bring me back to life.

ни для кого не было удивительно, что со дня резни в безночном городе жизнь цзян ваньиня перевернулась абсолютно бесповоротно и безвозвратно - будто его схватили, связали по рукам и ногам и швырнули в никому не известном направлении, оставив совсем одного беспомощно вертеться в этой чёртовой центрифуге. и ладно бы просто вертеться, это ещё полбеды; самое страшное - осознавать неизбежность происходящего. самое страшное - осознавать, что путей к отступлению нет, выхода - тоже, перспектива начать жизнь с чистого листа и двигаться дальше, отпустив прошлое, с каждой минутой кажется всё более и более нереальной, всё более эфемерной и туманной. прошлое въелось в артерии и вены цзян ваньиня до тошноты глубоко, вырыло себе уютную нору, заползло подальше, бесцеремонно устроившись где-то на задворках сознания, заполонив собой каждую клеточку его тела, установив свои правила и порядки, став частью его, отравляя измождённый горечью организм своей гнилью и чернотой так, что просто взять и избавиться от него, вычеркнуть, как нелицеприятный абзац в мемуарах, замазать сажей, забыв о нём, как о мимолётном знакомом, с которым его объединяла всего-то пара случайных встреч - не представлялось возможным. прошлое закрепилось за ним так уверенно, что бежать от него не было смысла - по правде говоря, цзян чэн всё чаще сомневался, что смысл вообще сохранился в чём-либо. прошлое преследовало его, тянулось за ним зловонным кровавым шлейфом, сомкнув свои длинные костлявые пальцы вокруг глотки и не торопясь отпускать, чтобы дать глотнуть воздуха. эпизоды из тех времён по-прежнему вполне себе подлинны, вполне себе реальны - их нельзя перекроить, нельзя вытравить из памяти, как паршивый день или неудачную поездку на совет кланов, нет. это что-то, боль от чего не утихнет, приложи он хоть целую дюжину мешочков с целебными травами. рана, которой не суждено затянуться, рана, которая осядет на сердце грузом и будет преследовать его до последнего вздоха. сквозная дыра в груди, сплошь пропитанная скорбью от утраты и сжирающим до костей чувством вины - вины за то, что не смог защитить. не смог уберечь, предотвратить ужасные последствия, разрешить проблему до того, как она приобрела бы глобальные масштабы. не смог. виноват. никого из них уже не вернуть - ни его драгоценную шицзэ, с серебристым смехом и растянутыми в приветливой полуулыбке губами, с заплетёнными в тугую косу тёмными волосами и ни с чем не сравнимыми сказками на ночь. не вернуть и родителей, и пусть ваньинь никогда в этом не сознается, тех, кто указал ему путь, очертил жизненные ориентиры, тех, кто был рядом, пока он рос, даже если не всегда физически, то метафорически точно. не вернуть вэй ина - будь он хоть тысячу раз проклят и послан на все четыре стороны, цзян чэн отдал бы всё, лишь бы ещё хоть раз по-настоящему разозлиться на него. не в мыслях, не в воспоминаниях, не прокручивая в голове сказанное много месяцев назад - сейчас. несерьёзно состроив гримасу отвращения, отвесив оплеуху и вовремя увернувшись от ответной, рассмеяться, всё же не удержавшись, от комичности ситуации. вот так просто, взаправду, чтобы в режиме реального времени, чтобы стискивать зубы от подначиваний и ухмылок - злиться, зная, что уже на следующий день они вместе улизнут охотиться на фазанов, пока матушка разбирается с делами ордена, и снова будут шутить, как прежде, и толкать друг друга локтями, и прятаться в густой траве, зная, что никто не расстроен и не держит обиды. временами сложно было даже принять, что случившееся тогда не оказалось очередным страшным сном, от которого вскакиваешь среди ночи в холодном поту, не чувствуя под собой подушки и судорожно шаря ладонью по простыне словно в поисках чего-то забытого. иногда казалось, что ещё совсем чуть-чуть - и всё это растворится, исчезнет, как по щелчку пальцев, так, словно окружившего его кошмара никогда и не существовало вовсе. стоит только лишь закрыть глаза, секунду спустя открыть их - и он вновь обнаружит себя сидящим в пристани лотоса, такой, какая она была до….