так ты — то самое, из-за чего взрываются вселенные

Харли Кинер — ботан. Это так, отрицать тут нечего. Вообще-то, годы издевательств в школе, участия в бесконечных научных выставках и конкурсах по робототехнике — которые он, кстати сказать, выигрывал, — и поездок по специальным летним лагерям с лозунгами «делаем вклад в развитие юных дарований» научили его смирению. Хотя поначалу это казалось горем от ума. Большие мозги — это проблема. И победы в научных конкурсах — тоже проблема, когда тебя волнует, а что подумают одноклассники об очередной ярко-голубой ленточке, которые дома скоро будет некуда складывать. Харли не уверен, в какой именно момент его отношение к себе изменилось. Пожалуй, приблизительно тогда, когда он наконец понял, что ни обидные слова одногодок, ни завышенные ожидания учителей — ожидания, которым он в своей голове никогда, никогда не мог соответствовать, даром что уровень айкью такой высокий, — не отнимут одного: быть умным круто. И Харли это нравилось. Нравилось знать всякие вещи и нравилось открывать для себя новые, а потом совмещать их и превращать в нечто такое, чтоб дух захватывало! Да, все это он любил. И потому в свое последнее школьное лето наконец решился и принял приглашение в тот самый летний лагерь, который до этого старательно обходил стороной. Лагерь престижный, только лучшие из лучших детей со всей страны попадают туда. Если приглашен — значит, либо знаешь кого надо (то есть, родители у тебя — люди не последние), либо засветился где надо (то есть, сам ты — обладатель в достаточной степени острого ума). Возможно, Харли и не знает тех, кого надо, но вот засветился он хоть куда. Лагерь располагается в Нью-Йорке. Да, будто на Земле мало других мест. И будь все иначе, Харли ни за что бы не смог позволить себе подобную роскошь — но спасибо организации-патрону (компания какая-то? а, кто их разберет, просто заинтересованные ребята) лагеря, едва ли не все расходы «лиц, признанных неспособными финансово себя обеспечить» она взяла на себя. И так уж вышло, что Харли попадает именно в эту категорию. Если простыми словами, в категорию «в карманах у него (а вернее сказать, его мамы) ни гроша». Мама за него очень рада. Только и лепечет, как она гордится сыном и как надеется, что он отлично проведет в лагере время. Этот ее природный оптимизм умудряется проникнуть куда-то в самую глубину сердца Харли и пускает там корни, хочешь не хочешь — а заразишься. И он правда рад. Рад, несмотря даже на давящее изнутри чувство стресса, которое растет, как несущийся с горы снежный ком, и его невозможно игнорировать. Но все в порядке. Харли умный, и он это знает — иначе кто бы так настойчиво заваливал его почту ежегодными приглашениями еще с тех незапамятных пор, когда ему было двенадцать. И несмотря на все тревоги, ему действительно суждено поехать в Нью-Йорк и попасть в этот лагерь. Вне всяких сомнений. Но точно так же это суждено и всем остальным, кто там будет. И вот это самое страшное. Харли не привыкать к компании других, если можно так сказать, гениев. Поражений в конкурсах у него едва ли меньше, чем побед (хоть обычно и не ниже пятого места), и в некотором роде ему близок дух соперничества. Он помогает держаться в тонусе, не стоять на месте. Не бояться нового и с готовностью браться за все, за что цепляется мысль, пускай даже сперва ничего не понятно — и это хорошо, просто замечательно! Харли благодарит судьбу до глубины души. Но в этот раз всё иначе. Сейчас это ребята, такие же умные или даже умнее его самого, так что Роуз Хилл вяло теряется где-то на фоне. В этот раз ему придется быть в компании лучших из лучших почти целое лето, а раньше и две с половиной недели казались чем-то из ряда вон. Так что да, он волнуется. В том, чтобы не волноваться, он вообще не мастер. Вот накручивать себя по любой мелочи и потом не справляться — другое дело. И обычно это ничего, жить можно. Но сейчас он слишком не в своей тарелке, отсутствие контроля над ситуацией сворачивается неприятным узлом где-то в желудке, и Харли без понятия, что с этим делать. Без понятия, как это остановить, и, собственно… Возникает проблемка. Еще какая. Эбби, как любящая сестра, немного помогает справляться с эмоциями (это значит, что