Интоксикация

      Тьма внутри него горела.       Металась, острыми иглами своих зубов вонзаясь под кожу.       Клубилась, ядовито заполняя собой полые кости, и боль была нестерпимая, от которой хотелось рычать, раздирая собственными ногтями грудь в желании добраться до источника и выдернуть его с корнем, как выдирают мешающийся сорняк в саду.       Цзян Си сгорал.       Он так и не смог изобрести лекарство.       Той мерзкой и горькой смеси, что он пил, хватало, чтобы облегчить симптомы, но было недостаточно. И случались ночи, как сегодня, когда боль возвращалась: просачивалась по капле, и каждая капля затапливала его, угрожала прорвать плотину самоконтроля.       Нелепо.       Цзян Си страдал: его тело словно было объято языками пламени, кости были мягкие и слабые, и была боль — тупая, пульсирующая у виска, и раздирающая по всему телу.       Словно он был тем самым барьером, по поверхности которого паутинчатой сеткой расползаются трещины, не выдерживая напора чего-то куда более превосходящего в сокрушительности, чем он сам.       Его кожа горела, но каждая клеточка его тела наполнялась холодом, выстуживающим, вымораживающим, как если бы в пиалу налили родниковой воды с вершин снежных гор, и лед таял бы в ней осколками его былого величия. Морозные узоры расцветали в его легких, их заволакивал черный дым, оседал на них гарью, вынуждающей кашель сотрясать его незащищенную грудь.       Полная луна ложилась бледным светом в окно, обнажала под покровом ночи бледное лицо и рассеянный, затянутый болевым туманом взгляд. Губы главы Гуюэе слабо шевелились, сопротивляясь положению едкой усмешки — острой, как лезвие клинка, как кончик медицинской иглы с каплями яда там, где их совсем не видно, натянутой судорогами, которым он так усердно противился.       Тьма внутри него щерила зубы, шелестела, перетекая по измученному телу, напоминала, что от нее не избавиться, что она здесь, чувствует, наслаждается, одерживает победу.       Клубящийся дым в легких становится плотным, и алой тягучей каплей стекает с уголка рта.       Цзян Си прикрывает рот ладонью, заглушая прерывистый лающий кашель: от каждого движения в его голове раздается протяжный и тонкий звон, и лишь туман, заволакивающий ее от измотанности, похож на проявленную милость.       Это не все, Цзян Си чувствует, что не все, и мысленно радуется, что отослал приемного сына за несколько часов до своего поражения — он не любит видеть выражение глухого отчаяния и бессилия в его глазах и ненавидит выражение жалости, что он прячет под опущенными дрожащими ресницами, чтобы не оскорбить его, но будучи не в силах полностью скрыть, — он предпочитает переживать эту боль один, и чувствовать, как по телу ядовитыми змеями расползается жар он тоже предпочитает один.       Когда Цзян Си кашляет, вместе с пятнами крови в его пальцах путаются тонкие густые нити демонической энергии. Они обволакивают его запястье под шелестящий смех где-то внутри головы, и Цзян Си знает, что его нет, точно также как знает, что то, что сочится сейчас между его пальцев — черное, горячее, вязкое, — на самом деле есть.       Это то, что находится в его легких, то, что находится в нем, то, что заставляет его позвоночник стать вялым, веки — тяжелыми, а мышцы наполниться мягким щекочущим чувством, ломящим, как от длительной тренировки, и неправильно расслабляющим.       Цзян Си чувствует, как собственное сознание качается лодкой в штормовом ночном море — темные волны обволакивают его повсюду, раскачивают его, заливая соленой водой, но вопреки всему она не холодная — она обжигающая, как самые приятные воды горячего источника, и скользящая, как дорогие шелка его простыней. Его комната плывет перед глазами — подрагивают от ветра черные занавеси на окнах, покачиваются белоснежные бутоны поллии в его саду, теряют четкость очертания его предметов.       