Клетка без прутьев

      Дунечка отбросила пистолет в сторону. Свидригайлов с удивительным хладнокровием подошёл к ней, как-то даже опасливо, как будто в руках у неё всё ещё было оружие. Он приметил воспалённый от слёз, уставший, бесконечно разочарованный взгляд Дуни, замедлившись в локте от своей добычи, как бы это не решаясь нападать. Но всё-таки Аркадий Иванович, привыкший к своим желаниям, приблизился к ней, нерешительно положив свою крупную, тёплую ладонь на талию Дунечки. Не от испуга, но от неожиданности она прикрыла глаза; ресницы её жалобно затрепетали, челюсти сжались, обрисовав на исхудавшем лице тень желваков.       — Так не любишь? — тихо спросил он. Дуня молчала. По её щеке скатилась невольная слеза, которую она утёрла краешком сюртука с плеча Свидригайлова, неизбежно оказавшегося столь близко. — И… не можешь? Никогда? — Она не отвечала ему. — Молчишь… — в конец шепнул Свидригайлов, робко прикоснувшись скулой к её виску. Дунечка замерла, часто дыша и потому всё глубже чувствуя запах Свидригайлова. Он, надо признать, в действительности пользовался недурной водой, сбрызгивал ею перед выходом шею, как следствие, попадая на одежду. Дуня испугалась вызванного чувства этим страшным запахом.       — Отпусти меня! — выдохнула она в ответ спустя молчание.       — Да разве же держу? — в подтверждение он отнял ладонь от её талии, припрятав руку в карман брюк.       — Пройти дайте, Аркадий Иванович… — едва не запинаясь, прошептала Дунечка, боясь взглянуть в насмешливые ярко выделявшиеся на надменном лице глаза, светившиеся как бы даже обманной добротой по отношению к бившейся в надежде девушке.       Свидригайлов мягко для своей фигуры ступил в сторону, незаметно для Дуни оставив в стороне загнутый носок туфли. Стоило только ей двинуться к выходу, как ножкой она тут же неловко зацепилась за эту хитрую ловушку, оставленную в качестве капкана умелым охотником. В следующую секунду тёплая сухая ладонь Аркадия Ивановича поймала нежную ручку Дунечки. Свидригайлов не дал желанной добыче пасть на пол, осторожно помогая оправиться испуганной девушке. Та, против воли, обратила взгляд свой на лицо мнимого спасителя, неизбежно встретившись с тем самым странным взором просветлевших лукавых глаз, испытав лёгкое головокружение.       — Ужели правда вы пошли бы за Лужина? — горько усмехнувшись, спросил он, не требуя от неё ответа и не давая опомниться после запинки. — Так разве ж я хуже, получается? Только я ведь вас наложницею законной сделать не желаю. Мне не ваша покорность слепая интересна; нехорошо чтобы вы в рот мне, извините, заглядывали за каждым обедом. — Она молчала, казалось, внимательно слушая каждое его слово. — За Лужина, мерзавца, пошли бы… Руки переломали, а пошли бы, чтобы брата возлюбленного спасти.       — Неправда, — тихо прошептала она ту же ложь, которую доказывала Раскольникову. Руки, оказывается, столь непозволительно долго покоящиеся в ладонях Свидригайлова, опомнившись, Дуняша отняла, прижимая к быстро вздымающейся груди своей.— Я для себя замуж пошла бы. А уж если бы была возможность родным помочь, так только с радостью.       — Избрали бы в мужья змея ещё более склизкого, чем перед вами стоит, — продолжал он, как будто бы не слушая её. — Только я-то благодетелью не увлекаюсь нарочно. Вы сказали, я подлец, так вы, право слово, не ошиблись ни разу; я перед вами открыт, с остатком чести признаюсь в грехах, если спросите с меня. Да я ведь хоть бы знаю, что не спросите, а надежду схороню последней. Вы уж извините меня, — вздохнул он. — как в бреду к ряду второй день. Ну так этакая ситуация вам только на руку, Авдотья Романовна. Вы ключ-то приберите, — помолчав, лениво кивнул он в сторону вернувшегося на изначальное место ключа, который Дунечка определила туда, открыв себе задний ход на самый крайний случай. — Нехорошо будет, если он потеряется опять. Нехорошо… Я ведь, быть может, не сыщу его боле; с концом ключик-то потеряется. Его потом с собакой не сыщут.       