* * *
Если Селестия была львицей, то она – котёнком: тускло-матово-синяя, она щурилась от солнечного света, стеснялась толпы напирающих со всех сторон незнакомых пони и имела такой же испуганный вид, какой был бы у него, если бы его засунули в фаэтон вместе с Самим Солнцем. Возможно, подумал Скэншен, именно потому он не мог отвести от неё взгляда, несмотря на неизмеримо превосходящее величие Селестии в непосредственной близости. Родственная душа. Один раз она заметила. Перехватила его взгляд и замерла – экземпляр в коллекции энтомолога, пленённый в момент неподвижной красоты булавкой его взора. Она опустила глаза на пустобокую кобылку-пегаса, которая подскакивала, жужжа крылышками, в бесплодной попытке подняться до уровня её глаз, и магия рассеялась; затем снова перевела взгляд на него, её страх превратился в беспокойное любопытство. Застигнутый врасплох, он моргнул. Сердце пропустило удар. Она одарила его слабой улыбкой. Он улыбнулся в ответ, не зная, что ещё сделать. Парад двинулся дальше. Когда Скэншен наконец поднялся по лестнице в свою квартиру на втором этаже, сердце у него всё ещё стучало, будто пытаясь наверстать пропущенные удары. Жеребец подошёл к письменному столу и, чтобы успокоиться, сделал то же, что и всегда: взял перьевую ручку и начал писать. Одна в неведомой стране, Толпа её страшит, Та, что могла стать другом мне, Прочь ото всех бежит. Пожевав кончик ручки, он по бессмысленной привычке, оставшейся со времён жизни в общежитии, обвёл пустую комнату взглядом и пошёл ва-банк: Слова коснутся ли ея, Слетев с его пера? Скэншен долго смотрел на этот вопрос, перекатывая ручку во рту, затем резко её выплюнул. Глубоко вдохнул, дабы унять дрожь в копытах, и рысцой выбежал в поздний вечер. Он обязан был побольше узнать о ней. Нового библиотекаря – единственной пони, что гарантированно должна была скрываться от празднеств – на месте не было. Он вернулся домой, приготовил скромный ужин на одну персону, зажёг новые свечи и снова встал над письменным столом. Ручка перекатывалась из одного уголка рта в другой. Свечи догорели. Стихотворение пристально смотрело на него. Пока поэт со всех сторон атаковал оставшийся без ответа вопрос, подбирая рифму к основной мысли, а мысль – к рифме, его веки всё тяжелели; ничто не устраивало его. Банальности, утешения и смирение улетучились, когда его мысли начали блуждать, а взгляд уткнулся в пустоту, подведённую под чертой этого вечера. Он клюнул носом, и голова его поникла. Сквозь сгущающуюся дымку он почувствовал, как, подёргиваясь, скользит по странице зажатая у него в губах ручка. Жеребец вскинул голову в ещё одном, самом последнем протесте против сна. И увидел строки: Когда уносит прочь тебя Вечерняя пора. Скэншен выронил ручку, словно сигарету, взятую губами не с того конца, и шарахнулся от стола. От резкого движения свечи потухли, и он довольно долго пытался отдышаться, стоя в темноте, прежде чем, набравшись смелости, снова приблизился к столу и дрожащими копытами вновь зажёг свет. Он уронил две спички, от одной из которых чуть не загорелась корзина для бумаг. По мере того, как слабел шок, любопытство возрастало. Разумеется, комната была пуста; единственным за всё время разом, когда гости удостоили его маленькую квартирку своим присутствием, была та раздражающая приветственная вечеринка, устроенная Пинки Пай. Открытое окно было забрано ставнями, и протестующего скрипа петель он не слышал. Поэт взглянул на пергамент пристальнее. Почерк был неуверенным, но чем дольше он сравнивал его с обширным запасом образцов на столе, тем более тот походил на его собственный. Скэншен набросил на плечи плащ, запихнул пергамент в седельную сумку и собрался было выйти на улицу, но, уже держа копыто на дверной ручке, задумался. Быстрый взгляд на часы показал, что, по причине бессонницы или сна, время было за полночь. Беспокоить библиотекаря так поздно он никак не мог – особенно из-за чего-то столь безвредного, как загадочный дух поэзии. Он задумался. Затем широким взмахом копыта расчистил стол, достал новый лист