помогает она очень сильно, но не то чтобы Харли мог вот так просто взять и в этом сознаться). Она заходит к нему в комнату за три дня до отлета в Нью-Йорк, застает его там в полнейшем раздрае, окруженного хаосом, говорит: «Чувак, если ты распаникуешься и позвонишь нам оттуда рассказывать, как сильно тебе хочется обратно домой — я скажу маме, что ты все выдумал. Поздно дергаться», — и уходит. Через несколько минут она возвращается с разочарованным вздохом. — Вот черт. Не могу поверить, что вытянула из тебя абсолютный ноль реакции. Она окидывает внимательным взглядом его скрючившуюся на полу фигуру, разбросавшую в стороны конечности не самым естественным способом и упершуюся лбом в пол. — Ты правда так сильно загрузился? Харли ворчит в ответ и может поклясться, что видит, как она там закатывает глаза под лоб, хотя сам старательно бьется головой о половицы. — Слушай. — Эбби опускается рядом. — Харли. Ты умный, окей? — Он снова ворчит. Она подается ближе: — Такой же гений, как и все остальные ботанчики в этом твоем лагере. К тому же, проблема с социализацией у вас наверняка одна на всех. Ты отлично впишешься. Глупыш. Жест, которым сестра тянется к нему и кладет руку на макушку, идет совершенно вразрез с этим последним словом. Да со всей ее бравадой вообще. Она мягко перебирает пальцами его светлые кудри и добавляет с теплом: — Ты такой дурак, — и продолжает: — И все с тобой будет в порядке, Харли. Правда. Мы с мамой будет звонить тебе каждые три дня, как и обещали, а ты будешь отрываться на полную, как ты мне в красках описывал две недели тому назад, когда принял приглашение. А потом вернешься и расскажешь нам всё-всё обо всех-всех проектах, которыми вы там занимались. — Она чуть дергает его за прядь волос. — Так что хватит тут убиваться. У меня сердце кровью обливается. У Харли под конец этой речи начинает тянуть в груди. Он поднимает свои раскрасневшиеся глаза на сестру и пытается жиденько улыбнуться — впрочем, эта попытка для обоих остается незамеченной. — Спасибо, — говорит он, выплескивая в этом маленьком слове всю свою честность (и даже если выходит немного натянуто и через силу, этого тоже никто предпочитает не замечать). Эбби ухмыляется ему краешком рта. В ее глазах блестит веселье даже тогда, когда она возводит их к потолку. — Да-да, проехали, — фыркает добродушно. — Ты — большой ребенок. Звонкий шлепок чужой ладони по боку не вызывает в ней ничего, кроме смеха. Он разносится по комнате Харли и по пустоте внутри его груди, вытесняя собой зреющие там тяжелые чувства. (— Знаешь что? — Он нарушает воцарившуюся между ними приятную тишину. Она вопросительно мычит в ответ. — Я боюсь, что вдруг на этом всё. Что это типа последнее, что мне удастся успешно сделать в жизни. Наступает пауза, а следом: — В смысле? Вся цель этого мероприятия как раз в том, чтоб дать тебе старт в «делах великих». Харли тихо вздыхает. Эбби не понимает, а он не находит нужных слов для объяснений (или сил, или, на самом деле, желания), так что ограничивается простым: — Да, наверное, ты права, — и больше об этом не вспоминает.) Летний лагерь оказывается больше похож на… курорт. В нем очень мало от тех лагерей, что Харли приходилось видеть с Эбби в кино, и очень много от элитного пятизвездочного отеля. Что дико, по меньшей мере. Никаких тебе обветшалых номерков или озера крайне сомнительного болотного оттенка, ничего подобного — место очень похоже на колледж, только поменьше. От гида Харли узнает, зачем нужен каждый из крупных корпусов на территории, и вместе с толпой остальных новоприбывших они скапливаются у главного входа. Столовая находится в общем корпусе, но на самом деле есть можно, где хочешь, главное — подальше от лабораторий и других мест, где проводят эксперименты или могут держать чувствительное оборудование. Во дворе для этих дел полно свободных столиков и лавочек. Большая часть расположенных вокруг зданий отведена под лаборатории или временные исследовательские станции, открытые для свободного посещения. Два из них гид представил как «Групповые корпуса Один и Два» — основные места для отдыха, отведенного каждому согласно общему расписанию (которое вступит в силу с официальным открытием лагеря). Еще два корпуса определены