Сокровенное.

— Зачем ты пришел? — резко спросил Феанор. Он хотел усмехнуться, когда брат на пороге вздрогнул от столь пронзительного тона. — Разве не ты позвал меня сегодня, Феанаро? — Нолофинвэ слегка поднял бровь, все же, не решаясь войти. — Позвал, да. — Феанаро повернулся, глядя на него в упор. — Однако, я надеялся, ты придешь скорее. Или я слишком часто зову тебя посмотреть на процесс моей работы? — Никак нет, брат... — слегка растерянно ответил Нолофинвэ. Он покачнулся на пороге, когда, держа спину как всегда ровно, а голову, не униженно, но смиренно наклоненной в присутствии брата, вошел в его покои. Нолофинвэ окинул взглядом рабочий стол и с удивлением обнаружил, что там уже ничего не лежит, хотя, казалось бы, пару мгновений назад он был завален всем подряд, а Феанор, что ныне устало восседает подле, усердно что-то мастерил, склоняясь над ним. Теперь же, казалось, мастерская спит. Нолофинвэ ничем не показал своей растерянности, сохраняя обычный учтивый вид. Он подошел к брату и встал напротив него, сейчас возвышаясь над ним, чем в обычной ситуации похвастаться не мог. — Я весь во внимании, Феанаро, — он кашлянул. — Быть может, мне зайти позже? Или помочь с размещением орудий в ларце? Терпение Феанаро, казалось, кончается с каждым вдохом и выдохом младшего брата, будто присутствие здесь того, кого он сам же позвал, тяготило. Бросив короткое "нет", он встал с рабочего места и, грубо толкнув Нолофинвэ в плечо, подошел к окну. Тот лишь вздохнул, оставаясь непоколебимым внешне, однако детское любопытство брало верх. Нолофинвэ вдруг понял, что теперь-то уж он обязан узнать, зачем брат позвал его. Тем временем Феанаро сел под окном и жестом подозвал Нолофинвэ к себе. — Какие дела ты думаешь сегодня совершить? — махнув головой, спросил Феанаро. Обычный вопрос. — Сегодняшним днем я планировал отработать те методики, что ты дал мне недавно, — начал Нолофинвэ и, получив одобрительный кивок, продолжил. — Затем я хотел прогуляться по Тириону вместе с Арафинвэ. С отцовского разрешения. — С чего бы? — поднял бровь Феаноро. — Меня не обманешь этой мирной маской, полубрат, мне известно, что, желай ты прогуляться, ничье разрешение тебе не понадобилось бы. Нолофинвэ замялся. До скрежета в зубах не хотелось говорить Феанаро правду, но врать ему он не мог. Не сумел бы даже, если бы под угрозой была жизнь. Поэтому, на любой вопрос брата, пусть без желания, но он отвечал. — Мы с Арафинвэ... поспорили. Речь идет о серьезной ошибке в начертании карты. Один из нас прав, другой категорически ошибся, — объяснил он. — Арафинвэ предложил проигравшему наказание в виде осуждения отца. Или твое. Губ Феанара коснулась усмешка, бесчувственная и ледяная. — Мое осуждение ты сыщешь в любое время, когда бы ни появился у меня перед глазами, — заметил он. — К слову, — разговор надоел ему, а потому им было принято решение немедленно сменить тему. — Покажи, что у тебя в волосах. Нолофинвэ удивился такой просьбе, однако, спрятав удивление во взгляде, развернулся спиной к старшему брату. Сегодня он выглядел как обычно, никаких изменений с волосами не происходило уже давно. Нолофинвэ это точно знал, а потому не мог подумать, что в них смутило Феанаро. Тот в свою очередь, стал осматривать младшего со спины. Юная спина держала ровную, прямую осанку, а на расправленные плечи падали черные волосы. Почти как у Феанора. Волосы были перехвачены заколками в некоторых местах, и светлые украшения контрастировали с волосами столь ярко, что сложно было отвести взгляд. Как и от Феанаро. Однако, Нолофинвэ почувствовал это со спины, взгляд Феанора с обычного стал презрительным, стоило ему зацепить в прическе некую неугодную себе деталь. Несмотря на трепет, с которым Феанаро разглядывал его волосы, рывок, что последовал далее мягким вовсе не назвать. Нолофинвэ сморщился от дискомфорта, но не издал ни звука, давая Феанору самостоятельно разобраться со всем. Феанаро держал в руке заколку, которая скрепляла волосы на затылке. Из-за натяжения, Нолофинвэ пришлось откинуться назад и устроиться головой на коленях брата. Тот, казалось, увлечен совсем другим. — Внимай мне, полубрат, — начал он тоном, которым обычно отчитывал его или