пергамента и написал: Кто ты? Жеребец уставился на слова, желая, чтобы адреналин испарился, но чувство безвкусицы с течением времени всё нарастало. Скэншен одним движением схватил пергамент, скомкал его копытами и разгладил свежий лист. Он вывел своим самым изящным почерком: Он вопрошает, взора не сводя с листка, Богиня ты, иль демон, или выдумка? Даже облегчив таким образом совесть, Скэншен больше часа простоял за столом, переминаясь с копыта на копыто… И открыл глаза среди солнечного света, не помня о том, что засыпал, а на странице были новые слова: Если хочешь беседы, Сна ищи, не преследуй. (Ничего злокозненного, вот увидишь).* * *
— Конечно же, — сказала Твайлайт Спаркл, — данных, относящихся к до-Селестианской Эпохе, осталось очень мало, но, если хотите, я могу написать принцессе Селестии, чтобы та передала несколько вопросов непосредственно принцессе Луне. — В этом нет необходимости, — пробормотал Скэншен, чувствуя, как к щекам приливает жар. Он отчаянно соврал: — Всего лишь… любопытство. — Что же, приятно видеть, что всё больше пони проявляют к ней интерес! Я имею в виду, к ней настоящей, той, что скрыта за искажёнными легендами, закрепившимися в мифологии. — Твайлайт доверительно наклонилась к нему. — По правде говоря, я бы с радостью написала ей и спросила! Так или иначе, ей, должно быть, ужасно одиноко. Разве вам не было бы одиноко, если бы единственным, что всем о вас известно, был народный праздник, посвящённый вашей одержимости, приводящей в ужас жеребят? — Разумеется, — ответил Скэншен, его мысли были уже далеко. — Но даже на основании доступных нам фактов мы можем заключить, что сны подпадают под её юрисдикцию. В конце концов, плохие сны называют «кошмарами», — при помощи магического захвата она подняла толстый словарь и пролистала его, указывая на то, что и представляло предмет его интереса, — и, как нам известно, этимология этого слова восходит ко времени Войны Светил. — Она постучала копытом по подбородку. — Хорошо, таковы два факта о ней, известные всем. Но моя точка зрения остаётся неизменной. Ни то, ни другое не отражает её настоящую! — Нет, всё это вовсе не о ней, — согласился Скэншен, пятясь. — Благодарю вас, мисс Твайлайт. Мне, эм, нужно немного поработать над стихами.* * *
Ему хотелось задать тысячу вопросов, тысячи писем просили написать их, миллион предложений молили, чтобы их отправили в полёт, какой бы там эфир не нёс их, – но он не мог сделать этого. Настолько хрупка всё ещё была их связь. Покуда взаимопонимание крепло, не подошло бы ничего, кроме стихотворения. И – в венах у него так и бился символизм – он просто обязан был выбрать порхающую пятистрочную строфу. Он быстро его закончил; оно алкало жизни. Рассвет, И махаон, Из кокона восстав, Объяв эфир крылами, Летит; И сердце, ныне став чужим, Готово воспарить В ветрах закатных Красок. Глядя на законченную работу, он боялся того, что ответа не последует, что его богиня живёт лишь между строк; другая же часть его боялась, что думать подобным образом значит загонять её в рамки, и, хуже того, – именно это и привело её во тьму. Гордость сорвалась с привязи: до сих пор она видела лишь его полусонные попытки и заслуживала с его стороны много большего. Он принёс на письменный стол подушку и, отодвинув свечи так далеко, как только осмелился, положил на неё голову, держа ручку во рту. Пытаться спать стоя было странно – но после всех треволнений двух последних ночей дремота всё-таки быстро его настигла… Заметишь ли, Танцуя с Ветрами тёплыми Светлячка-старичка, пропащего, летящего Вослед В гармонии снегу, Сквозь ревности пургу? Боюсь, не сберегу Свой свет. К последнему слову он был влюблён.* * *