под общежития, в каждом есть общий душ и своя гостиная. От обилия информации голова кругом идет. Харли по-прежнему чувствует каменную тяжесть где-то у себя в животе, но теперь к ней присоединяется щекотное чувство предвкушения. Оно настойчиво зудит у него в груди и, похоже, в ближайшее время не собирается никуда деваться. Харли кажется, что он готов позволить ему остаться навсегда (и более того, ему этого очень хочется). Но кое-что не давало ему покоя с самого приезда. Расселение. Харли вообще-то много думал о нем и морально готовился. Каждая комната укомплектована двумя кроватями, а значит, селят по двое (если только людей не нечетное количество). Из этого вытекает, что Харли скорее всего придется делить свою комнату с кем-то еще. В целом, не страшно, потому что он заселится туда первым — до официального старта еще целых три дня. До встречи с соседом по комнате еще целых три дня. Без особой на то причины он выбирает кровать справа и взваливает на нее свои вещи. С собой он взял не много, большая часть из этого — одежда, да еще подушка, потому что спать он может только на ней, и думайте что хотите, — и пару блокнотов с эскизами прототипов, над которыми он работал в последнее время. Чтоб было чем заняться, если станет скучно. Глядя на скромное пятнышко своих пожитков на фоне этого огромного стерильного помещения, Харли все сильнее начинает казаться, что он взял с собой слишком мало себя. Внутри появляется тянущее чувство, что его сосед, кем бы он ни был, наверняка притащит с собой всю квартиру и неизбежно затмит Харли обилием вещей и вообще самим своим присутствием. Их гид — Оливер, парень, который и сам раньше приезжал в этот лагерь, — говорит, что по большей части стараются селить вместе ребят одного пола, чтоб всем было комфортнее. Хотя так выходит и не всегда. Честно сказать, любой из этих вариантов пугает Харли до чертиков. Должно быть, потому, что он не может заставить себя перекинуться парой слов даже с кассиром в супермаркете. Но это не важно. (Вообще ни разу не важно.) Сказать честно, сейчас Харли вообще с трудом понимает, что важно и что нет, потому что дверь в комнату отворяется, и он разворачивается посмотреть, кто пришел, и… И оказывается категорически не готов к тому, что видят его глаза. Его сосед по комнате — это просто, просто… Черт возьми, да это самый очаровательный парень на всем свете. Его каштановые кудри падают на лоб и закручиваются за уши, сзади наверняка опускаясь аж до загривка; обрамленные лучиками морщинок карие глаза выражают что-то такое, чему Харли пока не готов дать имя, и все же неумолимо тянется к нему, как все живое тянется к свету солнца. А его рот, господи боже, его рот. Губы сложены в дружелюбной улыбке, один уголок чуть выше второго, иначе как придурковатой ее не назовешь, — и белые зубы пускай неидеально прямые, но все же. Через плечо у него перекинуты две увесистые спортивные сумки, которые он держит одной рукой. Харли сглатывает, чувствуя, как во рту вдруг все пересохло. Новоиспеченный сосед проходит в комнату, и с тем, как за ним захлопывается дверь, улыбка его становится шире, хотя, казалось бы, уже некуда. — Привет, — звонко говорит он, и Харли слышится в звуке его голоса целый оркестр. Симфония — в одном слове, бесчисленное множество тонов и полутонов — Харли кажется, будто весь его мир пошел кругом, и дышать отчего-то становится невозможно тяжело под весом этого взгляда. — Я Питер Паркер, приятно познакомиться. — Э-э, Харли, — сухо отвечает он. Посреди слова голос дает петуха, хочется скривиться. — Я… я Харли. Кинер. Здоров. Если Питер и замечает в румянце на его щеках тот адский огонь, что пожирает Харли изнутри в эту самую секунду, то виду не подает. Только кивает, скользит взглядом Харли за спину, в сторону кровати. Улыбка приобретает какой-то новый оттенок, но остается дружелюбной. — Хах, похоже, с кроватью ты уже определился, — поддевает его незнакомец, и если Харли еще не красный, как рак, то теперь он максимально к этому близок. — Ага, — булькает он. Его покашливание разносится по комнате ужасно громким и неловким звуком. — Я, э, я надеюсь, ты не против? — Конечно, нет! — Питер ухмыляется, и смешинки вокруг его глаз выбивают воздух у Харли из легких