***
В конце концов, для Джеймса все всегда было порядком проще. ⁃ Меня позвали выпить несколько моих новых знакомых, вот и всего. А ты выглядишь сейчас, как один из тех, кто пресвято верит во вселенную и всю эту хуйню. Хэтфилд смеётся отрывисто и неказисто-искренне, а у Дэйва сердце полетело в бездну. «Вы просто выкинули меня из группы, а теперь ты попросту заговариваешь со мной, на вечеринке на которой ты так просто очутился. Ты просто напросто расплакался, когда провожал меня в неизведанное с билетом в один конец, а я так сложновато остался бомжом.» Со стороны он выглядит глуповато и неестественно. Не смотрит в глаза, голос не содрогается интонациями, звучит роботизировано, а жесты ломанные и никак не плавные. У Джемса сахарный румянец на щеках, да и пахнет от него непривычно сладко, видимо пил ликёр. «Джеймс ненавидит ликёры». ⁃ Ты уже успел унюхаться, что ли? ⁃ Нет. — Джеймс ждёт пояснений, но их все нет, и нет… Джеймс вздыхает, резко выталкивая воздух из легких, если в этой комнате ещё остался воздух. Тут жутко накурено. Все так незамысловато таинственно. Последнее, что хотелось Дэйву это лицезреть своего любимого предателя в такой атмосфере. Он еле-еле различает слова Хэта, вытаскивая их из-под завала шумов: музыка и медный стук в голове на уровне лба. ⁃ Ты не меняешься. Когда ты слишком много чувствуешь — ты тих, как партизан. Я тоже чувствую, Дэйв. Выпей. Как разморозишься… короче я просто хотел поболтать с тобой о разном. Найдёшь меня, договор? — весь монолог он переминается с носка на пятку, и трёт тёплые на вид, пальцы друг о друга. Дэйв не предусмотрел кивок, но его голова раскачивается, растрепав шевелюру, в согласном жесте. И в миг все утихло. Замедлилось, зафиксировалось на… улыбке. Родной, совсем чуть-чуть щербатой улыбке. Дэйв наблюдал за ней почти вечность, в которую стремительно проваливались проходящие мимо секунды. У Джеймса ямочка только на правой щеке, когда тот щерится, Дэйв знает и ищет её на родном лице, за зановесой дыма. Тихий, пугливый стук резиновой подошвы по кафелю, и его нет, фокусировка слетает, картинка расслаивается на неприглядные пиксели, на красные-синие-желтые квадратики. «Вернись. Я ничего не вижу. Вернись, немедленно!»***
Густой на вид дым поднимается выше и растворяется в потёсанной побелке на потолке. «Вернись». Стыдные слова настолько отчетливо и громко звучат в голове, будто они действительно сказаны. Они топчут совесть и относительную тишину промерзлого помещения. Дэйв с особой жестокостью отбрасывается окурок в тошнотворно-синюю стену. Каждая минута, проведённая тут налипает, одна на следующую и сформировавшимся комом жестоко бьет в грудь. Дэйв сейчас задохнётся, не больше, не меньше. «Когда ты слишком много чувствуешь…» эхом, ржавыми гвоздями под ложечкой. До заражения крови его же гневом. Руки трясутся сильнее. «Много чувствуешь…» Ему действительно невероятно много. Ладони упираются в лоб, он сжимает корни волос в кулаки, будто сможет выжать этот вечер из памяти. Желание кричать. Срывать голос, чтобы кровоточили связки, чтобы почувствовать солоноватый вкус во рту, чтобы плеваться ошмётками легких после. Ему стыдно даже дышать слишком громко, когда Джеймс за дверью. Хэтфилд не знал, не знает и не будет знать, это главная заповедь Дэйва, его единственное выполняемое обещание. Эмоции больше не укладываются в форматы, он зол, в отчаянии и влюблён по уши. Подкоркой кроме могильной тишины и сухой серости теплится безнадёжное желание что-то значить для него. Быть ключевым элементом. Хотя и недвусмысленных объятий будет достаточно. По правде и простых мыслей об объятиях Дэйву предостаточно. Он в очередной раз тяжко вздыхает и вскакивает с насиженного места так резко, что глаза заплывают тьмой и глухо болят. Ноги неустойчивые, но он несется по бетонным ступенькам вниз, ему не хочется ничего кроме снятия