Их переписка цвела триолетами и пела октавами, страстными и непосредственными, со случайным злохорейным каламбуром. Его слова летели через всю страницу, а она в ответ рубила дактилем. Её строка была в высшей степени коротка, а ему мало было и листа. Их стихотворения неизбежно обратились к ним самим. Это в сестине Скэншен впервые рассказал ей о своей обыденной жизни; благодаря структурированному повторению концов строк структурированное перечисление его повседневных дел выглядело несколько свежéй. Вернувшийся ответ был блестящим с точки зрения просодии – ода, в которой расплывчатые биографические детали блистали звёздной метафорой. Он написал для неё гудибрастик, легкомысленное воспоминание об университетских днях, а она – элегию о долгом пребывании в изгнании. На следующую ночь ему удалось выжать из себя лишь сочувственное двустишие; её ответ был горькой, но бессвязной балладой о чуде первого вдоха, наполнившего её лёгкие после возвращения, – лишайника на камнях, и холода тумана, и сладкого, отдалённого аромата древесной трухи Вечнодикого леса. И всегда, всегда она светила немного ярче него, ровно настолько, чтобы озарять ему путь. Он писал пантум, чтобы произвести на неё впечатление изощрённой вязью повторяющихся строк, различающихся в зависимости от контекста, а она поднимала ставку посредством вилланели. Он два дня ломал голову над повторениями, обмениваясь с ней нескладными стихами, и выстреливал собственной вилланелью – на что она лаконично и остроумно отвечала лукаво-почтительным клирихью, оставляя раунд за ним и предоставляя ему несколько ночей заслуженной гордости перед тем, как атаковать его из ниоткуда захватывающей дух терциной или королевской песнью. Однажды ночью, до краёв преисполненной страстью (и в не меньшей степени – стаканами солёной воды), он написал блазон, в котором скабрезно размышлял о вкусе тьмы. Разлепив наутро заплывшие глаза, он пережил ужасное мгновение сожаления, прежде чем посмотрел на пергамент. Она ответила газелью. Что бы это значило? Хотя её стихотворение было погребено под столькими слоями игры слов и метафор, что было исключительно невыразимо, самой этой формой традиционно пользовались, чтобы писать от лица того, чья любовь была безответной, или чей возлюбленный был недостижим. Большую часть суток Скэншен провел, бесцельно прогуливаясь по Понивиллю, пытаясь при помощи упражнений совладать с одышкой и колотившимся сердцем, пока к середине дня не собрался с мыслями. Спустя час изысканий он остановился на японьской танка – форме, которой не уделялось особого внимания в настоящее время, но которой исторически обменивались влюблённые, – и отчаянно писал и переписывал её до назначенного им самим на полночь крайнего срока: Так манит твой свет Серебром глади озёрной; По ней волны слов Разбегаются, сходясь. О богиня, смею ль мечтать о тебе? Последняя строка никуда не годилась, но была до невозможности откровенной; сердце его, скинув с себя элегантные наряды, выло на луну, обнажённое и первобытное. На адреналине он бодрствовал, казалось, вечность, тысячи тик-таков настенных часов. Вернувшись в сознание, он сразу же вскинулся, взгляд его метнулся на страницу: Писать невмочь; Трепещут губы, взятые взаймы. Будем ли вместе мы? Одно лишь «да» – тебе тогда Подарит сердце Ночь.* * *
Он моментально понял, что его ответ слишком важен для того, чтобы доверить его пергаменту. Он сел на первый поезд до Кантерлота, яростно строча, рифмуя и перечёркивая; на середине сонета проводник выгнал Скэншена из вагона, чтобы тот не задерживал полуденный рейс обратно в Понивилль. С заходом солнца охранник, помогая ему собрать разбросанные записи, вытолкал его с вокзала; в качестве площадки для подготовки он переместился в маленькое, слишком дорогое кафе и собрал всё лучшее из того, что имел, на одной странице, снова и снова перечитывая это про себя, безмолвно шевеля губами, в процессе заучивания изо всех сил сопротивляясь желанию править дальше. Он никогда не наблюдал восхода луны, находясь к ней столь близко. У дворца его ждал от ворот поворот. Публика, не имеющая приглашения, после наступления темноты не допускается. Скэншен умолял, увещевал, упрашивал, но всё тщетно. Незадолго до того, как отчаяние перешло в угрозу, он отступил, чтобы подумать над тем, что делать дальше. Желая проветрить голову, он обошёл по кругу внешние стены. У сада он обнаружил вопиюще не охраняемую калитку. Заинтригованный, он