Сверххищница

Depeche Mode — Precious

      Жизнь — это ебаный пиздец.       Помойная яма, в которой тухлые рыбьи головы, черные банановые шкурки, расчлененка в полиэтиленовых пакетах, смятые пивные банки — тошнотворный винегрет — смешались с криво разорванными страницами твоих дневников. Милое прошлое становится таким же грязным, как настоящее. Лучше сжигай его, а не выбрасывай, если решил избавиться.       Долгое ожидание смертной казни в мерзкой, но красочной камере. Из нее особенно заебавшиеся могут сбежать хоть прямо сейчас. В нашей пыточной предостаточно инструментов; по большому счету, если не рассматривать отдельные случаи, здесь никто никого не держит насильно. Но чувство вины и долга придуманы для того, чтобы сократить количество суицидов, так что все всё равно отбываем срок.       Склизкое дно, укрытое стоячей теплой водой, смердящей за три километра. В канаве валяется вздутый труп.       Заканчивай, Майки, это не приведет ни к чему хорошему.       Шум телевизора остоебенил до зубного скрежета, но я его слушаю: иной раз получается игнорировать шум в ушах. Чаще — нет. Зрительные галлюцинации никогда особо меня не пугали. Комнатная моль, ползающая под кожей или, например, чьи-то прикосновения среди ночи, приводящие к удушью во время панической атаки — лишь предвестники приступа [необходимо предупредить дедушку, закрыться в комнате, глубоко дышать, успакоицца]. Но когда ты отчетливо слышишь шаги в пустом доме, ты идешь проверять и не можешь уснуть, несмотря на то, что все чисто, ведь это довольно пугающе. В первый раз я искал неизвестно кого несколько часов. Потом дошло: только я слышу. Мучительное бесцельное бодрствование в пять утра (никаких рассветов встречать не хочу, хочу, сука, спать, все окна плотно зашторены), вытягиваешь руку, в темноте ничего не видно, а лежать невозможно. В голове как будто бы взрывается что-то, так громко, и все озаряется. Лишь на мгновение. Пытаешься отдышаться, но понимаешь, что дыхание-то не сбито… Я устал.       Как сейчас помню: этот пиздец начинался с привидевшейся мне бутылки колы, стоящей на холодильнике. Моргнул — бутылки не стало. Глянул на дверь — дверь превратилась в ворота. А потом меня вырубило. Темнота разбежалась белыми искрами. Прихожу в себя, а у меня стопа приварилась к батарее. Ожог был громадный. Я не почувствовал даже… Интересно, чего добивался «этот»? Не решил, как его называть. Надеюсь, он сдох, не зря же я столько времени пролежал в психушке.       Регулярно кусаю костяшку на правой руке от нервов, она вся багровая. Руки обветрились, потрескавшиеся, сухие, раны сочатся. В целом старался вести себя хорошо, не причинять себе вред, не нервничать, не смотреть ничего тревожного или грустного. Спокойствие. Беспросветное спокойствие, вакуум. В простонародье — реабилитация. Теперь я снова не «в», я на краю пропасти. Не деградация, а рестарт. Выдвигаемся в мир из самой безопасной точки на карте.       Дома и правда безопасно. Никаких острых предметов, аптечка под замком, спички спрятаны, розетки с заглушками, все по правилам, по режиму. Здоровое питание [типа (ну, тут я проебался)], здоровый сон, постоянный прием лекарств. Со временем контроля стало меньше, конечно. Мне сказали, я иду на поправку. Депрессия — меньшее из зол. Лучше, когда я лежу как овощ, пуская слюни, чем когда пытаюсь кого-то убить, а потом к тому же еще и ничего не помню об этом.       Жизнь — это ебаный пиздец. Моя, по крайней мере. В ней нет места нормальности, даже светлой грусти я не чувствовал так давно. Если я — это что-то живое, то лучше живому мне всегда в изоляции оставаться. Кажется так. Кажется, что если оставить меня без присмотра, я снова что-нибудь натворю. Чудовище. Таких стоит всегда держать взаперти. Отвратителен, мерзок, жалок (пока скован совестью, можно даже поиздеваться), но вообще всем известно, насколько же я опасен. Неважно, сколько лет проведу в заточении, навсегда останусь искалеченным судьбой, обстоятельствами искусственно созданным месивом из кровавых ошметков-эмоций. Я тот, кого, на самом-то деле, никто видеть не хочет [не хочет от страха ослепнуть, ведь, как когда-то сказал важный мне человек, я могу и выцарапывать, и светить целительно].       