этого невероятного внутриклеточного напряжения, его единственная мечта — молчание этого тошнотворно-слащавого голоса в голове, который из раза в раз повторяет «люблю, люблю, люблю…» Да какая любовь? Какая к чертям нежность? Стук подошвы и прерывистое дыхание отражаются от гладкой поверхности стен, и догоняют его. Ступенька за ступенькой мелькают с невероятной скоростью. Ему нужно на улицу, ему невозможно быть настолько к Джеймсу близко, осознание того что тот рядом, способно разорвать. Дэйв запинается о собственные ноги на последнем лестничном пролете, добегает до леденящей подъездной двери. Нажатие кнопки со второго раза, оповещающей о снятии магнитного замка писк и прохлада улицы сжимает бледную, покрытую испариной кожу в апрельских объятиях. Асфальт под ним ходит ходуном, а под корень состриженные ногти пытаются царапать мокрые ледяные ладони. Сердце, застрявшее в горле, прокачивает кровь поверхностно, сжимается прерывисто. Дэйв оглядывается в поиске места, подальше, где собственная гордость его не найдёт. До его машины еще метров 5. Мгновения и деврь с невероятной силой захлопывается, аж стекло тресётся. Легкие заполняются сухим непривычным воздухом. Мастейн не знает, не думает и не понимает, что он творит. Это защитная реакция на Джеймса, точнее на его такой желанный образ, въевшийся в сознание, заставляющий гнить, заставляющий подчиняться. Сопротивление — крик. — Да! Я люблю тебя, черт. Люблю, непомерно. Тебя, и только, нахуй, тебя! Что б ты под землю провалился. Я не хочу этого. Это все из за тебя! Я слаб из за любви к тебе... Его плечи крупно дрожат. Каждое слово давалось все сложнее. С каждым откровением, в первую очередь перед самим собой, ком в горле рос и рос, вынуждая кричать громче и медленнее. Железная бездушная поверхность молчаливо выслушивала его исповедь, уберегала ее от чужих ушей и сознаний. Последние слова были не ровными, не внятными и стыдливо заглушенными плотно сжатыми зубами. Руки закапываются в волосы, лицо в сгибе локтей. Глаза, что вот-вот изойдутся слезами, сожмурены. Он не понимает почему плачет. Его разрывают сотни всплывающих в мозгу строчек. Всхлипы короткие и редкие. Дэйв не привык плакать, но неожиданно становиться легче. Через слёзы, оседающие на ресницах, выходят и несбыточные мечты и чувства и желание странных действий. Грубый рукав джинсовки кажется, сейчас сотрет в кровь нежную кожу на веках. Дэйв откидывается на протертую спинку кресла, расправляет сгорбленную спину и расчесывает длинными пальцами челку. Его нутро из испещрённого сгибами кома, разглаживает в ровный чистый лист. Это больно, но естественно. Это кажется ему правильным. — Господи боже… — возможно впервые не в суе упомянутое им имя творца. Связки осипли и говорить неприятно, зато непрошеное и внезапное бессилие не сковывает грудь. Зато он точно знает, что ощущает, потому что наконец-то слышит самого себя. — Лишь бы не сбылось. Только сейчас он понял, что ключи все это время были сжаты в руке. — Лишь бы не сбылось. Зажигание срабатывает только с четвертого раза. Руки решительно стискивают руль. Из тысячи эмоций — безразличие. После бури — затишье.***
Начинает светать. На кухне как положено тихо и тянуще печально. Джеймс нерешительно подходит к окну. Он все понимает, но не хочет убеждаться в своих догадках. Будто если он подождёт еще секунду, то входная дверь со скрипом отвориться, и он увидит Мастейна в дверном проёме. Вот сейчас. Еще через мгновение. Но в квартире остается все также прожигающе-тихо, только кто-то лениво похрапывает растянувшись прямо на промерзлом полу в коридоре. Все внутри переворачивается вверх дном когда Хэтфилд, все ещё в смятении, отодвигает загораживающую обзор на двор занавеску и… Он лишь тихо и невесело усмехается, удивляясь своей же нелепой и наивной надежде на лучшее. Машины Дэйва как и боязно ожидалось нет на стоянке.