толкнул её. Не заперто. К тому времени весь план казался безумием, но Скэншен был предан идее. Скрываясь от светила Луны и от факелов Селестии, он пробрался от изгороди к стене, к фонтану, внутрь крепости. Когда мимо проходили сплетничающие слуги, болтающие дворяне или молчаливые патрули, он задерживал дыхание и, наконец улучив подходящий момент, скользнул в двери, ведущие в главный зал – только затем, чтобы обнаружить себя лицом к лицу со стражником, стоящим прямо за дверью. Закованный в броню пегас безучастно взглянул на него. Скэншен сглотнул пересохшим горлом и сделал то единственное, что пришло ему в голову: небрежно кивнул. Стражник ответил одним-единственным коротким и профессиональным наклоном головы и снова уставился в пространство. Пошатываясь, Скэншен на деревянных ногах прошёл мимо него и ринулся прямиком к ближайшему коридору, толчком распахнув первую приоткрытую дверь, которая, благодаря великодушной мудрости Матушки Фортуны, вела в незанятую уборную для жеребцов. Ему удалось сделать лишь два шага, прежде чем ноги отказались служить. Он осел на пол, хватая ртом воздух и позволяя дрожи улечься. При звуке шагов и голосов, раздавшихся снаружи несколько минут спустя, он вновь оцепенел. Но ухо его уловило слово: Высочество. — Мы ценим вашу доброту, милорд секретарь, — ответил глубокий и певучий женский голос. — Но сестра Наша предложила Нам приложить бóльшие усилия к тому, чтобы вновь ознакомиться с делами Кантерлота, и Мы не расположены разочаровывать Селестию недостаточными стараниями. Скэншен выждал, пока шаги не пройдут мимо, а потом рискнул приоткрыть носом дверь и украдкой выглянуть наружу. — Заверяю вас, Ваше Высочество, в усилиях, связанных с надзором за торговыми переговорами в Зебрике, недостатка нет, — сказал милорд секретарь, оказавшийся косматым серым единорогом с выражением лица, которое даже под этим углом свидетельствовало о том, что он катастрофически нуждается в чашке чая. — Ритуальный обмен любезностями при чествовании прибывших в Эквестрию делегатов включает в себя восхваление их предков по материнской линии, мудрость которых привела их сюда. Всех предков. Их рода, берущего начало восемь сотен лет назад. — Благодаря Нашим уединённым ночам Мы не испытываем недостатка во времени для изысканий, — сказала богиня, которую скрывал из вида единорог. Скэншен уставился на неё, и воздух вырвался из его лёгких тихим хныканьем. Первый раз она предстала перед ним простой кобылицей. Теперь же – благодаря свету коридора, который вселенная её гривы и хвоста вбирала в себя, концентрируя в сиянии далёких звёзд; мышцам без капли жира, перекатывающимся под шёрсткой цвета полуночи и более тёмной меткой; подбитым серебром копытам, цокающим по мраморным полам с ленивой грацией пантеры, – она была чем-то бóльшим. Она была прекрасна – нет, она была самόй красотой, единственной истинной тенью, от которой произошли все прочие тени красоты. Прежде, чем сознательный ум Скэншена смог это обработать, он распахнул дверь, вывалился в коридор со всем изяществом императора слонов и припал к полу, а принцесса удивлённо обернулась. — Да! — вскричал Скэншен, позабыв о сонете. — О богиня, да! Я с предельным смирением и безграничной любовью принимаю предложенные тобою копыто и сердце, вверяя тебе всего себя до скончания дней моих, с душой, пылающей от радости, каковую бессильно выразить всё могущество слов. Тишина длилась мгновение. Два. Три. Скэншен рискнул поднять глаза. Щёки принцессы под широко раскрытыми фиолетовыми глазами пылали. Тишина отрастила клыки и стиснула ими горло поэта. Принцесса Луна откашлялась. — Ах, — сказала она. — Мы приносим Свои извинения, о благородный жеребец, если Мы дозволяем себе грубость, но… знаем ли Мы тебя? Скэншен уставился на неё, его щёки охватило жидким пламенем. Сбитые с толку, они на несколько ударов сердца пересеклись взглядами. Где-то далеко позади послышались шёпот и смешки. Он как-то умудрился покачать головой и выдавить «извините» сквозь шершавый песок своего горла. Подавив всхлип, он стремительно развернулся и галопом унёсся прочь.* * *