Он надолго замолчал, немного пошатался из одного угла, не доходя до него, в другой, а затем нашёл место себе на кушетке, присев на самый край, так чтобы всем видом своим показать, намекнуть, чтобы шла Дуняша восвояси и не оглядывалась. Но почему-то она не торопилась, дивясь самой себе о той смелости, которая внезапно встала в ней неизвестным стержнем; как будто бы знала, что ничего не сделает ей этот страшный Свидригайлов, этот лжец и сластолюбец, всего мгновения назад вселивший в неё почти что животной силы убеждение спасаться. Против ситуации Раскольникова изучала его сгорбленную, однако как будто бы даже изящную в своей достаточности фигуру внимательным взглядом, и не решалась оставить ключ на прежнем месте.       — Ужели вы правда Марфу Петровну-то убили, — едва не задрожав прошептала она, садясь у его ног; ключ по-прежнему держала у себя. — Ужели совсем в вас ничего не осталось? Ведь раз говорите, что любите, так должно остаться… Вы или играть мною вздумали, как пташку в клетку, а потом выпустить на волю со сломанным крылом, или в правду говорили. Где же ваша честь-то остатком? Чего же вы молчите?       — Убил-с. Да так убил-с, что по сегодняшнюю ночь имею честь встречаться с призраком, — кривая усмешка, исказившая его губы, теперь боле не пугала Дуню; по крайней мере не боле, чем сами его слова. — Извёл, что же тут поделаешь; не столько об яде речь, Авдотья Романовна, сколько об натуре подлеца. Что же прикажете? Извёл, да и с концом.       — Всё вы врёте мне опять, — качнув головкой, шепнула она. — Всегда врали, так почитай и теперь не изменили себе. Только ложь-то, Аркадий Иванович, ложь-то на что?       — Чего же вы мне душу-то треплите, в самом деле! — Свидригайлов поднялся на ноги, пройдясь от кушетки к окну. — Ежели нет в сердце в вашем ни самой любви, ни намёка на её возможность, то, прошу вас покорнейше, извольте оставить меня одного. — На удивление это было сказано с таким непозволительным спокойствием, совершенно не свойственным бы тому горящему опасному взгляду, напоминавшему раскалённые угли, которым Свидригайлов смотрел на Дунечку, бьющуюся у двери. Даже это слово любовь с его губ слетело совершенно однообразно, как будто бы он говорил не о том, о чём говорил на самом деле в страстях несколько минут назад, а о чём-то совершенно его не трогающем.       — Отчего-то я не могу этого, Аркадий Иванович, — опустив глаза в пол, призналась она. — Как будто знаю наперёд, что оставлять нельзя вас, а почему — невдомёк мне.       — Вы жалость свою, Авдотья Романовна, приберегите для семейства. Брата пожалейте, сколь долго ещё господин дознаватель будет в душу ему лезть, увы, знать нельзя. — Дунечка подняла на него взгляд. Ужели Свидригайлов намёк дал на то, что ничего не скажет? Такой ли он подлец на деле, каким его Лужин описывал? Она ждала продолжения его слов. — А меня не жалейте. Надобно понимать, за что вы так со мною. Надобно… Вот я и понимаю, Авдотья Романовна. Уйдите же теперь, пока способность при вас.       — Послушайте же! — как будто забыв, кто перед ней находится, Дунечка встала и скоро подошла к Свидригайлову со спины, робко коснувшись его плеча и сразу же отдёрнув руку, как только тот повернул к ней лицо. Оно теперь уже не напоминало ту маску, с которой имел честь сталкиваться Раскольников; Дуня взволновала его, определив на щеках и шее некоторый румянец, успокоив в глазах масляный блеск. Оно стало как будто бы даже приятнее ей, когда самодовольство сменилось на нём скорбью и горестью. — Я благодарю вас, что вы хоть с какой-то стороны по делу человек чести, пусть и осталось её в вас, как вы сказали, немного. Однако ж прежде чем уйти от вас я почему-то обязана взять с вас обещание, что ничего с вами не сделается.       