My Obsession

Он просыпается, но долго-долго не открывает глаз. Он просыпается один, ёжится от утреннего холода, который уже с ночи забрался под одеяло и устроился колючим, неуютным клубком в районе его живота. Он просыпается один каждое утро, и уже давно не удивляется этому. И ничего не ждет. Его кровать была бы слишком узка для двоих, в платяном шкафу едва хватило бы места для чужих вещей, а на кухонной полке всего одна чашка. Он так живёт, он так привык. Глаза приходится открыть, когда телефон начинает тихо подвывать невесёлой мелодией из-под подушки в третий раз. Насколько ненормальным вообще надо быть, чтобы первым, что слышишь с утра было «You're my obsession, my fetish, my religion, my confusion, my confession, the one I want tonight...»? Таким, как он. Он тихо подпевает, сонный голос чуть простужено срывается, когда он жмурится и смело откидывает одеяло. Умывается чуть тёплой водой прямо на кухне, пока вода закипает в раненной с одного бока, видавшей виды турке. Потом кофейный порошок слипается комочками, и их приходится разминать о медную стенку выгнутым пузиком ложки. Кофе получается крепковат, и молоко сворачивается на коричневой поверхности неаккуратными кусочками. Молоко было скисшее. В целом, это не имеет никакого значения, он кутается в толстовку, большую на пару-тройку размеров, цедит невкусное из большой кружки и размышляет, потянет ли он со своей зарплатой сигареты. Кажется, что с ними вечера будут чуть короче и чуть насыщенней происшествиями: открыть пачку, чиркнуть зажигалкой, затушить окурок в блюдце-пепельнице. Может, стоит попробовать сигареты с ментолом? Хотя от него будет еще холоднее, наверное. Ему двадцать один, он дизайнер в зачуханной конторке, девственник, молчун и немного «с приветом», как говорит начальник его отдела, весёлый и шумный Бен Бэкхён. Его крохотная квартирка, в которой кухня соединена с комнатой, завалена чертежами и эскизами какой-то скучной ерунды, типа упаковок для чая или стирального порошка. В холодильнике всегда пусто, зато огромная банка всегда полна кофейных зерен, и по вечерам скрежечет ручная кофемолка, собирая хозяину незамысловатый завтрак. Вообще-то, он нормальный парень, наверное. Просто один. Он допивает кофе, вытягивает голые ноги и долго на них смотрит, шевеля пальцами. С таким богатством стоило бы родиться девочкой. Можно было бы носить коротенькие вызывающие платья, чтобы кружевные резинки чулок чуть виднелись. Потратиться, наконец, на шмотку от любимого Gucci, и хоть кого-нибудь соблазнить. Родиться девочкой стоило бы не только с такими ногами, но и со всем остальным: мыслями, ранимостью, птичьими плечами и глазищами, которые делаются чертовски привлекательными, стоит хоть немного выспаться. Но природа ошиблась, или папа с мамой плохо старались. Он вздыхает, отлипает от широкого подоконника, заменяющего собой кухонный стол, и плетётся одеваться. По пути с работы он заходит в огромный парфюмерный магазин, долго бродит в ароматном ярком лабиринте, пытаясь скрыться от монстров-консультантов. Нет, у него нет девушки, нет, он не ищет подарок маме или начальнице. Он сам почти девушка. Он покупает скромный чёрный карандашик, выгребая из карманов мелочь. Продавщица даже вскидывает аккуратно нарисованную бровь. В целом, это не имеет никакого значения, он сутулится, чтобы хоть немного согреться. И сжимает карандашик, убрав руку в карман пальто. Дома снова нет еды, но он забывает об этом, стоя перед зеркалом. Кожа да кости, жалкое зрелище, если разобраться. А кожа золотистая, и ноги стройные, длинные. Девичьи почти. Приходится набраться немного смелости, убедить себя в том, что если сейчас на него и смотрит кто-то сверху, то они не посмеются даже – уже давно своё отсмеялись над таким жалким существом. Стрелки получаются аккуратными раз на десятый. Он смотрит в своё, но такое незнакомое лицо, пытается улыбнуться, но выходит не очень. - Let us make a thousand mistakes, we will never learn. – На распев сообщает он этому бесполому существу в зеркале. Потом долго моет лицо, глаза щиплет мылом, вода, кажется, холоднее, чем обычно. Потому что он, наверное, всё-таки, совершенно не нормальный. Внутри наполняет, наполняет этим бесконечным одиночеством, оно плесневеет, бродит, тухнет и занимает всё больше места. Еда уже не помещается, скоро не останется