с одного удара. Опять. — Вообще не против, чувак. В конце концов, ты же первый заехал. Обустраиваясь на свободной половине комнаты, парень продолжает болтать, будто они с Харли друзья уже целую вечность. Харли бы хотелось сказать, что так и есть, но это будет откровенным враньем — ведь ни за что в жизни такой, как Питер, не подружился бы с таким, как он, не будь они вынуждены обстоятельствами. За то время, что уходит на распаковку вещей и заполнение ими шкафа, Питер успевает рассказать ему буквально всё. Откуда он родом (Нью-Йорк, а именно Квинс), сколько ему лет (шестнадцать, всего на пару дней старше Харли, и прямо перед началом занятий в сентябре будет семнадцать), в каком он классе (идет в выпускной после летних каникул, как сам Харли, хотя и заявляет, что мог бы закончить экстерном, но не захотел) — всё. И Харли отвечает тем же. Они говорят, говорят, говорят, пока часы не пробивают семь и кураторы — взрослые, которым положено приглядывать за ними, следить за расписанием и все в таком духе — не объявляют о том, что столовая в главном корпусе уже открыта. Питер вдруг смущенно, что идет категорически вразрез со всем тем, что он успел сделать и наговорить за время своего присутствия, зовет Харли поужинать вместе. И когда Харли, старательно сдобрив свои слова энтузиазмом, отвечает «да» — заметно оживляется и начинает самозабвенно лепетать обо всем на свете по пути к двери. А Харли что? А Харли втрескался по самые уши. Питер много ест. Он справляется с первой порцией жареной курицы с домашней картошкой фри и пачкой сока за то же время, что Харли съедает единственное яблоко. Он наблюдает за этой картиной с трудно скрываемым изумлением. В какой-то момент Питер замечает на себе его взгляд и заливается краской. — Прости, — извиняется он. — Эм-м, я… Я вообще-то не… Дома недоедаю немного. Ну, вроде того. Харли душит в себе с десяток тут же родившихся мыслей о том, что могло бы стоять за Питеровыми словами, и решает тему не развивать. — Ладно. Питер поднимает глаза, глядит из-под ресниц — когда он моргает, верхние едва касаются кончиками щек, — Харли этим абсолютно заворожен. Губы Питера трогает затаенная улыбка, когда он выдыхает неслышное «о» и опускает глаза обратно в тарелку. Харли еще чуть-чуть и расплачется. Он прочищает горло и как бы между делом оглядывается по сторонам. Ребят здесь негусто — большинство ужинает или на улице, или у себя в комнатах, и это из тех немногих, кто уже успел приехать, — а взрослые только за прилавками с едой. Все это способствует формированию вокруг них с Питером какой-то почти что личной атмосферы, и Харли быстро понимает, что тонет. — Знаешь, — заговорщицки начинает Питер, привлекая его внимание. Будто сейчас раскроет Харли самый главный секрет в его жизни. На чужих губах снова появляется колкая ухмылка, смягченная любопытным мерцанием глаз. — А мы ведь вполне могли бы пойти попросить добавки пудинга и запросто получить его. Харли хохочет, ясно и открыто — как хохотал только с Эбби. — Ты почему сразу-то пудинг не взял? — Не знаю, — Питер пожимает плечами и возвращается к своей еде как ни в чем не бывало, будто не заставил Харли только что ощутить себя самым важным человеком на свете. — Не хотелось чего-то. Просто ты похож на того, кому бы понравился шоколадный пудинг, вот и все. — Я больше ванильный люблю. И снова этот взгляд. Тот самый взгляд, которому Харли все не мог подобрать название, который одновременно «я знаю тебя досконально» и «я так хочу получше тебя узнать». Харли хочет, чтоб он смотрел на него так всегда, хочет разобрать Питера на детальки, тщательно изучить и потом собрать обратно, как он обычно делает с будильниками, наручными часами и машинками на пульте управления. Но что-то подсказывает ему, что как тут ни старайся, Питера Паркера быстро не раскусишь. Понадобится много, много времени. (И тот факт, что вышеупомянутый взгляд возник при обсуждении его предпочтений в пудинге, Харли решает сознательно проигнорировать.) — Это ничего, — выдергивая его из киселя мыслей, говорит Питер. — Я уверен, у них и ванильный есть. Ближе к одиннадцати часам — Оливер обозначил это время как «отбой», когда верхний свет во всем кампусе гасят, и покидать его разрешается только в