Тело — клетка из клеточек, и каждой клеточкой своего тела я ненавижу проклятую, мучительную жизнь (это ебаный пиздец); дни приносят огромные катастрофы внутри головы, виски пульсируют, слышится треск. Мысли кажутся осязаемыми, пиявками вьются, высасывая из меня жизненные силы, превращаются в затягивающуюся удавку, давят каблуком на кадык. Какие будут последние слова мои?       Смотрю на себя в зеркало чужими глазами, вижу монстра. Люди, такие же, как и я, нарекли меня им. Пускай. Жду, когда что-то шептать начнет отражение, но ненавистный враг полумертв. Я дал ему слишком мало времени отдышаться. Сам же не могу надышаться, мгновения принадлежат мне и только мне, и я должен радоваться, но… как же они мучительны, мгновения. Может, я уже исправился наконец (как будто бы отбывал срок, забавно)? Старался, принимал лекарства, делал все, что от меня требовали, хотя мне не хотелось. Успех в моем случае — это оставшиеся расстройства, да? Стоит, наверное, испытывать благодарность. Но я почему-то не чувствую ничего. Возможно, я сломан, возможно, это из-за лечения.       — Давай, расскажи, какой я. Ты же меня лучше знаешь. Что ты вообще о себе возомнила?       Хината смотрит не просто спокойно, а даже в какой-то степени безразлично, словно с самого начала была готова к такой реакции, и мне это не нравится. Не нравится то, что у нее есть власть надо мной. Казалось бы, Хината — чужая и ей должно быть плевать, но она здесь, почти вплотную, пусть снизу вверх, и я чувствую, что принадлежу ей, и если она прикажет мне что-то, я это выполню. Сколько же мы не виделись… И почему Хината пришла? Вернуть главу мафии? Ко мне в гости? Оба мотива в одном, кажется, и это делает ее темной. Почти дьяволицей. Та искренность, что всегда в ней была, трепыхается бабочкой где-то под оболочкой, которую хочешь не хочешь, а выстроишь, если уж решил пойти по такому пути.       Она в маленьком черном платье, в ее сумочке пушка (точно, пушка, я, блядь, чувствую, будто дуло уже упирается мне в затылок), на плечах — форменная куртка Свастонов. Хочется спросить: «Какого хрена?», но я трачу время на взгляд в глаза. Мгновение перед выстрелом. Хочется о чем-то подумать. О чем-то важном. Но в итоге нет ничего, кроме бесконечной череды вспышек из-за завышенных ожиданий. Вспышек-размышлений на тему «успею ли я просмаковать смерть».       Все болит. От ее безразличия нарывает мое безразличие. Спасите и помогите. И лучше не стоит. Не прикасаться к этому — восхитительно.       — Возвращайся, — просит Хината, пока я смотрю в окно. Во дворе Коко и Санзу курят возле машины.       — Они твои телохранители типа?       — Типа.       Ого.       Продвинулась по карьерной лестнице, ничего не скажешь.       По кусочкам пытаюсь собрать общую картину, понять, что происходит, почему у милой-девочки-Хины пистолет и форма, почему милая-девочка-Хина больше не милая и почему именно не-милая-девочка-Хина пришла говорить со мной. Почему она, а не кто-то другой?       — Где Такемичи? — может показаться, что у меня грустный голос, но это не так. Он отсутствующий. Если честно, мне нет дела до Такемичи.       Она спрашивает:       — Тебе это так важно?       Отвечаю, чтобы тишину скрасить:       — Да.       — Больше он не в Свастонах, — следит за моей реакцией, ждет удивления, и я искусственно удивляюсь: вскидываю бровь, чтоб не подумала, что я совсем уже безнадежен. Хотя я сам не знаю, надежен я или «без». Думаю, давно пропащий, но милую-девочку-Хину разочаровывать не хочется. Не заслуживает она знать плохое. Но не-милая-девочка-Хина, кажется, знает меня как облупленного, все мои ответы и вопросы ей известны заранее. Поясняет: — Я его выгнала. Потому что он решил, что Свастоны могут существовать без тебя.       — А они не могут?       — Не могут.       Теперь я действительно удивлен.       — А ты, прости, кто?       — Твоя правая рука. Пока тебя нет — главная.       — Какого…       — Ты что-то имеешь против?       Ее оскал — самое красивое, что я видел за последние годы. В Хинате хочется раствориться, словно она способна залечить раны и смягчить боль, словно она знает, куда все движется. Движение изменчиво, но Хината, или ее дарк-версия (жизнь всех выебала, нимфоманка-насильница), прекрасно справляется. Не хочу задавать вопросов, ведь я не против. Я почему-то уверен в том, что лучше нее никто не справится.       — Я скучала, чтобы ты знал, — голос твердый, зато у меня в груди щемит. О большем и не мечтал. Исполнение давней мечты как взрыв звезды, когда крушение правильных надежд — лопнувший шарик. Эгоизма в человеке больше, чем благородства. Отвратительно радуюсь тому, что Хината превратилась в мою правую руку, а не в чье-нибудь тихое покорное ребрышко.       — Вселенная тебя не любит. Зато я люблю.       Даже так? Возможно, я умер. Или объебался таблеток, раз пошли признания. Самое интересное заключается в том, что я не шокируюсь. Все потому, что она такая. Какая-то не такая, как раньше. Темная. Вошла, да еще с пистолетом, сверххищница, и я как будто бы заранее догадался — любит, а не убьет.       Так к нелюбимому в дом не входят.       — Это ты зря, — я серьезно. Пусть хоть дьяволицей станет на моих глазах, сильнее в тысячу раз, но как-то это неправильно все равно. Как-то это все равно плохо. Часть меня все же хочет, чтобы она жила нормальной жизнью. Не в подчинении, нет, для Хинаты это прямо-таки унижение, она свободна и опасна, одним взглядом уничтожит, даже ресницы не накрасит, и так — острые. Но хотя бы не взаперти с больным человеком.       — Это уже не тебе решать.       Права. И я готов преклонить колено. Признать ее главой мафии и сам стать правой рукой, но все еще иррационально сержусь, на себя больше. Пролежал взаперти так долго, даже не знал, как дела продвигаются. А Хината вон — теперь моя Хина, my Hina, хах, и сама решает, что-как. Может, даже убила кого-нибудь. Скорее всего. В зрачках ее вижу несколько нездоровое пламя. Жизнь есть жизнь.       — Солгу, если скажу, что ждал тебя. Я думал, ты ушла. Думал, Свастоны распались, — говорю честно, говорю все, что нафантазировал в больнице, а она смеется. И я пропадаю.       — Я не могла позволить этому произойти. Как и все остальные, кто решил идти за тобой до конца. Если бы нужно было ждать тебя дольше, мы бы ждали. Ждать легко, когда знаешь, кого ждешь. Ты можешь сколько угодно думать, что ты изменился, можешь сколько угодно обвинять себя во всех смертных грехах, но я насильно приведу тебя в чувства, ты не отвертишься, ведь ты заслуживаешь чувства как никто. Возможно, тебе не повезло, что мы познакомились. Я не отъебусь, Мандзиро. Я тебе устрою счастливую жизнь, можешь не сомневаться.       Шипит-угрожает, готова на все, и я улыбаюсь в ответ так искренне, как только могу сейчас, и мою Хинату недокрасноречие удовлетворяет. Наверняка она, как любая принцесса, мечтала об ином признании, о красивом, возвышенном, сказочном. Но я предлагаю все, что у меня есть. А она вгрызается в это зубами, в мое сердце, и сердце бьется с ее зубами, но бесконечно проигрывает. Истинная принцесса сперва превращается в воина, чтоб не бояться кровавого душа, а уже после становится королевой.       Единственная причина, по которой воин до сих пор не королева — я. Я, ведь она ждет возвращения короля.       — Мне уже страшно.       — Идти за счастьем всегда страшно. Особенно когда нельзя быть уверенным наверняка, ждет оно или нет.       Требует обещания. Хочет, чтобы старался, пусть больно и плохо. Не знаю, готов ли. Но меня, в общем-то, не спрашивают, так что…       — Главное, я его жду.       — Ждешь? Не пизди, Майки, бьюсь об заклад, пока я не пришла, ты лежал и мечтал поскорее сдохнуть, — не-милая-Хина мне мила, хочу целовать ее. Наконец-то чего-то хочу хотя бы на миг. — Тебе меня не обмануть. Ты никогда меня обмануть не мог, каждое твое лживое «все в порядке» не проходило мимо меня, только тогда я молчала, а сейчас меня хрен заткнешь. Тебе любопытно, что изменилось? Когда ты лег в больницу, все смотрели на Такемичи, а он пытался убедить парней, что мафия — это плохо. Попробуй переубедить в этом Санзу. Смех да и только. Такемичи говорил, что ты все испортил. Ха, будто мог взять ситуацию под контроль и превратить мафию в разбойников Робина Гуда. Свастоны будут существовать лишь под твоим началом. Санзу сделал бы из нас зверей, Такемичи стал бы тем, кто реально мог принести разрушение. Все с ним переругались, никто не хотел его слушать. Это же дикие волки, блядь, а он предлагал им, считай, перейти на растительное питание. Короче, я взяла бразды правления в свои руки. Отобрала у Санзу пушку, пальнула в воздух, парни тогда еще посмеялись. Думали, я шутки шучу, раз стреляю второй раз в жизни и единственной тренировкой была стрельба под началом папочки. Пытались меня успокоить, а я четко и громко сказала, что те, кто против Сано Мандзиро, берут и уебывают, а остальные остаются