Предохранитель

Габриэль требует, чтобы она обработала рану. Извлекла пулю, удалила ошмётки мягких тканей, обеззаразила и зашила входное отверстие. То, что Мэдисон - просто медсестра, и с пулевыми ранениями ей работать не приходилось, его не волнует. Ему - приходилось, и он скажет ей, что делать. Она просто извлечёт эту дрянь и зашьёт его рану, если хочет, чтобы он оставил её ненадолго в покое, и если хочет, чтобы они оба выжили. Это не просьба, понимает она, заметив, что держит в окровавленных руках стальной пинцет. Тому, что говорит Габриэль, очень трудно сопротивляться. Когда-то она надеялась, что ей больше не придётся слышать его голос. Первые пару лет надежда крепла, как тонкий росток, который она тщательно хранила внутри, не показывая никому, оберегая от внешнего мира, как могла, временами пряча и от себя тоже. Возможно, поэтому этот росток прожил так долго. Не сказать, чтобы её жизнь была совсем безоблачной. После всего, что устроил Габриэль тогда, она осталась с оправдательным приговором, дважды переезжала из штата в штат, меняя документы, так и не восстановила лицензию на работу - но смогла зацепиться за неплохое место при ночной кофейне в Орегоне, и слава Богу, о медицине и её чудесах она больше слышать не хочет ни разу в жизни. За эти несколько лет Мэдисон успела привыкнуть к своей небольшой квартирке на окраине города, к знакомым, к тому, что звонки от Сидни или Серены понемногу становятся реже, но они обе справляются, возможно, лучше, чем она сама. Она привыкла обещать им, что она вернётся, как только убедится, что всё точно кончилось, и ни одной из них больше не угрожает опасность, и, возможно, они привыкли делать вид, что верят ей - настолько, что понемногу она начала осторожно верить сама. Когда через три года Мэдисон очнулась на полу в своей узкой ванной с закрашенными зеркалами, и первый раз попыталась поднять голову, чувствуя, как по шее от затылка течёт липкая кровь, склеивающая волосы в колтуны, - она уже знала, что Габриэль вернулся. - Разверни пинцет. Глубже!.. Теперь подцепляй снизу. Руки Мэдисон повинуются его голосу быстрее, чем она успевает сообразить, чего он хочет. Они дрожат от напряжения, и она никак не может поймать пулю, ушедшую в косую мышцу живота, кажется, что только расковыривает сильнее. Голос Габриэля шипит болезненными помехами, эхом отдаётся в динамике мобильника, валяющегося на заляпанном кровью полу и одновременно скребёт по внутренней стенке её черепа. Она знает - это не первая пуля, которую поймал её сумасшедший брат, она и раньше находила шрамы и мелкие швы - грубые и надёжные, как на вскрытом трупе в морге. Но они всегда были с той стороны, где шрамов и без того было немало - и он всегда разбирался с ними сам, пока она не видит. Для этой ему нужна Мэдисон. - Почему ты не показал мне, как... - думает она, но прежде чем успевает шевельнуть губами, Габриэль обрывает и эту мысль, и зачаток фразы. - Я покажу, - смеётся он, ломко и почти истерично. И Мэдисон какой-то дальней частью сознания задумывается, чувствует ли он сейчас ту боль, которой не чувствует она. Но уже через секунду она выдёргивает пулю, бросая её вместе с пинцетом на пол, и следующее, что она видит, снова осознавая движение своих рук - как эти руки втыкают иглу в кожу сбоку её живота, начиная зашивать рваную дыру, в которую они с Габриэлем превратили аккуратную дыру от пули, вошедшей чуть в стороне от печени. Предыдущие он обрабатывал сам, потому что до сих пор все выстрелы, от которых он не успевал увернуться, приходились в на ту зону, что он прятал от неё годами. Мэдисон редко обращала внимание на дурные ощущения в спине, задней части шеи, затылочной области головы - там были старые шрамы, множество их, оставшихся из детства, которого она не помнила до тех пор, пока Габриэль не проснулся первый раз три года назад. Но сейчас он вернулся - и она, мать его, узнала об этом в тот вечер, когда он поймал пулю сзади - себе в спину - в её живот, и чтобы решить эту проблему для них обоих, нужны её руки и глаза. Габриэль может контролировать её тело и сознание, он нашёл способ обойти те заслоны, которые она построила для него в своём разуме и теле, он снова набрался сил вместе с ней... Но он по-прежнему использует это тело так, как привык. И его собственные глаза, то, что от них осталось, по-прежнему там, где доктор Уивер когда-то зашила их под её череп. Зеркала в её доме замазаны краской, в первый же день, как она сюда приехала. Поэтому, чтобы обработать пулевое ранение в передней части живота, чудом не зацепившее печень - нужна её помощь. Мысленно Мэдисон возвращается на несколько секунд назад и ловит себя на желании не вытаскивать пулю, а вместо этого вонзить пинцет поглубже, разворотить печень или куда он там попадёт, затолкать расплющенный кусочек металла так глубоко, как только сможет, и наблюдать за тем, как этот урод будет решать такую проблему. Она сжимает пинцет в пальцах, но когда делает следующий вдох - мир вокруг снова плывёт, а в её пальцах дрожит игла, промытая лосьоном с опрокинутой полки перед заклеенным зеркалом. Габриэль зло смеётся, и она сжимает зубы, затягивая первый стежок. Мэдисон чувствует в этом смехе самодовольство, и на долю секунды ей кажется - какое-то подобие облегчения. Может быть, дело не в самой ране, а в том, что он не намерен терпеть любой чужеродный объект в её теле - будь то её так и не родившиеся дети, член её погибшего три года назад мужа или кусок холодного металла, за пару часов до этого разорвавший ей косую мышцу живота, - любой чужеродный объект, кроме себя самого. В нашем теле, - напоминает Габриэль, и через несколько стежков эта мысль уже кажется Мэдисон её собственной. Ложится в её сознание привычно, без сопротивления. Как пуля в пистолет, который давно пора снять с предохранителя.