Цзян Си вскидывает руку в бессильном жесте, словно может ухватиться за реальность, удержать ее в фокусе — и глухое столкновение его кожи о что-то мягкое разрывает звенящую тишину.       Его зрачки удлиняются, а глаза стремительно холодеют. Мягкий густой дым окольцовывает его запястье — единственное, что он видит достаточно четко, как и то, что бесформенная субстанция медленно принимает очертание нечеловечески огромной ладони с черными удлиняющимися когтями. Она смыкается поверх его кожи, сжимая тонкую исхудавшую кисть указательным и большим пальцем, и тьма от места их соприкосновениями ползет сплетающимися ядовитыми змеями: формирует локоть, плечо с силуэтом спадающих на него прядей волос, голову, лишенную лица — лишь постоянно движущийся дым напоминает о том, что эта сущность живая, — атлетично сложенное мужское тело, восседающее на его бедрах и склоняющееся над ним в его постели.       Черная ладонь опускается на его грудь, придавливая его к кровати. Цзян Си хрипит, но злое сопротивление в его глазах кристально понятное, и даже когда полы его ханьфу расходятся под плавным поступающим движением пальцев, он не оставляет попыток сцедить отчетливое «проваливай».       Тьма смеется, касается его подбородка почти ласково, поглаживая резко отвернувшееся в надменном отвращении лицо по острой линии челюсти. Тьма знает, в чем он нуждается сильнее всего: она живет внутри, она чувствует, как естественные реакции зараженного тела подавляются его сопротивлением, чувствует, как огонь в его крови не просит, требует освобождения.       Древние свитки Гуюэе носили лишь одно упоминание об усмирении власти демонической энергии над телом зараженного: двойное совершенствование. Физическая близость, переливание духовной энергии, освобождение меридиан и стабилизация неспокойного духовного ядра.       Это так глупо: переспать, чтобы сохранить себе жизнь.       Цзян Си упрям. Цзян Си позволит себе умереть, но никогда — никогда, — не позволит подчиниться.       — Зачем ты противишься? — спрашивает она, и острые когти смыкаются на чужом горле.       Цзян Си чувствует, как голос, что обычно звучит в его голове, раздается теперь перед ним. Его брови яростно сходятся у переносицы, пересушенные губы сжаты, и лишь усилия воли не позволяют его запястью в мгновения слабости дрогнуть в чужой руке. Разве может он, Глава крупнейшего Ордена в Верхнем Царстве, уступить и быть слабым? Разве смеет кто-либо прикасаться к нему без его на то одобрения?       Тьма не слушает: она знает, как получить освобождение от страданий, она ослабляет его долгие дни, недели и месяцы, чтобы в решающий день забрать полагающееся сполна: она иссушает его медленными глотками, чтобы оставшиеся сладкие капли нектара выпить залпом до дна.       Если выпивать Цзян Си, то его кровь носит оттенки терпких целебных трав и горьких отваров, утреннего тумана Цзяннаня и капель последождевой росы на бутонах садовых цветов, который он долгие годы выращивал с таким трудом.       Тьма — эта тварь, кем бы она не была, — полнится дымом, сгущающимся, уплотняющимся, и Цзян Си пропускает момент, когда слышит над собой негромкий и нежный голос:       — Глава Цзян позволит ему помочь?       Цзян Си распахивает глаза, в них боль разбивается об узнавание, гнев стягивается печалью, а упрямство тела вымывается мышечной памятью о…       — Бинань, — выдыхает Цзян Си, слишком пораженный, чтобы удержаться от произношения этого имени вслух.       