до. с аппетитом поедающим солоноватые горячие лепёшки, беззаботно болтающим ногами над водой, не отягощённым сожалениями и сомнениями, с глазами, искрящими юношеским запалом и жаждой жизни, совсем ещё не знающим о желании отомстить, без капли затаённой злобы и бурлящей беспорядочным комом внутри него ненависти. что достаточно просто проснуться - и он снова будет стрелять из лука, и в шутку запугивать младших адептов, и мечтать о жизни - той самой, такой желанной, полной неизведанного, спокойной и мирной - упиваться этими мечтами, забравшись на дерево и зажав сухую травинку между губами. сколько ваньинь помнил себя после событий на горе луаньцзан - столько же он так отчаянно желал этого. желал всеми фибрами души, готовый отдать за возможность вернуться назад всё, что было при нём, все артефакты и фамильные драгоценности, готов был пожертвовать абсолютно всем без промедлений - лишь бы обладать этим призрачным правом на второй шанс. шанс всё исправить. с того момента дереализации успели стать его преданным спутником - и было бы лучше, будь всё иначе. было бы лучше, если бы ваньинь тогда мог отдавать себе отчёт в том, что делает, было бы куда лучше, не путайся он в чертогах собственного сознания каждый раз, когда мозг переводил тему с той, на которой отчаянно требовалось сосредоточиться. но цзян чэн путался - разгребая письма от глав орденов, фильтруя клановые печати и пытаясь понять, кому, когда и с какой целью он писал. не в силах совладать с собой, не в силах взять себя в руки и руководить орденом так, как подобает достойному наследнику, ваньинь не находил себе места, без конца предпринимая хоть какие-то, да попытки встать на ноги. он и до сих пор предпринимает - уже не так уверенно и стойко, как ранее, из последних сил, едва держа под собой почву и держа лицо на публике - если быть честным (он редко был способен на откровенность с самим собой), делать вид, что он в порядке, что всё так, как и должно быть, труднее, чем он мог себе представить. если честно, делать вообще что-либо оказалось куда труднее, болезненнее и куда более энергозатратно, чем он когда-либо мог себе представить. отстроить собственный моральный стержень, восстановить утраченные ориентиры, сориентироваться в кризисной (иначе её нельзя было назвать) ситуации - трудно. чертовски больно и чертовски трудно. страх неопределённости, страх будущего, страх совершить ошибку, оступиться, оплошать - поглощает, как грёбаная воронка, высасывая остатки здравомыслия и жизненные силы. он не знает, как будет дальше. не знает, в каком направлении шагать, не знает, с чего начинать и к чему его в итоге приведёт эта заранее проигранная лотерея. не знает, что, когда, как… - я не знаю, - цзян чэн шепчет это, бессознательно утыкаясь лбом в острое плечо, - я не, - касается губами, оставляя на прохладной ключице мгновенный колкий поцелуй, потому что знает, нет, он уверен: это необходимо. он нуждается в этом, - не знаю, что делать. я так, - пальцы до боли сжимают кожу под ними, впиваются в ткани, будто это спасательный круг, - паршиво. - а-чэн, - хуайсан пропускает через пальцы спутанные пряди, смотрит понимающе, без осуждения или злобы, - а-чэн, тебе тяжело, это совершенно нормально для того, кто пережил, - он запинается, слыша сдавленный всхлип где-то в районе солнечного сплетения. цзян чэн уязвим, он ломается, в кои-то веки демонстрируя собственную слабость кому-то, кроме зеркала в покоях, - нормально для человека, который пережил….такое. не хуайсан мягок и осторожен с ним, он поглаживает по голове, позволяя себе на мгновение дольше задержаться ладонью на широкой атласной ленте, стягивающей волосы, потянуть за край, расслабляя нехитрый узел, распуская, наблюдая за тем, как лента спадает на плечи ваньиня, а после - и вовсе на выглаженные свежие простыни. он никогда не причинит боль - и цзян чэн знает об этом, подставляясь, вверяя себя надёжным рукам, впервые за долгое время теряя самообладание не наедине с собой, упирается щекой в грудную клетку, обвивая руками тонкую талию, блуждая руками по аккуратно выступающим лопаткам и наваливаясь всем телом на хрупкого хуайсана почти без опасений, что тот не выдержит. он разрешает хуайсану принять на себя вес и принять на себя роль зрелого в отношениях, проявить нужную заботу, поделиться теплом, таким неистово необходимым здесь и сейчас, отдать немного жизненной энергии, питая, наполняя силами, успокаивая. голос не хуайсана, в отличие от его собственного, не дрожит - он звучит приглушённо, он убаюкивает, он тешит тревожно заходящееся под рёбрами сердце, замедляет ход времени и отводит отравляющую реальность на второй план, убеждая, что сейчас это не главное, что они оба в безопасности, и всё остальное не так важно, и ничто не способно нарушить эту маленькую хрупкую идиллию, которую он создаёт собственными руками. - а-чэн, - наклоняет голову, целует в висок, этим жестом сжигая мосты и возводя новые. хуайсан лёгкий и невесомый, он выглядит слабым физически, но в его губах, в его прикосновениях, мерном бархатном шёпоте, в его поцелуях кроется сила, которой так катастрофически не хватает ваньиню, сила, благодаря которой он всё ещё здесь и всё ещё не сошёл с ума, сила, удерживающая