со мной. Ну, все наши, кроме Такемичи, и остались. Предположили, что меня отпустит через пару дней и я наиграюсь, а за главного у них, на самом деле, Санзу. Правда, слушок о том, что я главная, быстро разошелся, так что на меня открыли охоту. Решили уничтожить Свастонов, пока они слабые. Уроды, вывезли меня в лес, решили, пока расчехлялись, что я буду смирно лежать, раз я мелкая и хрупкая с виду. Даже не стали связывать. Ну, я их всех перестреляла, угнала их тачку, а как пришла к Санзу вся в крови и с ненормальной улыбкой на пол-лица, он сразу притих. Даже задницы остальным за меня надрал. Я знаю, я ему не нравлюсь, но ему нравишься ты. Это нас здорово объединило.       Жизнь — это ебаный пиздец.       Вот в чем я убедился в очередной раз.       Меня кидает от волнения за ее жизнь до какой-то странной гордости. Кто-кто, а Хината может за себя постоять. Моя девочка. Моя Хина. Хочу без конца повторять.       — Мне стоит бояться? — спрашиваю вместо «спасибо». Хината читает между строк, она и молчание поймет правильно.       — Стоит.       Я учусь читать ее заново. Хината изменилась, я — не особо, поэтому мне нужно больше времени. Но чувствую, что хочет смеяться, чувствую, что тоже хочет поцеловать, ведь скучала. Раньше бы сразу на шею бросилась. Теперь сдерживается, такая серьезная, ну правда — королева. Я влюблен. Как был влюбленным, так и остался. Сколько лет прошло с моих четырнадцати? Восемь лет. Мда. Ждал и дождался. Впрочем, раньше я сам не подпускал ее ближе. Думал, с Такемичи ей лучше, много думал о Такемичи, о том, как это все будет выглядеть со стороны.       В итоге, красиво выглядит.       А так еще лучше: делаю шаг вперед, не спрашиваю, уверена ли, иначе, боюсь, взбесится и укусит, и касаюсь ее губ своими. Осторожный поцелуй Хината норовит превратить в побоище, резкая и решительная, неуемная, как пламя горячая, но я ее останавливаю, умоляю завершить борьбу, ведь не нужно больше бороться. Я здесь, давай будем нежными. Давай поговорим шепотом.       Целую и чувствую, насколько она устала от восхождения. Пускай под контролем весь Токио, достичь этого было тяжело. Мне страшно даже представить себе, сколько Хината еще не рассказала. Она полна секретов. Целую не как влюбленный мальчишка, я и не чувствую себя так. Наше чувство — это что-то серьезное, перенесшее столько всего, но уцелевшее, все еще правильное. Не сносит крышу, ничего такого. Я делаю то, что давно хотел, и она отвечает, уже ласково, обнимает меня за шею, гладит по волосам. Мой поцелуй означает огромную благодарность за то, что осталась рядом, за то, что все это выдержала, за то, что продолжает выдерживать. Губами и языком говорю ей «люблю» бесконечность раз, в зубы сквозь зубы, выдыхаю, ловлю движения, делаю так, как понравится ей. Ей нравится медленно, ей нравится без остатка, но не без здравости, тоже — не крышесносно. Мы оба нацелены на отношения в нашем понимании правильные, по-своему трепетные, мы друг для друга без оговорок, мне оставляют выбор не оставляя выбора. Всех все устраивает. Более чем.       Целую так, что у нее подкашиваются ноги. Держу, прижимаю к себе. Позволяю Хинате гладить себя по спине, по выпирающим ребрам, пускай узнает, какой я худой, неприятный (Хинате либо нравятся неприятные, либо у нее искаженное восприятие реальности и я не кажусь ей неприятным, не знаю [а вдруг я не неприятный?..]), позволяю вцепляться в плечи, держаться за меня, таять. А сам, как изваяние, берегу и оберегаю, пусть отдыхает. Я наотдыхался уже, хватит. Хината должна расслабиться. Если со мной ей действительно так хорошо (она тихо стонет, а не кричит), значит, вынес все не зря и не зря вернулся. Меня здесь, оказывается, ждали.       Целую так, что у Хинаты закатываются глаза, отрываюсь и смотрю на нее, раскрасневшуюся, в моих руках хрупкую, доверчивую, невероятную. Сердце бьется так быстро, словно оно не мое, чье-то чужое. Мое никогда в жизни не билось так. Она улыбается умиротворенно, прижимается щекой к груди, мечтает о хорошем. Наверняка. Я тоже думаю о хорошем. О ней всей, о дьяволице с пушкой в сумочке. Свастоновский пиджак на плечах Хинаты смотрится хорошо.       Я влюблен. Влюблен, как могу. Может, надрывно, может, спокойно. Может, все сразу. Не понимаю, но скоро пойму. Пока что мне жарко. Пойду открою окно. Позову Коко и Санзу. Посидим вчетвером. Нам есть что обсудить.