Арафинвэ. — кто изготовил для тебя эту безделушку? Нолофинвэ нервно сглотнул. — Как бы подобрать нужные слова, брат... — Никак, — оборвал его Феанор. — Не могу взять в толк, с чего бы тебе такое носить? Это уродство. - Но, брат, послушай... — Что за неряха сотворил эту дрянь? Таким и грязь с сапог не счистишь. Нолофинвэ молчал. — Оборвать бы руки таким бездельникам, что тратят время зря, не имея таланта, пытаются... — Брат! — Нолофинвэ торопливо повернул голову, терпя боль и позволил себе перебить брата. — Не говори так. Феанор, казалось, был малость озадачен такой дерзостью Нолофинвэ, которому он, как теперь казалось, позволил слишком многое. Пользуясь случаем, Нолофинвэ продолжил: — Это ты отдал мне ее. Феанаро застыл. Пребывая в искренем удивлении, он бросил вопросительный взгляд на брата. Нолофинвэ в ответ слабо улыбнулся и легонько кивнул, насколько позволяло двигаться его нынешнее положение. Лицо младшего брата обрело непостижимое выражение. Феанор продолжал держать в руках прядь его мягких волос в контрасте с жесткой и холодной заколкой. Он принялся легонько перебирать их пальцами. — Я много отдавал их тебе, — задумчиво произнес он. — И точно помню, что среди них были прекраснейшие изделия. — Любое изделие твоих рук прекрасно, брат, — заверил Нолофинвэ, так, будто не сомневался в своих словах. — Но эта была первой. И тут Феанор вспомнил. Улыбка вновь коснулась его губ, когда он изрек вслух свои мысли. — А! — воскликнул он. — Точно же. Лет одиннадцать назад? Двенадцать? Неудивительно, что она показалась мне уродливой. Зачем ты носишь ее? Нолофинвэ покачал головой и, осмелев, устроился поудобнее на его коленях, рассыпая по ним остальные пряди, согревая своим теплом. — Я же сказал, брат, она была первой, — произнес он. — я никогда не забуду красоту того момента. А так, она сохранится в воспоминаниях. В волосах. Нолофинвэ улыбнулся, и эта улыбка показалась Феанору совершенно искренней. Исчезла вдруг та маска холодного спокойствия и отстраненности, что брат носил днем и ночью перед отцом, матерью, братом и сестрами, другими эльдар. Феанор вдруг почувствовал, что эта частичка младшего, эта видимая искренность, будь то очередная маска или в самом деле истинное лицо, предназначена только для него. Для него одного, для Феанаро. И вдруг маленький трепетный огонек, отличный от обычных яростных сполохов его огненного духа, загорелся где-то глубоко внутри души. Он был схож с тем сиянием, что рождается в моменты искреннего счастья Феанаро, когда удалась работа, когда похвалил отец. Но если то пламя своею радостью заполняло все вокруг, то это открывало горизонты тысяч других расцветающих в своем великолепии чувств. И Феанаро внезапно ощутил их в полном масштабе, будто разом вдохнул ароматы всех самых прекраснейших цветов этого мира, в момент, когда взирал на улыбающегося брата у себя на коленях. И ему самому вдруг захотелось улыбнуться. Не поломать губы в кривой ухмылке или яростном зверином оскале, а просто улыбнуться тому, кто вынуждает его ощущать всю эту гамму эмоций и чувств. Тем временем Нолофинвэ, казалось, неведая размышлений брата, положил свою руку на его, сжимающую прядь волос, не давая подняться. Феанор готов был сжать еще сильнее, лишь бы тот не поднимался, лишь бы этот переполненный доселе неизведанным счастьем момент продлился дольше. Он не знал природу захвативших его чувств, но все его естество ликовало, и все насущные дела вдруг перестали давить тяжелым грузом на ровные плечи, стоило лишь мгновением дольше созерцать младшего брата. Словно под дурманом — ибо в состоянии трезвого ума таких действий не случилось бы, — Феанор склонился над чужим лицом. Его черные волосы упали с плеч и смешались с волосами брата, создавая картину невообразимой красоты. Если бы Феанаро увидел еще и это, то, кажется, даже Валар не смогли бы сказать, счастье и удовольствие какого размера настигли бы его. Но он не видел. Не видел ничего вокруг, когда невесомо коснулся сухими губами лба Нолофинвэ. Тот лежал неподвижно, оставляя руку Феанора и его лицо столь близко к себе, что, казалось, они принадлежат ему самому. И Нолофинвэ внезапно подумал, что ничто в этом мире не сможет сравниться и доставить ему