Следующей ночью его разбудило чувство покалывания в плече. Скэншен распахнул глаза. Он находился за своим письменным столом, хотя, чтобы осознать это при том, что все свечи догорели, ему потребовалось несколько мгновений. Зубами он настолько крепко вцепился в ручку, что чувствовал, как дрожит челюсть. Его щёки были мокры от слёз. Последнее, что он помнил, – как засыпал у себя в постели, таращась в стену, пока изнеможение наконец не затмило бурлящую мешанину стыда, боли и ярости, что снедала его с тех пор, как он стремглав нёсся прочь из дворца. Он выплюнул ручку, нашарил спички, зажёг одинокую свечу и бросил взгляд на плечо. Запачкано чернилами. Он посмотрел на скрюченный, наполовину вытащенный из бумажного кулька пергамент на столе, замаранный несколькими круглыми пятнами, оставленными водой, и уродливыми, дрожащими каракулями: Что я сказала Прости меня, Прости, Не уходи Ещё ниже, почти неразборчиво: Молю Скэншен закрыл глаза, у него сжимало горло, комната плыла на волнах головокружения. Он несколько раз глубоко вдохнул, заставляя себя делать каждый вдох медленнее, чем предыдущий, и уставился вниз, чувствуя, как у него на глазах закипают слёзы. Наконец он вытащил копытом другой лист, поднял ручку и написал: Положим, это даже явь… Зачем ты солгала? Уснуть стоя он не осмелился, но, прежде чем снова свернуться калачиком под одеялом, затеплил на прикроватном столике свечу, приготовил ручку, пергамент и планшет для письма. На этот раз чувство покалывания было слабее – нежное прикосновение к его бабке, распростёртой на лежащем на матрасе планшете. Он поднял планшет так, чтобы тень от него не падала на пергамент, и прочёл: Прости, но я не понимаю Ужели ты не веришь, что я есть Когда я солгала Ведь я всерьёз Заботы чьей-то так давно не знала Испортила я всё опять Прошу, не злись, я едва тебя чувствую Лишь ты один прислушался ко мне Я всё тебе отдам, молю, вернись, вернись Новый лист, ручка во рту: Если всерьёз, зачем ты притворилась, что меня не знаешь? Покалывание в бабке, пробуждение: О чём ты Скэншен сощурился в раздумье, перекатывая во рту ручку, а затем написал: Кто ты? Рассвет: Ночь* * *
В библиотеке Понивилля было не так уж много книг по истории – нет, вынужден был он честно признать, по истории здесь ничего не было, – но зато здесь имелся экземпляр «Кантерберийских рассказов». Скэншен, оцепенев, уставился на страницу, его взгляд был устремлён на странную одержимую, что так беспокоила его в школе: Кобыла Ночи скачет поутру, Вспять возвращается порой вечерней… — Мистер Скэншен? — послышался голос библиотекарши откуда-то сзади. Жеребец оглянулся; в магическом захвате Твайлайт парила книга. — Я вспомнила, что в прошлый раз, когда у вас был подобный исследовательский проект, я даже не подумала о своей личной коллекции. Я прихватила с собой «Предсказания и пророчества». Скэншен развалился в кресле, копытом закрыв «Кантерберийские истории». — Ничего страшного, — печально ответил он. — Думаю, я нашёл то, что искал. Взгляд Твайлайт скользнул мимо него. — Вы же не отнесётесь к этому как к авторитетному историческому источнику, не правда ли? Это сборник небылиц и известных сплетен, представленных в виде историй, которые, чтобы скоротать время в пути, рассказывали эквестрийские переселенцы. — Но мы можем приписать историческую основу вещам, которые повествователи полагают общеизвестными, — возразил Скэншен, возвращаясь к хорошо знакомому академическому языку. — Например, в начале рассказа «Ткачиха-бэтпони» она, с целью пошутить над сходством чудовищ прежних и новых, напоминает им демонов снов, что вплоть до времён Найтмер Мун бродили по Эквестрии. — Он отодвинул книгу. — Значит, принцесса Луна начала странствовать по снам, чтобы прогнать их, лишь незадолго до Войны Светил. Твайлайт в изумлении посмотрела на него. — Я никогда не задумывалась об этом в таком ключе. — А потом она сошла с ума и попыталась вызвать вечную но… тьму. — Ну, да, — Твайлайт неловко переступила. — Она была одержима злым духом