Свидригайлов внимательно всматривался в её глаза. Он пытался сыскать в них то ли тень жалости, то ли жажду той лжи, которую она бы хотела услышать, то ли искренность. Но это всё-таки была Дунечка! Со всей своей изумительной чистотой она ждала от него честного ответа. Свидригайлов молчал, поскольку не мог соврать ей теперь на эту наивную просьбу.       — Чего же вы молчите, Аркадий Иванович?       — Как же вы в самом деле чисты, Авдотья Романовна, — с каким-то отчаянием в голосе ответил он. — О каких же вы этаких вещах спрашиваете? Да будь вы моей, сестрой, женой — не важно, знай я о том, что вы к такому подлецу махровому пошли, как сам я перед вами, я бы убил его. Богом оставшимся клянусь вам, убил бы. И брата я вашего сполна понимаю, почему это он прервать нас всё время старался. А вы просите о таких вещах! Смеете с меня брать этакое обещание! — наступавший на Дунечку Свидригайлов, всё больше и больше распаляющийся, снова имел неосторожность испугать её, так что ключ со звоном выпал из дрожащих вспотевших рук со страшным звоном. Аркадий Иванович медленно перевёл пронзительный взгляд с лица Дуни на встревоживший его предмет, оказавшийся теперь ближе к нему, чем к девушке. — Как же это вы так неосторожно… — едва понятно шептал он, наклоняясь за ключом.       Вся фигурка Авдотьи Романовны затрепетала; она уже готова была схватиться за чашку на столике во имя безопасности, но сдержалась, потому как стоило только Свидригайлову коснуться ключа, он тут же сам бросил его, встав на колени и принявшись целовать насильно стиснутые покрасневшие влажные от волнения пальцы.       — Аркадий Иванович! — крикнула она, и Свидригайлов как обожженный отпустил её руки, оставшись на коленях.       — Вы что же думаете?! — строго спросил он, вдруг поднявшись на ноги с такой быстротой, какой было бы совсем не свойственно в его возрасте. — В действительности в игры я с вами играть буду?! Извольте! — Аркадий Иванович вскинул руку так, что перстни на соседних пальцах едва не звякнули. От этакого движения шлейф его распространился в сторону, снова приятно ударив в нос Дуняше терпковатым строгим ароматом. — Извольте! — помолчав, повторил он. — Травите меня, как зверька в клетке! Да разве же прутья эти взаправду железные? — Авдотья Романовна терялась, не могла никак понять, о каких таких прутьях с несвойственной горячностью вдруг принялся рассуждать Свидригайлов. — Сам себе я хозяин этих прутьев! Как поставил, так и снесу!       Он уже хотел было сделать уверенный шаг в сторону Дуняши, как она первая ступила к нему, встав в позу удивительной смелости. Возможно, только это-то и было единственным верным решением в сложившейся между ними ситуации, в которой жертва неожиданно принялась усмирять своего охотника.       — Стойте! — шёпотом велела Дунечка, внутри дрожа всем существом перед этим сильным властным человеком. — Отчего же вы в самом деле, как зверь какой-то? Вы меня пугаете… — после тихо прибавила она, переводя бархатный взгляд на пол.       — Вы меня волнуете! — как бы в обвинении прошипел Свидригайлов в ответ.       — Да ежели я специально! — начала было горячиться она, как вдруг его вкрадчивый вздох прервал:       — За то и люблю.       