большее счастье, чем обладание столь чудесными вещами. Столь чудесным братом. Феанор не помнил, когда в последний раз позволял себе — и брату — такую нежность и был потрясен глубиной ощущений, когда уловил слабый чужой запах. Нет. Не чужой. Родной. Запах дерева, бумаги, чернил. Казалось, Нолофинвэ вбирает все самое прекрасное, с чем взаимодействует, в себя, иначе Феанор никак не мог объяснить осознание того, что в данный момент ничего, прекраснее брата, он вокруг не видел. Он вообще сейчас не видел ничего, кроме него. В таком положении он находился продолжительное время, хотя душа стенала о том, что этого было так мало. Так мало тепла. И Феанаро решил исправить это. Он наконец разжал руку, однако не убрал ее из под головы Нолофинвэ, а лишь глубже вплел пальцы в мягкие волосы. И вновь склонился над ним. На этот раз желанной целью стали скулы. Очерченые безусловно четко, однако не так, как у него самого, они говорили вовсе не о надменности, а о стойкости их носителя. Нолофинвэ был таким. На нападки брата он не отвечал ни криком, ни кулаком, ни слезами, — коротко кивал, не ясно, соглашаясь или опровергая. Но от своего не отступал. И Феанор уважал это. Все с тем же уважением, к которому сейчас приплелось нечто более теплое, трепетное и хрупкое, то, что Феанор не показал бы ни в жизни, он оставлял поцелуи на лице брата. Феанаро выглядел так, будто бы сейчас работал. Работал над тончайшим изделием, что в дальнейшем будет поражать всех своим изяществом и очарованием, оно несет в себе лишь то, что в него вложить. И Феанор вспомнил название лишь одной, но такой важной составляющей этого чувства. Нежность. Он вкладывал в свои действия нежность, присущую только ему. Пламенную, но не обжигающую. Словно бы тысячи огней дарили лишь свет, а не ожоги. И все в его руках напитывалось этим, как сейчас упивался и Нолофинвэ. Казалось, проявления подобного не случалось со стороны брата целую вечность. Настолько отдалились те образы от повседневного вида угрюмого Феанаро, что Нолофинвэ решил навсегда запрятать их в глубине своей души. Однако этот образ вновь возродился, но не в подсознании, а здесь, прямо перед его глазами. Прямо напротив смотрели глаза Феанаро. Они не были ледяными и не смотрели в сторону. Они, эти светлые очи, были обращены к нему, лишь к нему, к Нолофинвэ. И радость, почти что детская, взяла верх над ним. Не возникало мысли прерывать эти чудные мгновения ненужными словами или движениями. Хотелось, чтобы все продолжало происходить вот так, как будто неосознанно, но оба при этом присутствовали и четко ощущали малейшие изменения. Сам того не замечая, Феанор спустился дорожкой коротких поцелуев к губам Нолофинвэ и на миг застыл. Больше это не было похоже на забытое воспоминание, и Феанаро тут же ощутил это сполна. Это было в новинку, как ему, так и брату. Но в отстраненном разуме и ликующем сердце не было места сомнениям, и Феанаро, хоть и медленнее, но все же докоснулся губ младшего брата своими. Лишь коснулся, хотя, казалось бы, куда подевалось то пламя, его врожденная пылкость? И он вдруг понял, что больше не хочет обжигать. Подождав всего несколько мгновений, которые показались вечностью, Феанор осторожно шевельнул губами. И невыразимое чувство воспылало внутри него, разгорелось ярким пламенем, когда неподвижный доселе Нолофинвэ с такой же тревогой двинулся навстречу и сам соприкоснул их губы. Это продлилось секунду, когда Феанор, рвано втянув воздух в легкие, провел горячим языком по губам Нолофинвэ. И еще раз. И еще. Пока, в конце концов, тот не повторил это движение в ответ, давая понять, что эта вездесущая радость делима на двоих. Теперь Феанаро обхватил его лицо обеими ладонями и бессчетное множество раз полоснул своим языком по его губам, во рту. Мягкие касания теплого языка Нолофинвэ в ответ распаляли итого сильнее, от чего над чувством, что Феанор признал «нежностью», стало возрастать столь собственническое желание. Он стал яростнее, языком врываясь в рот Нолофинвэ, что уже стал задыхаться под ним. Но, казалось, он наслаждается этим удушьем, ведь, стоит Феанору отстраниться, не в судрожном вдохе складываются губы, а в благодарной улыбке. И начинает казаться, что пути назад нет.