набатом бьется громкое «только не промажь». и приходит ваня, не здороваясь. дверь квартиры открыта, вокруг пыль, которая годами с полок не стиралась, а банки от пива повсюду: на подоконнике, на полу возле кровати, и даже на клавиатуре компьютера одна валяется. вокруг мерзко, серо и грязно, и внутри у бессмертных ничуть не лучше. он застает пешкова у стены, бездумно в потолок смотрящего. прошло два дня, кажется, а на сереже тот же темный свитер и штаны в клетку. кудри запутанные, грязные, а взгляд пустой совсем, и на секунду страшно по-настоящему становится, потому что парень не двигается совсем. испуг не проходит, пока ваня не подбегает к парню, не разувшись, прямо в кроссовках, и не цепляет карие глаза своими. сережа взгляд расфокусированный переводит и улыбается натянуто, одними уголками, а взгляд его не меняется совсем, такой же пустой. ваня садится перед ним, разглядывает. замечает порезы свежие на сгибе локтя, которые идут поверх старых шрамов, ярко выделяющихся на загорелой коже белыми полосами. кровь стекающая каплями застывала. и в комнате так же холодно. ване по-барабану, вообще-то, а у сережи губы синие, глаза стеклянные и не живые будто: по лицу знакомому, как раньше, не бегают, и любви в них, до ужаса сладкой, вяжущей на языке неприятно, не видно. бессмертных на бутыль водки у согнутых ног смотрит, и, горько на мгновение становится, пока силы запихнуть сожаление в глотку и подавиться им же еще не нашлись. а горечь под кожей бьется со всей дури, мешает. сережа в глаза болотные не заглядывает вовсе, потому что страх видеть у вани непривычно. и не хочется. потому что быть такого не может, и, наверное, решение вскрыться под водку из пятерочки все-таки было плохой идеей. либо он умирает сейчас, а ваня его при смерти преследует, а может и сам он сережиной погибелью стал когда-то, или ване и вправду страшно стало. и хочется смеяться надрывно, до хрипоты в горле, несмотря на острую, резкую боль в правой руке. потому что слишком иронично. потому что странно и до охуевания сюрреалистично. и сереже больно. больно, когда парень хватает его за руки, стирая почти засохшие коричневые кровавые дорожки холодными пальцами, когда ведет его к кровати, закутывая в лиловый плед, который не греет совсем, когда видит ненаигранный испуг в зеленых глазах. больно, когда видит в нем борьбу и смятение, застрявшее на красивом лице, и представить не может, о чем тот думает. да и не хочется на самом деле. лезть в чужую, пропитанную грязью и сыростью голову желания уже давно нет. ваня возвышается над ним, в движениях его холодная уверенность, а во взгляде нерешительность, быстро сменяющаяся на злобу. бессмертных на полу поблескивающее лезвие замечает, тянется к нему, и жестоко глаза его искрятся, а на губах злая усмешка растягивается. страшно теперь сереже. до поплывших пятен под веками. — в следующий раз не промажь, — сжимает между пальцев холодный металл, шипит ехидно, а в глазах ни следа от неуверенности не осталось, — режь глубже и вдоль. — бросает железку куда-то на кровать и вылетает из комнаты так же быстро, как и пришел. а сережа слезы сдерживает до тех пор, пока не слышит глухой удар закрывшейся входной двери. потому что больно. больно видеть страх в мутно-зеленых глазах и смотреть, как их владелец выбегает из сережиной квартиры, не замечая мелкие капли чужой запекшейся крови на своем бежевом худи. ваня слишком жестокий. даже к самому себе. лишних чувств никогда себе не позволяет. у него всегда отчужденность северным-ледовитым текла по венам, пока сережа на пороге не появился с жизнью во взгляде и нежностью в касаниях. и страшно все это, он разбивает его, не жалея ни себя, ни его, а после сережины осколки голыми руками собирает, вгоняя в тело, разрезая тонкую натянутую кожу на ладонях, но не больно ведь. у него внутри снегопад незаканчивающийся, с замерзшей грязью по обочинам и глубокими заледенелыми лужами, и зиме больно не бывает. он ждет, пока пешков задумается, но не верит в это вовсе. ведь сережа по уши завяз в трясине зеленых радужек, кроша зубы о стекло и загоняя осколки под ногти. если глаза — зеркало души, ваня уверен, у него ее нет, и у сережи ее беспощадно забирает. а тот, дурак, верит, кажется, до последнего. до победного. и отпускать он пешкова не готов. пока. поэтому что всегда приходит снова и снова, залечивая старые раны дешевыми пластырями с йодом и оставляя новые, которые куда глубже прежних, с рваными краями и заживают очень долго, напоминая о себе. потому что не любит. потому что хочет не любить. потому что у сережи внутри весна всегда была, с летающими розовыми лепестками, а весна на зиму не сменяется.