зависти и обиды. — Она замерла и широко раскрыла глаза. — Эй, подождите-ка…. Вы думаете, что хождение по снам виной всему? Скэншен закусил губу и отвернулся. — Это потрясающе! — Твайлайт просияла лучезарной улыбкой, подпрыгивая и приземляясь на все четыре копыта и тем самым зловеще напоминая Пинки. — На основе «Кантерберийских историй»! Из этого наверняка получится революционная литературная статья! О-о-о-о! — Она ткнула Скэншена в плечо, вырывая его из задумчивости. — Она уже вырисовывается у меня в голове – я просто обязана это написать! Вас устроит, если я запишу вас в соавторы, или вы хотели бы, чтобы ваше имя стояло на первом месте? Это будет так значимо – моя учёба в университете прервалась, когда меня отправили в Понивилль, но я до сих пор общаюсь со всеми моими бывшими профессорами… — Отлично, — пробормотал Скэншен сквозь словесный поток и скользнул к двери, прижав уши. Пока он шёл, Твайлайт всё болтала, – что-то о первоисточниках, виноват, письмах, которые нужно написать, – и умолкла, когда он добрался до двери. — Эм, — сказала она странно неуверенным тоном, от которого он оцепенел на ходу. — Эй. Он заставил себя повернуть голову. — Что? — Вы… ведь не воспользуетесь этим против принцессы Луны, правда? — сказала Твайлайт, от беспокойства в уголках её глаз появились морщинки. — Что? Нет. Разумеется, нет, — возразил он, чувствуя, как у него пылает мордочка. У Твайлайт тоже вспыхнули щёки. — Простите. С моей стороны грубо было даже подумать об этом, но я имею в виду, что во время нескольких ваших последних визитов вы, кажется, были крайне сосредоточены на подробностях её прошлого. — Твайлайт сделала несколько шагов вперёд и серьёзно посмотрела ему в глаза. — Просто… принцесса Селестия приложила очень много усилий к тому, чтобы пони забыли, насколько всё было плохо. И я начинаю осознавать, что, возможно, это было совершенно правильно, несмотря на цену, которую нам пришлось заплатить. — Твайлайт сглотнула и проговорила тихо: — Разве не каждый пони заслуживает второго шанса?* * *
Скэншен извлекал стихотворение из шахты своего мозга – слово за несговорчивым словом, – когда ему помешал стук. Утратив сосредоточенность, он вздохнул и выплюнул ручку. Жеребец подошел к двери, зацепился бабкой за ручку и приоткрыл дверь, дабы выглянуть наружу – только чтобы обнаружить у себя на пороге угрюмого косматого серого единорога. Глаза Скэншена расширились. Он попытался захлопнуть дверь, но та отскочила от поставленного на косяк копыта. Поэт всем своим весом налёг на дверь, царапая задними копытами линолеум прихожей. — Пожалуйста, не надо, — сказал милорд секретарь. — Вас трудно было отыскать, и моя работа станет значительно труднее, если вы не пожелаете мило и спокойно побеседовать. — Мне-очень-жаль-это-была-ужасная-ошибка-я-никогда-больше-не-побеспокою-её, — выпалил Скэншен. — Давайте проясним кое-что, вы не возражаете? — сказал милорд секретарь. — Не имею ни малейшего понятия, за что вы пытаетесь извиниться. Возможно, провал в моей памяти связан с внезапной и шокирующей амнезией, о которой сообщили семеро пони из числа нашего ночного персонала, которым предоставили оплачиваемый отпуск в Эпплузе в надежде, что благодаря отдалённой жаре пустыни им немного полегчает. Между прочим и безо всякой связи с вышесказанным, в тот вечер я и репортёр из бульварной газетёнки достигли Понимания, — слово было произнесено в комплекте с заглавной буквой и безмолвным подтекстом, — в том, что касается существования законов lèse-majesté, которые во время реформ Третьего Века упустил из виду парламент. А двум дюжинам охранников, которые, по их утверждению, видели, как вы галопом несётесь по территории дворца, очень радостно напомнили, что вас – как об этом свидетельствуют записи той ночи – развернули у ворот, потому что, если в эти записи закралась ошибка, что ж, в таком случае возникнут проблемы. — Последовала многозначительная пауза. — Всем нам было бы лучше, если бы проблем не было, не так ли, мистер Скэншен? Скэншен медленно сполз с двери и бросил из-за неё быстрый