Дуняша громко ахнула, прижав руки к груди в защитном жесте, как будто Аркадий Иванович продолжал наступать. В самом же деле он несколько поник, выпрямился, как по струнке, и снова отошёл к окну, оставив после этого страшного признания тяжелое молчание.       — А другом?.. — вдруг тихо прошептала Дунечка, заставив Свидригайлова обернуться. — Другом могли бы стать? Любовь ваша… — она едва не задыхалась, не веря, что способна произносить такие слова для него, для Свидригайлова. — Любовь ваша горяча больно. Весь вы слухами, как паутиной, обмотались — как же я верить вам обязана? Другом-то, быть может, яснее бы стало, как же дальше…       — Обручимся, — спокойно сказал он, не двигаясь с места. Всё в этой статной фигуре теперь неумолимо было. — Тогда и стану другом вам, Авдотья Романовна.       — Неволите вы меня… — расстроенно вздохнула она, отворачивая лицо в сторону, чтобы не видеть его плутовских глаз. — Как же можно…       — Я собой играть не дам-с. Полноте, и без того измучали вы меня, а что же и вовсе хотите на цепочку к своим стопам присмирить? Я, извольте, если даже и подлец, каких не видывал свет, а тем более дурить не дам себя. Даже вам.       И что-то было для Дунечки в этом даже, что сердце её как будто бы быстрее затрепетало. Отчего-то и мысли пошли, будто бы из двух зол выбирать нужно меньшее. Подумав об том, Авдотья Романовна тут же одёрнула себя: никак лжёт опять? Всё в этом человеке противоречило, заставляло сомневаться и опасаться, однако ж было что-то, что Дуня видела, а объяснить не могла; будто нельзя оставлять его одного, да и вовсе как же оставить?       — Родиону поможете? — переборов в горле вставший вдруг ком, тихо спросила девушка.       — Ни об чём господин дознаватель от меня не дознается, — обновлённый глубокий голос Свидригайлова, более не хранивший в себе сожаления, мог бы показаться даже приятнее, как бы правдивее. — В Америку Родион Романович сам отказался. Силой ежели его? Да вы и сами понимаете, что нельзя силой-то.       — Обещаете? — по-детски наивно продолжала Дуняша. — Всем святым, что в вас осталось, Аркадий Иванович, обещаете, что не пойдёте против Роди? По чести.       — По чести. Не пойду, Авдотья Романовна, — он уже видел в её бархатных глазах ту решительность, которую нельзя было бы описать, но которой он, очевидно, остался доволен, как и сам собою, и потому простил ей очередное обещание.       Быстро взяв ключик с пола, Дунечка в прощании обернулась на стоящего у окна Свидригайлова, после отпёрла наконец дверь и вышла вон, оставив ключ на ближайшем столике в соседней комнате. Свидригайлов не ошибся: в самом деле, уходя от него, девушка решалась, убеждала себя в правильности внезапной мысли. Аркадий Иванович тревожил её не столько своим «грязным бельём», какое могло вдруг появиться в самый неожиданный момент, сколько последним поведением. И ведь отпустил же… Живую, даже непомятую отпустил! И Дунечка металась между благородством, невольно наделяя им этот жест, и совершенной низостью. Разве же это поступок — сохранить честь девушки? Возлюбленной девушки, если верить самому Свидригайлову. В конце концов, если Разумихин не сделает ей того же предложения, останется она неизбежною игрушкою! Раскольникова поспорила сама с собою на эту страшную судьбу, вызванную безнадёжным положением, осознание которого и сводило её понемногу с ума. Как же обо всех позаботиться? Как же маменька, Родя? Ужели этот брак стоит их? Если потребуется, решилась Дунечка, она пожертвует… Эта страшная для молодой девушки решительность и привела к тому, что Авдотья Романовна, разумеется, в тайне от Пульхерии Александровны, написала к Свидригайлову письмо, не получив в тот вечер признания от Дмитрия Прокофьевича — пожалуй, единственного, которого она смогла бы по-настоящему полюбить.