сопровождении взрослых, — Питер сообщает Харли, что пойдет в душ. — Хорошо? — растерянно моргает он. Тогда Питер как-то застенчиво мнется и поясняет: — Я, понимаешь… Я вроде как не хочу один идти? Когда Харли не находит, что ответить, Питер плюхается обратно на кровать и начинает торопливо оправдываться: — Я знаю, это странно. — Он кладет руки себе на ноги, чуть выше колен. Харли совершенно беззастенчиво повторяет это движение взглядом. — Просить сходить с тобой в душ соседа по комнате, с которым вы знакомы едва ли полдня. Просто… — Он кусает губу и стреляет взглядом из-под ресниц. Это Харли тоже подмечает. — Здесь новая обстановка, понимаешь? Не хочу быть там наедине с собой. Харли идет с ним. Сам он собирается купаться только завтра, с утра, так что простаивает за стенкой облюбованной Питером душевой кабины и просто болтает с ним, чтоб не заскучать. Питер поет песни, тараторит и говорит совершенные глупости, заставляя Харли надрывать живот и чересчур живо воображать у себя в голове ухмылку от уха до уха, которая там, в кабине, наверняка не сходит с Питерового лица. В комнату они возвращаются почти без происшествий, всего пару раз столкнувшись в коридоре с другими ребятами — видимо, их светлые головы посетила та же идея, что и Питера, с поправкой на легкое запоздание. Они вежливо улыбаются друг другу, кивают и расходятся. И только после, уже в комнате, вечер наконец перестает быть томным (хотя не то чтоб до этого он таковым был), потому что Питер ломает свою кровать. В его защиту Харли может сказать, что Питер не совсем виноват. Не совсем полностью. Чисто технически, если уж очень вдаваться в детали — виноват Харли. Тоже не полностью. Возможно. Ну, как посмотреть. Вот что происходит: Питер возится у своей кровати, Харли тоже. Каждый занимается своим делом, как вдруг… Харли замечает паука. Или ему кажется, что он замечает паука. На поверку это оказывается комок ворса с нитками, должно быть, выпал из рюкзака, когда из него вытряхивали вещи на кровать. Но суть в другом. Суть в том, что Харли видит этого ворсо-паука и немедленно паникует. Совсем слегка. Совсем слегка вопит и начинает размахивать руками — и это более чем естественная реакция на пауков, не столь важно, настоящих или не очень. И тогда-то Питер, слыша его, пугается тоже — и вот в следующее мгновение кровать треснута пополам. Не то чтоб Харли мог затылком увидеть, что именно произошло. Он разворачивается, подавленный вселенским чувством стыда, потому что, блин, конечно, это ведь так на него похоже, разныться как тряпка прям перед Милым Соседом по Комнате — и тут же обращает внимание на разломанный каркас кровати и съехавший набок матрас вкупе с одеялом. И Питера, который сидит на стене. И это, в целом, нормально. С кем не бывает. Только вот ни с кем не бывает. — Какого черта, — слышит он себя откуда-то со стороны, пока неотрывно пялится на Питера, который… по-прежнему, мать его, висит на стене, висит, будто это совершенно обычное дело, и он к такому вполне привык. — Так, хорошо. — Не торопясь слезать, Питер выставляет к нему руку и смотрит круглыми умоляющими глазами. Харли не уверен, что в состоянии ответить на эти молитвы прямо сейчас. — Слушай. — Кадык дергается от нервного глотка. — Я понимаю, на что это похоже. — О, — выдает Харли, пятясь к кровати и падая на нее, пока голова продолжает кружиться. — И на что же это похоже, Питер? Питер морщится. — Этому… есть вполне логичное объяснение. — Правда? — В голову Харли приходит только два объяснения. Первое: Питер придумал какую-то инновационную технологию, которая позволяет людям цепляться за стены. Клево. И второе, и Харли очень надеется, что это не оно: Питер — это… Господи, да он даже сказать вслух не в состоянии. Среди известных ему людей есть только один парень, умеющий вот так висеть на стенах. Слыхал о нем из телека пару раз и читал в Нью-Йоркских новостных сводках, когда попадались под руку. И если второе объяснение окажется правдой, Харли сойдет с ума. — И какое же? Секундная пауза, затяжной взгляд глаза в глаза и: — Буду откровенен, это повлечет за собой хренову тучу договоров о неразглашении. Харли безучастно роняет голову на грудь. — Так ты — Человек-Паук. Питер кивает. — Я — Человек-Паук. Харли испытующе пялится на него из своего угла кровати, и Питер неловко переминается с ноги на ногу. — И это не шутка? Ну, реально. Ты не прикалываешься надо мной? — Харли. — Питер отнюдь не впечатлен, даже чуточку разочарован его попытками уложить в голове происходящее, но все-таки находит их забавными. — Ты же буквально видел, как я прилип к стене. Нет, это не шутка. Харли чуть подается телом вперед, больно упершись локтями в бедра, и зарывает в ладонях лицо. Когда он решается заговорить, выходит как с полным ртом ваты: — Да ты же нахрен Человек-Паук! — Ну на хрен так сразу, может, и не надо… — Харли обрывает его громким стоном, и оставшиеся у Питера слова рассыпаются приступами полуистерических смешков, которые язык не повернется назвать естественными. — В общем, да. Паучок — это я. — И вот из всех возможных соседей по комнате, — заводит Харли, приподнимая голову и упираясь в Питера взглядом, — мне выпал именно ты. Время замирает. Питеровы карие глаза напряженно исследуют зеленые радужки напротив, и Харли категорически не может понять, в чем же дело. — Ага, — говорит Питер тихо, и у Харли в груди что-то бесшумно рушится. — Выпал именно я. Он медленно сглатывает, и Харли не в силах отвести взгляд от его горла. Это так… странно, хотя Харли и нравились другие люди раньше, хотя он и находил их симпатичными, даже привлекательными, но вот так — никогда. Никогда и никто так на него не действовал, чтоб аж дыхание спирало самым восхитительным на свете образом. И это ужасно страшно. — Э-э, — выдает он отчаянно, чувствуя дикое подспудное желание прервать момент, или что это такое между ними затянулось. И это срабатывает: Питер моргает раз, другой, трясет головой и опускает взгляд на пол. Потирает рукой рот. — Ты там что-то о неразглашении говорил? Питер бледнеет; Харли следит за ним. — Да, да. В общем. Я думаю, что… — и прерывается. — Да? — подталкивает Харли, чуть наклоняя к плечу голову. Питеровы беспокойные пальцы находят шов футболки и начинают с ним возиться. — Я… не думаю, что это нужно? Харли смаргивает и глядит на него с прищуром. — Ты не думаешь, что это нужно. — Я не думаю, что это нужно, — подтверждает Питер. Бросает шов и запускает вместо этого руки в волосы, путаясь длинными пальцами в кудрях и неприятно дергая время от времени (Харли сочувственно повторяет за его болезненной гримасой). — Ну типа, ты же не расскажешь никому? Да? Харли не расскажет. Он убеждается, что Питер чересчур доверчив. — Откуда ты знаешь, что не расскажу? — Спрашивает только для того, чтобы проверить реакцию. Пока все сходится с предположениями, Питер на секунду замолкает и внимательно оглядывает его. Поначалу с подозрением, но оно быстро тает, и тогда он выносит окончательный вердикт: — Не расскажешь. — Харли не особо горит желанием оспаривать. (Все в порядке, мальчик-красавчик просто умеет читать эмоции и видит его насквозь, отлично.) Тогда он говорит: — Не самый мудрый ход с твоей стороны. — Я вообще нечасто мудро поступаю. — В его суховатой улыбке отражается робость и определенная тенденция к самоосуждению. — Есть грешок. Харли находит это неожиданно милым и улыбается. — Еще какой. — Оценив приоткрывшийся в удивлении Питеров рот, он прочищает горло и переводит тему: — Лады, так что все-таки с неразглашением делать будем? — Кивает в сторону обломков кровати. Питер оборачивается, и даже сквозь волосы на его затылке Харли видит, как шевелятся шестеренки в его мозгу. (А еще видит его подкачанные ягодицы и то, как замечательно, даже великолепно их подчеркивают домашние треники, но это совсем не то, на чем следует сосредоточить внимание.) — Не знаю, — после раздумий говорит Питер. — Технически, до самого утра нам запрещено покидать корпус, и… — Его голова разворачивается, и взгляд Харли подскакивает как ужаленный. Он молит небеса, чтоб никто не заметил, где этот самый взгляд был мгновение назад. Или его припорошенные румянцем щеки. — Честно сказать, мне не очень-то хочется сознаваться в таких оплошностях в первый же день приезда. — А, — кивает Харли, — ну да. Хорошие отношения редко когда начинаются с порчи имущества. — Вот-вот. К тому же я думаю, что мы вдвоем вполне можем ее починить, просто… — Не сегодня? — Не