Хуа Бинань — нет, Цзян Си поправляет себя: то, что приняло облик Хуа Бинаня, — приподнимает уголок губ и опускает длинные ресницы в почтительном выражении. Гибкое тело склоняется над ним — шелковистые волосы соскальзывают с плеча, закрывая их от лунного света черной занавесью.       — Ты страдаешь, — Бинань поджимает губу. Его глаза холодные, но то не вымораживающий холод заснеженных далеких гор, то холод родника в пещере, чьи воды орошают нуждающиеся во влаге губы.       Поцелуй Хуа Бинаня нежный и чувственный — он приникает к губам Цзян Си как истосковавшийся по ласкам любовник, его язык стремительно бросается между упрямо сжатых губ ядовитой змеей. Мягко щелкает по ним кончиком, движется, обласкивая, пока, наконец, Цзян Си размыкает губы, позволяя ему проскользнуть.       Демоническая ци в его теле в ответ алчно гудит, плещется взрывающимся вулканом, огненным потоком несется по венам. Цзян Си позволяет Хуа Бинаню себя целовать, и каждый новый поцелуй как приливы вечерних волн, омывающих раскаленный на солнце песчаный берег. Цзян Си теряется: где проходит грань между болью физической и болью душевной, где заканчивается боль от заблокированных демонической грязью меридиан и начинается та долгая, тянущая боль под ребрами?       Цзян Си точно знает: Хуа Бинань мертв.       Но Хуа Бинань, нависающий над ним, теплыми поглаживаниями по груди прогоняет застоявшиеся судороги в его теле, сплетает пальцы их рук, сжимая коленями угловато-острые бедра, и прижимается гибким телом к его груди.       В теле Главы Гуюэе едва ли хватает сил на то, чтобы держать глаза открытыми.       Они сплетаются языками, сливаются вздохами, и Цзян Си кусает: остро, смыкая зубы на мягкой плоти чужой губы, чувствуя под языком бархатную поверхность и срывая тихий продолжительный стон — в прошлом, в редкие моменты их связи, Хуа Бинань любил любые проявления властности со стороны своего Главы и охотно подставлялся под них, пока ясность собственных глаз не смажется нестерпимым желанием.       Мастер Ханьлинь выпрямляется. Его губы приоткрыты, грудь тяжело и часто вздымается. А затем он резко опускается ниже, туда, где под держащимся на одном лишь поясе ханьфу находится горячее, помнящее его руки и губы.       Надменная холодность выветривается с лица Цзян Си, оставляя в его заостренных чертах следы бессонных ночей, болезни и лихорадки. Ему холодно — кончики его пальцев почти ледяные на ощупь, — но там, где горячее дыхание Бинаня касается его, становится слишком жарко. Бинань смотрит на него исподлобья, будто извиняясь за своевольничество, и касается губами полувозбужденного члена.       Цзян Си сцепляет зубы, не пропуская ни слишком резкого вздоха, ни стона: по коже его от места соприкосновения с другим человеком расползается жаркое томление, наливающее свинцом его мышцы, концентрирующее демоническую ци и делающее все его тело чрезвычайно чувствительным для любого воздействия. Бинань всегда прикасался к нему так: почтительно, будто бы робко, поглаживал губами длину, поднимаясь от основания к выделяющей жидкость головке, а затем мягко, обволакивающе захватывал его горячим и влажным ртом — но теперь Бинань мертв, и это демоническое отродье пользуется его воспоминаниями, чтобы заставить дать то, что оно с голодным рычанием готово вырвать из его рук: бессилие, поражение и удовольствие.        — Стой, — задушено приказывает Цзян Си, когда каждая клетка его тела плавится под настойчивым жаром умелого (он когда-то сам научил его) языка, и его позвоночник так унизительно немеет вопреки его острым словам.       Разумеется, Хуа Бинань его не слушает: эрегированный член плавно и медленно погружается в его горло: дрожат трепещущие ресницы, чуть сильнее сжимаются у основания пальцы. Хуа Бинань двигает головой, и глотательные движения заставляют стенки его горла бархатно и плотно пульсировать вокруг возбужденного органа, и каждая эта пульсация отдается колючими искрами удовольствия под закрытыми веками Цзян Си.       