Переменные чувств

гори со мной, моё светило. — дарёна хэйл

Ткань мироздания, натягиваясь, лопается швами, рвется, расслаивается на отдельные нити — так ощущается каждая кость, перестукивающаяся внутри, как если бы кто-то рядом ударил молотом по колоколу; до расходящейся по мышцам вибрации, едкой судороги. Изламывающей приходящими волнами, темными и склизкими — напоминанием, которое въелось в кожу бугристым узором, скрытым маской да наглухо застегнутыми одеждами. Отпечатком ненасытной эрозии. На грани помутненного агонией сознания и того подобия сна, который позволителен заклейменному проклятием, Дайнслейф ощущает, как собственное тело предает его слабостью — фантомной тоской по месту, в котором он желал остаться. Сердцем, костьми, разумом. «Останься, останься, останься». «Больше не будет боли». «Больше не будет потерь». Журчание воды нашептывало ему, одурманивало ароматом цветов, чьим лепесткам никогда более не обрести прежней мягкости. И все же во снах он вновь и вновь оказывается в поле, сплошь усеянном интейватами — очагами той болезни, от которой нет лекарства. Поле похоже на озеро, полное звезд, пока он, чувствуя себя червоточиной случайно поставленной кляксы на холсте, силится подняться. — А ты все так же упрям. Голос Люмин звучит мягче, чем в их последнюю встречу, когда она окрестила его своим врагом, вскрыла нарывы, произнеся его прежний титул — приговором; заставив отвести взгляд, устыдившись, как и прежде, непростительной самому себе слабости. Собственной не-дос-та-точ-нос-ти, чтобы когда-то, столетия назад, не позволить беде шагнуть за порог. — Миру по-прежнему необходим баланс. Раз ты упряма, то и я не стану уступать, — Дайнслейф хмыкает, глядя прямиком в бескрайнее, чистое небо. Даже сны не дают ему забыть об утерянном. Никогда не дадут. Примятые цветы под ним ощущаются вонзающимися в спину ножами. Он не видит лица Люмин. Возможно, и не хочет его видеть, поскольку она вся — нож в его ребрах, проворачивающийся каждой пережитой вместе секундой. И отчего-то эта память не меркнет. Проклятье сжирает его, осколок былого величия, но Люмин — Лю-мин — та самая коррозия на стали меча, который не вернуть в ножны до тех самых пор, пока не прольется столько крови, чтобы смыть былую, въевшуюся, с рук. Только тогда, возможно, он сможет обрести покой. Пальцы Люмин путаются в его волосах — эхом обещанного умиротворения. На мгновение небо над ними сменяется силуэтом шпилей перевёрнутого города. Сиянием кристально-чистой воды. Дайнслейф закрывает глаза. Боль притупляется, пускай и продолжает пережёвывать его мышцы. Наяву она могла бы стереть его кости в звёздную пыль, как случилось ранее. Не при активации проклятого механизма. При встрече с Хальфданом. «Но Кэнри'ах жив, раз вы здесь». Он здесь (ли?). Мысль спокойна, рассеянна, пуста. Спустя века проклятье стало настолько родным, что это даже не пугает. — Осторожно, Дайн, — Люмин наверняка наклоняет голову к плечу. — Это становится личным. Дайнслейф, не глядя, тянется к её волосам. К цветам, вплетённым в них, — символом борьбы, отказом смириться; войной, ещё не прозвучавшей боевым кличем в горне, но давно начавшей свой отсчёт. — Это личное, — подтверждает он. — Ты ведь приходишь. — Возможно, ты сам этого хочешь? Может быть, меня здесь даже нет. Слова — спускаемые с тетивы стрелы; удары сталкивающихся мечей. — Возможно, — отвечает Дайнслейф, поднимая веки, — мне это нужно. Люмин загораживает собой небо. Гладит кончиками пальцев по щеке с нежностью, доступной только заклятым врагам с поправкой на былые, покрывшиеся той же ржавчиной чувства. Необходимость. Привязанность. Слабость. Спасение. Надежда. Слишком много переменных, чтобы запросто отмахнуться. Пряди волос щекочут Дайнслейфу лицо, но он смотрит на Люмин, не моргая. Пока даже во сне в глазах не зарождается резь, своей остротой свойственная при взгляде на что-то слишком ослепительно-яркое. — Тебе стоило пойти со мной. Но ты ведь слишком горд, чтобы признавать чужую правоту, — ее голос становится приливом, журчанием воды в том самом пруду; шелестом ветра в белоснежных лепестках. — Я иду, — отвечает Дайнслейф, так и не прикоснувшись к цветам в чужих волосах; не смея прикоснуться к Люмин, поскольку вся она — ещё одно проклятье, от которого не найти исцеления. Он пытался. И закрывает глаза снова, зная, что их время подошло к концу. «Я иду». (к тебе, с тобой — когда-нибудь, не здесь, где нет войны и необходимости выбирать; где принцесса Бездны — не сжирающая его коррозия.) — За тобой, — говорит Дайнслейф, просыпаясь под обрушенными небесами Тейвата. И поднимается.