сегодня, — соглашается Питер. — И что же тогда? Вопрос заставляет его как-то смутиться и враз поникнуть. Он слабо роняет голову на грудь и глядит на Харли из-под ресниц. Этот самый взгляд с завидным постоянством выбивает у Харли воздух из легких, и притом не похоже, чтобы тенденция шла на спад. Это возмутительно, никто не должен обладать подобной силой. Это просто нечестно. — Ну… — начинает Питер и бросает предложение на первом же слове. Харли хмурится и против воли ощущает, как щекам возвращается пунцовый цвет. — Что «ну»? Язык на секунду показывается у Питера изо рта, чтобы облизнуть нижнюю губу, и за это время Харли успевает судорожно втянуть в себя воздух и задержать его, наотрез отказываясь отдавать себе в этом отчет. — Если ты не против, — неторопливо тянет Питер, пока Харли внутренне сходит с ума от избытка чувств и недостатка кислорода. — Мы бы могли поделить одну. У Харли в мозгу что-то… что-то щелкает. — Одну в смысле кровать? Поделить мою кровать? — Питер кивает. Рука Харли искусным маневром проскальзывает к внешней стороне его ляжки и щипает что есть мочи — отчасти дабы убедиться, что все это не галлюцинация, которой собственный мозг его пранкануть решил, но больше из соображений безопасности. Чтоб увериться, что ни одна лишняя эмоция не отразится на лице. — Это… — Голос дрожит от напряжения так сильно, что приходится начать заново: — Это хорошая идея. — Да? Во избежание новых сюрпризов со стороны голосовых связок, Харли молча кивает. Питер закусывает губу и кивает тоже. Все будет в порядке. Все вообще не в порядке. Ладно, все окей. Мать его, все просто пучком. Харли улегся на спину у самой стенки и накрылся одеялом. Питер лежит рядом на животе, одной рукой обнимая подушку, предусмотрительно захваченную с другой (сломанной) кровати, и отвернувшись в сторону. От него жарит, как от печки, уж лежа-то под одним одеялом это тяжело не заметить; Харли без понятия, может, это такая характерная паучья особенность, а может, это он просто слишком сильно на Питере сосредоточился (авось и лишнего додумал), но тем не менее ему тепло и приятно, да и ситуация в целом сложилась приятная. Вот только ужасающе неловкая. И этого следовало ожидать! Они друг другу — чужие люди, едва день знакомы. Единственное, что их объединяет — приведший сюда обоих уровень айкью. И на том, собственно, все. Да, за ужином они славно поболтали, а потом кое-кто незапланированно рассекретил свою тайную персону — но ничего по-настоящему личного они друг о друге не знают. Ничего такого, чтоб перевести сон в одной кровати в разряд «само собой разумеющегося», или хотя бы немного облегчить им участь. Питера, похоже, сие обстоятельство беспокоит мало. Со стороны кажется, что он либо уже дрыхнет, либо чрезвычайно к этому близок — дышит ровно и неспеша. Только дыхание замирает каждый раз, стоит Харли завозится или вздохнуть — из этого следует, что заснуть полностью Питер все-таки еще не успел. Харли и так в шоке, что он умудрился подобраться ко сну настолько близко. Человек-Паук — это вам не хухры-мухры. Очень не хухры-мухры, и вопросов у Харли… словом, вагон и маленькая тележка. Но кроме всего прочего, Человек-Паук — парень, самый обычный, у которого есть свое личное пространство, и Харли не хотелось бы в него так бесцеремонно вламываться. Человек-Паук — Питер, и… И до Харли только теперь начинает доходить, что он успел пригреть себе местечко в его мозгу и прочно там обосновался. Признаться, Кинер готов его там оставить. Так что вместо одного из навязчивых вопросов, от которых уже начинает трещать голова, он шепчет в темноту: — Питер. Питер ворочается вместе с простыней. — А? — звучит вдруг неожиданно близко — видимо, он повернул голову. Значит, все-таки не спал. На секунду повисает тишина, и тут Харли запоздало вспоминает, что технически обязан ответить, потому что сам завязал этот разговор. — Извини, — чуть громче говорит он. — Я просто… хотел узнать, спишь ты или нет. — Да, что-то тупее и придумать сложно. Питер чуть различимо мычит, вибрация звука эхом отдается у Харли в груди и голове, и опять шерудит простыней. — Что ж, — зевает он. — Получается, не сплю. Но время уже позднее, и я так устал за день… — Да, конечно, прости. Их накрывает тишина, Харли