Так унизительно, так раздражающе беспомощно.       И так неестественно звучит собственный тихий стон, прорывающийся через сжатые губы, вымученный, полубеспамятный от усталости и возбуждения, и так неправильно вплетается ладонь в чужие волосы, сжимая их в почти судорожном движении пальцев, нанизывающая на себя сильнее. Хуа Бинань высоко стонет, покорно шире открывая губы: его язык широко мажет по рельефной поверхности члена, вылизывает, посасывает, его движения ритмичны, а пальцы сжимаются на бледных бедрах, помогая им короткими, рваными движениями подкидываться навстречу.       И когда Цзян Си едва находит в себе силы отдернуть его от себя, он кончает: обильно и с раскатистым стоном, попадая каплями горячего семени на чужое лицо. И Хуа Бинань, не отстраняясь, собирает жадно языком следы его оргазма с собственных губ.       — Ечэнь… — шелестит тихое, почти благодарное, когда он вновь нависает над ним — невозможно, запредельно красивый в своем жгучем совершенстве, запачканный им и глядящий на раскинутого перед ним Цзян Си с неприкрытым восхищением.       Цзян Си совершает следующее раньше, чем успевает понять, в чем дело. Возможно, насытившаяся демоническая ци упустила над ним контроль, или собственная ярость Цзян Си была столь велика, что он вскинулся телом, но звонкая пощечина опускается на бледную щеку, а холодное «не смей использовать того, кто мертв» разрезает комнату.       Чужая голова дергается в сторону, а затем раздается мягкий, переливчатый смех:       — У Главы Цзян всегда был тяжелый характер.       Этот тон совершенно не похож на голос Бинаня: вкрадчивый шелест меняется на лукавое урчание, и прямо перед собой Цзян Си наблюдает, как чернота чужих волос медленно покрывается расплавленным золотом, и задорная — обеспокоенная в самых уголках, — улыбка расползается на чужих губах.       Мэй Ханьсюэ.       Не используй мертвых? Но ведь ты, Цзян Ечэнь, не сказал «не используй живых».       Цзян Си дергает запястьем на себя, стремясь выдернуть его из чужих пальцев, и Мэй Ханьсюэ мягко смеется, аккуратно толкая Цзян Си назад. Назад, где его спина сталкивается с чьей-то пышущей жаром грудью, и это заставляет кровь застыть в его венах.       — Боюсь, мой брат не справился бы с такой задачей в одиночку, — ровно произносит старший Ханьсюэ, когда его губы едва касаются ушной раковины Цзян Си.       Цзян Си успевает дернуть головой в сторону и заметить, как ускользает чернота сгущающегося демонического мрака под пшенично-солнечное сияние волос, и его запястье перехватывает более крепкая тяжелая рука: у старшего Мэй Ханьсюэ хватка воина, привыкшего держать меч, а не исхудавшую болезненную кисть, но сейчас его ладони осторожны и бережны. Его большой палец мягко поглаживает киноварную родинку у запястья, и не "остывшее" после оргазма тело реагирует на эту чувственную ласку с большой охотой: с губ Цзян Си слетает продолжительный выдох, а голова непроизвольно запрокидывается, опираясь затылком на чужое плечо.       Он скорее чувствует, слышит улыбку младшего, который подхватывает его лодыжку — там, под остротой выступающей косточкой такая же чувствительная метка, и Мэй Ханьсюэ младший приникает к ней: губами, зубами, языком. Прикасается летяще, почти как к женщине, увлажняет несколькими точными круговыми движениями — и смыкает зубы, заставляя волну дрожи пройтись по чужому телу.       — Мэй Ханьсюэ, я снесу тебе голову, — шипяще обещает Цзян Си, и мелодичный смех близнеца спереди сливается с усмешкой близнеца позади него.       