взгляд. — Да. Единорог натянуто улыбнулся. — Рад, что мы пришли к соглашению. Не хотите ли обсудить ещё кое-что, желательно внутри? — Эм, конечно, — сказал Скэншен и уже потянулся открыть, когда единорог кивнул кому-то поверх плеча, и из-за угла выступила Она. Дверь снова отскочила от серого копыта, поставленного на косяк. — Мастер Скэншен? — спросила принцесса луны, а он присел, дрожа, под чересчур-уж-ненадёжным прикрытием древесины. — Да? — прохрипел он. — Страх твой понятен Нам, — тихо сказала она, — но очень важно, чтобы ты вверил Нам правду о твоём визите. Столь сильно ошибиться в Нас... возможно ли такое, что во сне тебя коснулся дух Ночи? Скэншен почувствовал себя так, словно грудь его стиснуло железными обручами. Кантерлот только что заставил его исчезнуть, а сама принцесса спрашивает о его переписке с величайшим чудовищем, какого только знала история. Одно неверное слово, и ему повезёт, если его всего лишь отправят в изгнание. Он уставился на свой письменный стол и сглотнул. — Разве не каждый пони заслуживает второго шанса? — тихо спросил он. — Прощения просим? Он вдохнул, чтобы успокоиться, чувствуя себя совсем крошечным, и приготовился произнести слова, которые станут ему приговором. — Ваше Высочество… да. — Он встал, пытаясь не обращать внимания на донёсшийся снаружи сдавленный звук. — Да, и мне от этого не скрыться, потому что ей нужно, чтобы кто-то вступился за неё. — Он круто развернулся и распахнул дверь. — Делайте со мной то, что дóлжно, — взмолился он, глядя в глаза собственной судьбе, — но, пожалуйста, просто… позвольте нам… творить... Его фраза разбилась о выражение лица принцессы, как корабль о скалу. Луна плакала не скрываясь; слёзы катились по её щекам, минуя широкую и дрожащую улыбку. Её высочество поднесла трепещущее копыто к плечу жеребца, касаясь его так, словно она была хрупкой фарфоровой статуэткой. — Это большее благо, чем Мы смели надеяться, — прошептала она. — Преданность твоя ей значит больше, чем Мы… нет, чем я… могу выразить. Он беспомощно оглянулся. — Принцесса? — Мнится мне, я говорю с тобой, как выжившая из ума старуха, — сказала Луна, её улыбка исчезла. — Некогда она любила меня так же, как и тебя. Возможно, в беспредельности своей она всё ещё меня любит. Однако после того, как она соединилась со мной, в ревности своей я похитила и осквернила дары её. Я должна принести ей величайшее извинение. — Я... я передам ей? — сказал Скэншен, всё ещё не осмеливаясь пошевелиться. Луна кивнула. — Благодарю, Скэншен, благодарность мою не выразить словами, — сказала она. — Будь для неё т-тем, чем не смогла б-быть я. Он потянулся к ней и осторожно коснулся её копыта. Луна судорожно закрыла глаза. Сдерживая рыдания, она развернулась и поскакала прочь.* * *
Осталась лишь Ночь. Скэншен долго стоял у письменного стола, перекатывая во рту ручку до тех пор, пока она, как ему показалось, почти приобрела вкус, затем, наконец, прикоснулся ею к пергаменту. До самого заката он писал, исправляя и вычёркивая, пока не сконцентрировал тысячи закручивающихся извинений, объяснений и просьб в единый сонет, избегая приниматься за его заключительное двустишие. Он зажёг одинокую свечу, вознёс молчаливую молитву звёздам и положил голову на письменный стол. В ожидании, пока сон овладеет им, он в последний раз прочёл: Я расскажу вам, как один буффон Влюбился раз в далёкий шёпот звёзд. Свою любовь – не в шутку, но всерьёз Гонясь за эхом, доказать пытался он. Уснув, на шёпот устремил свой бег Сквозь дымку сна к мечте, что сам отверг; Взмолился, боль потери осознав: «Прости меня, коль в чём-то был неправ». Ха-ха! — О, сколь обидный смех! Страстей накал! Таков, Богиня, сей истории финал? Коленопреклонён и сердце обнажив, О помощи он просит, еле жив. Ручка нежно ткнулась ему в бабку, и его веки затрепетали. Скэншен поднял голову, пробежал глазами ответ и тихо рассмеялся от облегчения. Он аккуратно положил ручку на стол и задул свечу. Ты не один; нас двое, ты и я. Придём в объятья сна, любовь моя?* * *
Они проснулись вместе в свете дня.