пялится куда-то в потолок. В кромешной темноте совсем ничего не видно, но он все равно отслеживает взглядом несуществующие трещинки штукатурки, давая возможность потоку беспокойных мыслей проноситься куда-то по касательной. Почти все они — о Питере, о том, какой он теплый и как он близко. О, неподобающих мыслей о парне, которого он знает-то без году неделю, у него в изобилии. И Харли кажется, что самый верный способ — дать им безболезненно проскользнуть мимо и ни в коем случае не копать глубже, иначе ничем хорошим это не кончится. Это сложный процесс. Который одномоментно срывается всего одной фразой, мягким шепотом на грани слышимости: — А ты обычно засыпаешь вот так, на спине? Харли сглатывает, потому что нет. Совсем не так. Он спит на боку, прижавшись к стене в обнимку с ростовой подушкой (брать ее с собой было бы перебором, не хватало еще чтоб пальцами тыкали). Весь расчет был на то, что так заснуть будет проще — лежа на спине и как можно дальше от Питера. Мало того, что не проще — это еще и порядочно усложняет дело. Такого исхода Харли, увы, не предвидел. — Харли? — зовет Питер, выждав добрых тридцать секунд без ответа. Тот прочищает горло и с сомнением отвечает: — Вообще… не особо. Но все в порядке, не волнуйся. — Устраивайся, как тебе удобно, — говорит Питер, будто пропустив все его слова мимо ушей. — Я совсем не против, правда. Харли пытается. И он-то как раз всеми руками и ногами против. Он же чертов любитель обнимашек. Да, у него было предостаточно ночевок с Эбби, чтобы успеть выяснить о себе эту маленькую деталь. И ему совершенно не хочется устраиваться рядом с Питером поудобнее, чтобы с утра обнаружить его в плену своих конечностей. Или чтоб Питер проснулся первым и узрел какую-то из попыток его затискать, а потом отодвинулся на самый край или того хуже — ушел спать на пол. Один вариант краше другого. Спасибо, не надо. Все более чем отлично, у Харли все отлично. Засыпал ли он когда-нибудь не на боку? Нет. Но он с радостью пожертвует сном — тем более, пф, что такое одна ночь? Будто бы для Харли не спать несколько дней подряд в новинку, ну и что в этом такого — зато честь в целости и сохранности. — Да нет, — отвечает он, стараясь бесшумно поправить одеяло — попытка терпит крах. Оно сползло низко, едва закрывает Харли живот. Вместе с одеялом, похоже, сполз и Питер — Харли выясняет это, когда в моменте стреляет взглядом в сторону и замечает белое пятно где-то на середине чужой спины. — Не надо, — уже мягче добавляет он. — Все правда в порядке. Тишина замирает между ними. Харли невольно отмечает, что сегодня вечером ее как-то многовато. — Я могу пойти на пол, — вдруг говорит Питер, совершенно сбивая Харли с толку. Говорит тихо и неуверенно (даже нехотя? и еще, может, с толикой разочарования), и Харли тут же решает, что не хочет слышать этот тон больше никогда в жизни. — Мне не сложно. Технически это ведь твоя кровать. И теперь Харли неловко, потому что Питеру неловко, и он чувствует себя таким виноватым и черт возьми. — Ладно, — говорит он, игнорируя просочившуюся в слово нотку отчаяния и надеясь, что Питер не заметит ее (или проигнорирует тоже). — Ладно, окей. Он сдвигается чуть ниже и разворачивается к Питеру спиной, упершись лицом в стену. Чуть приподнявшись, вытягивает подмявшееся под бок одеяло и дает Питеру возможность перетянуть его на себя и расправить. Так действительно лучше. Но в каком-то смысле и хуже. Харли явственно чувствует взгляд Питера сзади на шее и начинает грызть себя мыслью, что волосы у него на затылке наверняка залежались и свалялись в несуразную копну — самой дурацкой мыслью в мире, но попробуй мозгу это объясни. Харли ничего не может поделать. Увы. — Так лучше? — бормочет Питер, и Харли втягивает носом воздух так резко, что это наверняка слышно, и — вот черт! — Питеров голос, оказывается, бывает таким низким. Невыносимо низким, судя по тому, как его невесомое касание проходится по каждой клеточке кожи Харли, заставляя шею и лицо гореть огнем. Неудобно-то как получается. Вот бы так получалось почаще. Харли едва не давится слюной, пытаясь сглотнуть своим сжатым в напряжении горлом, и шепчет: — Ага, — в ответ на Питеров вопрос. — Лучше. — Хорошо. Харли закрывает глаза.