Раскинувшийся между ними, получивший опору за своей спиной в виде старшего Мэй Ханьсюэ и умелые ласки младшего прямо перед собой, Цзян Си понимает, что упустил момент, когда его собственная демоническая ци смогла разделиться на две фигуры, действующие сознательно, хорошо знающие привычки и повадки братьев с горы Куньлунь.       Это было, как если бы горный хрусталь уронили в вязкую, хлюпающую грязь, коей являлся его недуг, и если бы Цзян Си сейчас был бы более похож на себя еще годом ранее, его руки нашли бы силу оттолкнуть, его глаза бы сияли неприкрытой властностью, а его ядро могло бы призвать Сюэхуан.       Но сейчас он не может.       — Может быть, все дело в том, что Глава Цзян не хочет? — Тьма улыбается ему, отвечает прищуром через лисьи глаза младшего Ханьсюэ, скользит по его рельефному телу жаркими руками старшего, что останавливаются в самом низу, обхватывая его полувозбужденный член медленными, поглаживающими движениями.       Это не останавливает Цзян Си от того, чтобы двинуть ногой, слабо пиная младшего Мэй Ханьсюэ в бледное плечо.       — Либо заткнись и делай, что задумывалось, либо оставь меня в покое, — звучит приказным тоном, и младший Ханьсюэ почтительно склоняет голову — знакомая несерьезность чувствуется в этом жесте, — и обхватывает его под коленом.       — Тогда прошу главу Цзян не винить этого младшего за спешку.       Младший Ханьсюэ дергает его на себя — Цзян Си чуть проезжается вперед, вовремя подхватываемым старшим поперек груди. Его стопа упирается в чужое плечо, а затем мягко съезжает дальше — и вот младший Ханьсюэ уже поворачивает голову вбок, чтобы оставить мягкий кусающийся след под чужим коленом и подняться выше, к бедру.       Короткая дрожь проходит по телу Цзян Си, ловится губами старшего у основания его шеи, собирается вместе с терпким вкусом кожи, оседающим на языке следами пыльцы и медицины. Цзян Си приподнимают, легко и естественно, и теперь он полностью лежит на старшем, обласкиваемый рукой (старший Мэй Ханьсюэ недовольно и неприязненно хмурится от понимания, что сегодня кто-то уже успел прикоснуться к Цзян Си до него) и короткими, настойчивыми поцелуями, а затем его запястье, наконец, разжимают — оно не падает безвольным крылом, но Цзян Си закидывает его за голову, с некоторой мстительной болезненностью зарываясь пальцами в россыпь чужих волос.       Старший Мэй Ханьсюэ шипит, и этот звук вызывает в груди Цзян Си некоторое удовлетворение, а потом оно обрывается, выдыхается коротким стоном, когда младший Ханьсюэ склоняется между его бедер и его горячий, влажный язык касается сжатого входа.       — Зато здесь Глава Цзян совсем нетронут, — бесстыже урчит он, и мокрые касания становятся ощутимее, когда кончик языка надавливает чуть настойчивее, совершая плавное круговое движение, а длинные пальцы вцепляются в его ягодицы, разводя их шире.       Цзян Си задыхается от этого щекочущего, покалывающего удовольствием движения, и только чувство смутного дискомфорта позволяет ему зависнуть между реальностью и бессознательным удовольствием, потому как губы старшего смещаются ниже — и впиваются сильным, долгим помечающим укусом в место, где плечо плавным изгибом переходит в шею.       Кажется, он все-таки дергается, потому что его перехватывают крепче, и Цзян Си бы солгал, если бы ощущение надежности от этих сильных рук не обескураживало бы его чувством неправильности и отсутствия привычки, тогда как одной рукой он буквально сам цеплялся за шею Мэй Ханьсюэ как за источник опоры.       