места и для воздуха. Одиночество требует выхода, кусает загривок, выламывает запястья, и вены припухают до боли. Карандаш плохо отмывается, он смотрит на пугало в отражении, неприязненно кривится и отправляется к любимому подоконнику, на котором стоит электрический чайник. Всё же стоит купить пачку сигарет. А через два месяца, к середине унылой серой весны, он переламывается окончательно, потеряв все силы склеивать трещинки кофе со скисшим молоком, или жалкими попытками смешного и шумного Бен Бэкхёна отвлечь от этого ужасного одиночества. Он заваривает некрепкий кофе, прибирает на кухне, застилает свою узкую постель, распахивает окна, чтобы выветрить остатки табачного запаха. Курить не нравится, поэтому он делал это совсем редко. Кофе успевает остыть, пока он заканчивает со всеми домашними делами. Хорошо, что писем писать некому. Когда он замирает в паре метров от края крыши своего дома, одиночество внутри достигает своего пика, вырывается через внутренний надлом и окутывает так плотно, что даже ветер не чувствуется, хотя двадцать второй этаж и погода ни к черту. Одиночество шепчет в ухо, он улыбается и ему совсем не страшно. Скоро станет полегче, осталось-то всего, Господи, делов-то – пара шагов. И ещё один крохотный шаг. Он медленно закрывает глаза, делая первый шаг так кстати неогороженному краю крыши. Он судорожно выдыхает, когда холодный ветер пробирается под толстовку, жалит тонкую кожу, выстужает всё: и сомнения, и надежды. Сейчас всё кончится. Он делает второй шаг, упирается носками кед в бортик перед пустотой, и уговаривает себя улыбнуться. Нужно улыбнуться, чтобы было красиво, безмерно, идеально красиво в его извращённом понимании красоты. Улыбаться не получается, как и вынуть руки из карманов. - Эй, - ветер доносит глухой голос справа, - эй, ты... Он не вздрагивает, не пугается и не удивляется ничему: сил банально не хватает. Он медленно поворачивает голову, открывает глаза и смотрит на незнакомого парня, стоящего в точно такой же позе у самого края метрах в пяти. Ветер безжалостно дерет его светло-каштановые волосы, и полы расстёгнутой куртки взметаются за его спиной. - If you want me to listen whisper, - тихо говорит нежданный собеседник и смотрит в упор, и глаза его внимательны, как у бога. - Что? – он не понимает, защитный кокон трещит по швам, холод захлёстывает. - If you want me to run just walk. Wrap your name in lace and leather. I can hear you, you don't need to talk, – даже сквозь этот стеклянный ветер слышно, что голос у незнакомца низкий и певучий. А ещё – это та самая песня. Та самая. Он коротко мотает головой, пошатывается неловко и невольно делает тот самый крохотный шажок. Только не вперёд, а назад. - Почему ты решил умереть? – совершенно спокойно спрашивает незнакомец, не отрывая изучающего взгляда. - Потому что я совсем один? – робко пробует он, и утверждение выходит вопросом. Незнакомец кивает так, словно удовлетворился ответом, зябко передёргивает плечами и вздыхает, снова глядя в ночное небо, висящее прямо над их головами. - Я тоже. - Ты... эта песня... Она... - Моя тоже, - опять соглашается обладатель глаз бога, кивает и вдруг вынимает руку из кармана, - красивая, да? Он кивает, а горло пересыхает, и лоб обдаёт жаром, и дышать становится совсем невозможно. И уши начинают противно болеть изнутри, как всякий раз, когда он простужался. И сердце бухает в тощей грудине, как умалишённое, словно пытается выпросить, вымолить себе жизнь. Он закашливается, отступает от края крыши ещё немного, и смотрит во все глаза. - You're my obsession... – он шепчет едва слышно. И смотрит, как этот странный человек протягивает руку в его сторону, как расправляется его напряжённая ладонь, словно предлагая ухватиться и спастись. Или спасти. А потом, когда Тао крепко-крепко жмурится, до боли и до тошноты, стоящий за его спиной Чанёль просто застёгивает свою необъятную куртку на его животе, прижимается тепло и накрывает холодными ладонями безнадёжно простуженные уши. - Просто попробуем. Научиться летать не так и сложно, всегда успеем. А вдруг не захочется. Тао сопливо шмыгает носом и думает, что хорошо бы замёрзнуть тут ещё сильнее, чтобы не оставить своей новой религии шанса отказаться от приглашения остаться в крохотной квартирке со слишком узкой кроватью. Хотя бы навсегда. OWARI