его на плаву. - послушай меня, мой милый а-чэн. ты сделал всё, что было в твоих силах. и ты отлично справился. если бы не ты - кто знает, - хуайсан прерывается, чтобы одним ловким движением расстегнуть застёжку кулона на шее, - кто знает, что было бы. цзян чэн замирает, не находя в себе храбрости сделать даже вдох, пока эта мягкая прохлада, это успокоение, эта смутная надежда на лучшее всё ещё имеют место быть в его жизни. и среди десятков тысяч слов не находится ни одного подходящего, когда он чувствует прикосновение губ хуайсана к своей шее, неуверенное и робкое, спрашивающее разрешение и в один момент получающее его. и среди сотен миллионов кишащих в голове мыслей не находится ни единой, которую он хотел бы озвучить, когда хуайсан обнимает его крепче, чем, казалось бы, способен, ненавязчиво скользя пальцами вдоль позвоночника, обладая властью над его телом и его душой, с чётким представлением о том, где обхватить, где целовать и касаться. ваньинь не контролирует свой разум и не контролирует свои действия, когда открывается ему, когда сокращает расстояние между ними до считанных миллиметров, когда прислонятся вплотную к изящным изгибам тела, ища в них то ли ускользающее утешение, то ли такую недостающую уверенность в завтрашнем дне, то ли самого себя - навсегда потерянного, пропавшего без вести, заблудившегося в собственных страхах и навязчивых мыслях. он действует скорей по инерции, стремясь быть ближе к блеклому тёплому свету, исходящему от хуайсана, подминая под себя, мягко подталкивая, нависая сверху и целуя так же бессознательно, запечатывая осколки израненной души на чужих губах, желая только одного - обрести счастье в этом мгновении, забыть о прошлом хотя бы на миг, растворяясь в поцелуях, просящих, горьких, таких до влажной пелены перед глазами жаждущих. больных. и хуайсан перенимает на себя его боль, впитывая её с каждым надрывным судорожным вздохом, хуайсан способен сбросить неподъёмный груз вины с его плеч, избавляя от забот и проблем, заменяя их собой, перематывая собой порезы и ссадины, как стерильным бинтом. безвозмездно любящий, нежный и ласковый, тёплый и вместе с тем несущий в себе и своих руках облегчающую прохладу в жаркий летний день. хуайсан, готовый на всё, лишь бы только подарить ему крупицу утраченного спокойствия. не хуайсан выгибается и кусает губы, интуитивно жмётся ближе, обвивая его ногами, зажатый между простынями и телом ваньиня, желанный, податливый, заботливый, ослепительно красивый хуайсан, его хуайсан. их близость - не про плоское, не про похоть и не про страсть как таковую в привычном её понимании. близость - про желание быть рядом не только непосредственно, не только про желание тактильности, про желание успокоить, спрятать, оградить от всего мира и мирских тревог, заслонить собой от саморазрушения и злости, уберечь от всеобъемлющего чувства отчаяния, просто быть, рука об руку, не оставлять ни на долю секунды, перелить тепло, согрев собой так, как это возможно, так, как это подвластно только хуайсану, быть благодарным за всё, брать и отдавать, не ожидая ничего взамен - и это ощущается правильно. цзян чэн не резок - в его движениях нет импульсивности, нет даже отголоска нестабильности и шаткости состояния, но невооружённым глазом читается то, как он разбит. он не хочет навредить хуайсану, это последнее, чего он мог бы желать, и фрикции не слишком глубокие и не слишком отрывистые, ему подконтрольно это, в отличие от собственных эмоций и чувств. хуайсан цепляется за него - и вдыхает жизнь. хуайсан всегда был для него этим, жизнью - или качественным её заменителем - и тогда, в облачных глубинах, когда они совсем неумело целовались на циновке после пары сосудов улыбки императора, смеясь и давая волю ощущениям, а наутро краснея и усиленно избегая любого зрительного контакта. и тогда, во времена аннигиляции солнца, когда они, казалось, целую вечность стояли на ненадёжном деревянном мостике не в силах разомкнуть обречённые скованные полуобъятия, когда слёзы хуайсана намочили его одежды, а сам ваньинь обещал вернуться с этой войны целым и невредимым. и ещё бесчисленное множество раз. всякий раз, когда ваньинь чувствовал себя пустым, хуайсан был способен заполнить собой эту пустоту, задвинув занавески на окнах и задвинув тоску куда подальше, смещая фокус на себя, заставляя хотя бы временно проснуться от цикличного дурного сна. хуайсану всегда было подвластно пустить по его сосудам жизнь. хуайсан, в общем-то, и есть жизнь. и сейчас, скользя меж его бёдер, ловя губами задушенные полувсхлипы и не замечая, как щёки жгут слёзы, цзян ваньинь чувствует себя живым.