Глаз нравственности замылен

      Нравственности в Фэй Данбар всегда было с ноготок. Если бы благочестиво-благородный Годрик Гриффиндор узнал, что через пару тысячелетий после его смерти на его родном факультете завелось нечто такое — самоубился бы. Но старикан откинул ласты не одну сотню лет назад, так что оставалось ему лишь вертеться в гробу, как свиной туше на вертеле. Фэй цинично добавляла от себя: если этот гроб есть, конечно. Был вариант, в котором волшебные кости великого храбреца просто закопали во дворе безо всяких изысков.       Годрик Гриффиндор был бы разочарован. Кто угодно был бы разочарован. Она сама — и есть разочарование.       Фэй родилась полукровкой в старинной чистокровной семье, которую до её появления на свет уважали и боялись. И не только в Магической Британии– они шли родом от кочевников из колдовских пустынь, позднее генами мешались с русскими и татарами, переобувались в аристократию спешно и торопливо, но теперь — стояли на уровень ниже, чем раньше, потому что Фэй испоганила родословную длиной с Эверест, когда её, розовую и орущую, принесли в дом, обгаженный поколениями снобов. И нисколько не чувствовала в этом своей вины: не её проблема, что беспокойная запойная мамаша не могла держать свои чистокровные ноги сомкнутыми перед нечистокровными мужиками. Фэй диагностировала с удовольствием: врождённое блядство.       С матерью она почти не общалась. Та повторно выскочила замуж за какого-то глупого простоватого учёного, родила ещё одну дочь и помнить забыла о том, что у неё есть нелюбимый бастард. Фэй себя обделённой не чувствовала: её воспитывала бабка. Бабка-цыганка курила вишнёвый кальян, носила цветастые шёлковые юбки, таскала на своём горбу пару килограммов золота, а вместо овсяной каши на завтрак варила человеческое мясо в котле. Спасибо, что пробовать не предлагала. Фэй думала обречённо: чокнутая.       От врождённой вредности Фэй нравилось представляться магглорождённой. Снобы вокруг охали, ахали, прижимали ко ртам надушенные платки и смотрели на неё со смесью жалости и брезгливости, будто на калечного домовика, больного заодно ещё и лишаем. Друзей из высшего общества Фэй практически не имела: общение с чистокровными заставляло её скучать и хотеть выброситься в окно, а бабка была той ещё затейницей, пренебрежение англичанами одобряла. Она их ненавидела. Она всех ненавидела.       Первым и последним другом для Фэй стал Невилл Лонгботтом. Если их можно было назвать друзьями: она шутливо его задирала и дёргала по пустякам. Это не помешало пару раз переспать с ним по дружбе. Невилл был счастлив. Фэй резюмировала: лучшие тридцать секунд в его жизни, а ей сойдёт. Правда, ни отношений, ни дружбы как таковой в итоге не вышло — на седьмом курсе Фэй вышла из берегов, если хоть когда-то была в них.       Для Фэй седьмой курс ознаменовался крышесносным сексом, отсутствием стыда и лёгкой амнезией. Амнезия пошла из-за наркотиков. Изначально она пробовала травку с бабкой. Та окуривала помещения в доме, губила сама свои благовония, чтобы карты читать, а потом пару часов выглядела адекватнее, чем обычно. Дёрнуть пару самокруток не было чем-то очень трудным, так что Фэй поплыла на раз.       На два — утонула. И не одна.       С Рабастаном Лестрейнджем она познакомилась совершенно случайно в Лютном переулке, когда, воровато оглядываясь, брала себе мешочек с эльфийской пыльцой — попробовать первый раз. Он вошёл, когда она прятала свою покупку в складки мантии. Ему было явно за сорок, лучики морщин острыми иглами прорезали лицо, будто смятую бумажку. Он походил на скелет, обтянутый кожей — весь какой-то измученный, лохматый, выцветший. Не глядя, сунул продавцу жмень галлеонов и неожиданно уставился на Фэй. Глаза у него были чёрными и пустыми, словно пуговицы на выходном костюме. Блеснули неживо, по-мёртвому никак. Живой труп.       — Расслабься, конфетка. Я оплачу.       И правда оплатил. И себе, и ей.       Фэй ощетинилась:       — Тебе-то какое дело?       Незнакомец ощерился в улыбке, напоминающей оскал. Клыки у него были острыми. Поправил капюшон мантии, спадающей ему на лоб и подмигнул круглым, диким глазом.       — Понравилась ты мне. Я Рабастан.       Фэй пошла с ним. Попробовали пыльцу вместе, в замызганном отеле на час неподалёку. Номер он тоже оплатил. Потом показал, как правильно раскладывать и подогревать, как снюхивать, чтобы не обжечься.       — Давай, конфетка.       И она давала. А потом все воспоминания слиплись в один комок: они занимались сексом на полу, прямо на его мантии, него левом предплечье змеилась татуировка, а спина — Фэй вцеплялась в неё ногтями — оказалась забита шрамами. Рабастан, скатившись с неё, вытащил из кармана спущенных до колен брюк самокрутку, поджёг палочкой и закурил. Шея у него была потной. Пятна на брюках — задубевшими и алыми. Фэй предпочла закрыть на это глаза.       Она вместе с Рабастаном провела целое опиумное лето, прокуренное до тла: встречались в отелях, гостиницах и мелких суточных квартирах. Обычно он присылал ей письма, больше похожие на огрызки. Приносила их тощая общипанная сова с выпученными глазами, которая шугалась людей, принимала ответные огрызки и сваливала. Несчастная животина.       Фэй коротала с Рабастаном вечера и ночи, миксовала секс, выпивку и увеселительные вещества, а под утро возвращалась домой, завёрнутая в его одежду. С ног до головы пропахла Рабастаном Лестрейнджем и огневиски. Зрачки постоянно пытались расшириться аж до белка, залить глаза чернотой полностью.       Веселящее зелье, сушёная тентакула, разновидности эльфийской пыльцы — Фэй перепробовала всё. И ей это, чёрт побери, нравилось!       В школе лафа кончилась. Фэй приходилось изгаляться иначе: на свидания с Рабастаном она сбегала под покровом ночи и под заклинанием. Бегала к нему в Хогсмиде, встречалась около Запретного леса — когда и как выходило. Роман, напоминающий безумную бурю, метель, смерч, ураган, какофонию чувств и круговорот веселья захватил её с головой. Сожрал её. Уничтожил. Высушил, выел. В ы д р а л. Драли, кстати, очень хорошо       Когда Рабастан не смог прийти, то Фэй от дичайшей тоски воровала зелья из медпункта. Пыталась синтезировать что-то сама, но выходило хреново — варить она умела, как и бабка, только человеческое мясо. И то, предварительно зажав рот и нос, чтобы не чувствовать сладковатый гниющий запах.       А от самой себя не чуяла. Общения с Невиллом не стало. Фэй не стало тоже. В происходящем бедламе видела в этом особый сюр — сначала Лонгботтом, потом Лестрейнж. Дальше либо св.Мунго, либо Азкабан, либо лечь под Тёмного Лорда. Хотя о Тёмном Лорде она не думала, о войне тоже — она её никак не касалась, осталась бы в выигрыше в любом случае. Полукровность давала свои плюсы.       Бабка была минусом. На зимних каникулах старуха уверилась, что в Британии больше небезопасно и увезла её к родне. В табор. Обратно в Британию Фэй вернулась через месяц, а вот в школу — нет. Приходилось вылезать из окна вечерами и трусцой покидать поместье, долго идти через лес, чтобы нормально трансгрессировать, не задев чары. Трансгрессировать её научил Рабастан, когда был в хорошем расположении духа. У него иногда так бывало — пробивало на учения. Тогда глаза, обычно пустые, загорались — тёмно, страстно и горячо, аж искрились, так, что он даже становился тем, кем был раньше — первым красавцем на курсе. Фэй нашла его колдографию в Зале Наград. Он был охотником в команде. Она тоже.       Рабастан редко, но становился мальчишкой-мальчишкой: хулиганистым, игривым и трогательно-нежным. Когда вжимался губами в её ладонь. Когда целовал косточку на лодыжке. Когда трясущимися руками пытался заплести ей волосы.       После возвращения из России он сделался злее. Дёргался, изводился и частенько отменял встречи. Приходил истрёпаннее обычного и смотрел, как смотрят больные, измождённые псы на грани издыхания. Его усталость можно было есть ложкой.       — Как тебе Россия, конфетка? — осведомился даже немного ревниво.       Фэй расхохоталась, прокалывая фольгу для кальяна.       — Ох, я не помню!       Потому что была под дурацкой травой-муравой и настойкой, которой её напоил бабкин баро. Но немного помнила: как долго, влажно лизалась с каким-то чернявеньким цыганёнком за шатрами, а после — коротко, но так же влажно подарила ему минут пять счастья между своих ног. Не больше. Протрезвев, нашла его среди одинаковых братьев-сестёр и стёрла память. Опасалась, что Рабастан может узнать и не была уверена, что ему будет всё равно.       Фэй ни в чем не была уверена. Она хотела лечь на дно и лежать. Покрыться илом, песком и ракушками.       Рабастан взялся за кальян первым, выдул диковинную дымную медузу. Но ей почему-то не дал. Рука у него ходила ходуном.       — Я тебя поцелую, — сказал он. Фэй расхохоталась, показывая зубы. Раньше он не предупреждал. Рабастан отшвырнул кальян и больно стиснул её щеки пальцами, сильно вжался ртом в рот. Он был жаден больше обычного: щипал, кусал, вцеплялся так, будто хотел вытрахать из Фэй мозги. Получилось вытрахать только опьянение, потому остаток ночи она тихонечко лежала рядом, устроив взлохмаченную голову у него на груди. Рабастан молчал. Утром, когда уходил — впервые за всё время их (от)сношений по-отечески нежно поцеловал её в лоб. Как ребёнка.       — Ещё увидимся.       Фэй улыбнулась ему. Вышло жалко. Тревога скрутила живот в сплошной нервный узел.       — До субботы?       Спросила вслух, потому что от писем они отказались, боясь, что кто-то засечет. Полукровка — проблемы. Пожиратель Смерти — проблемы. Наркотики — проблемы.       — До субботы.       Суббота для них не наступила. Рабастана посадили — во второй раз, но Фэй даже не расплакалась. Она училась пить пыльцу, а не нюхать. А ещё радовалась, что знает пароль от его ячейки в банке. А ещё — выла ночью, потому что любая её постель ныне была пуста. А ещё — зачем-то сохранила все его мантии, в которых уходила, замерзнув.       А ещё — просыпалась в холодном поту через раз. То трезвея, то проваливаясь обратно в мутную жижу хмеля: ей то и дело мерещились его глаза. Не те, что были, а те, что бывали — совершенно мальчишеские и совершенно несчастные.