Влажные причмокивания между его бедер слишком пошлые, и златокудрая голова Мэй Ханьсюэ двигается размеренно, с каждой лаской погружая умелый язык чуть глубже, расслабляя, смягчая, почти упрашивая, и своей онемевшей поясницей Цзян Си чувствует, как твердое и весьма не преувеличенных размеров желание старшего близнеца упирается в него, и тонкие ткани чужих нижних одежд уже явно успели стать влажными от выделений. Настолько же, насколько влажной сейчас оказывается ласкающая его ладонь, на которую из члена Цзян Си раз за разом выделяется телесная жидкость, слишком позорно и явно демонстрируя то, чего желает он его тело.       Когда младший Мэй Ханьсюэ выпрямляется над ним, демонстративно обводя языком собственные пальцы, Цзян Си закатывает глаза — и чертыхается, когда его член слабо дергается в чужой руке на эту откровенную провокацию. Младший Ханьсюэ смеется.       — У Главы уже был опыт?.. — интересуется он.       — Не твое дело, — отрезает Цзян Си, и ахает, когда сперва с его члена исчезает ласкающая ладонь, а затем его самого подхватывают под бедра, разводя их в стороны и делая его слишком открытым для обзора.       — Боюсь, член моего старшего брата может быть непривычен для Цзян Ечэня, — он не моргает и глазом, когда в ответ на фамильярное обращение взгляд Цзян Си мечет намерение убийства в его сторону. — Но этот младший окажет помощь.       — Цзян Ечэню не о чем беспокоиться, — раздается из-за спины, и в чужом голосе Цзян Си чувствует нетипичное, тяжелое, но ничем не скрытое довольство от предстоящего обладания: ему ни обернуться, ни воспротивиться, чтобы посмотреть в глаза второго близнеца.       Он только чувствует, как тяжелый член, скользит между его ягодиц — и это ощущение огромного, раскаленного и налитого желанием органа так близко заставляет его затылок онеметь во мгновение, — а затем младший Ханьсюэ упирается ладонью рядом с их телами, нависая сверху, и, положив ладонь поверх члена старшего брата, направляет его в Цзян Си.       Это проникновение медленное, Цзян Си запрокидывает голову и тяжело дышит, плотно сжимая зубы, и, он ни за что не признается, мысленно благодарит младшего Мэй Ханьсюэ за хорошую подготовку. Член таких размеров принять непросто, и если бы Цзян Си не знал так хорошо свое тело, эта ночь не могла бы пройти без травм. Но Цзян Ечэнь, гроссмейстер медицины, знал, а младший Мэй Ханьсюэ, возглавляющий список умельцев в любовных утехах, чувствовал, когда надо обхватить ладонью оба члена — его и Цзян Си, — и начать их ласкать в едином друг с другом темпе, обеспечивая из их смешивающихся смазок легкое и влажное скольжение.       Влажно было везде — на животе, между бедер, — Цзян Си решительно отворачивает голову, когда младший Ханьсюэ склоняется его поцеловать, потому чужие губы лишь мажут по линии челюсти, — и он мелко сотрясается, когда член старшего все же заканчивает свое погружение.       Чувство тяжелой заполненности не было тем, к которому Цзян Си привык, но ему не собираются представлять много времени: жаркие приливающие волны пока еще туманного удовольствия накатывают на него от места их соединений, от того, где крепкие бедра начинают неспешные движения, будто раскачиваясь, позволяя ему подстроиться, и от того, где чужая рука наглаживает два члена, лаская головки, стволы, плотно прижимая их друг к другу, позволяя тереться. И какая-то задняя неоформленная мысль мелькает в голове Цзян Си, отметив, что это красиво, и тут же исчезает, когда младший Ханьсюэ как-то особенно удачно поворачивает ладонь, а старший впервые отчетливо подкидывает собственные бедра.       Звонкий щелчок их влажных тел друг о друга слишится пронзительно четко, и Цзян Си закусывает губу, но все равно не справляется: под быстрые и короткие рывки чужих бедер он запрокидывает голову, позволяя свободному стону покинуть его грудь, и его смольные волосы рассыпаются по чужому плечу, по зеленым простыням и подушкам, как чернильные подтеки, уползающие в темноту ночи.       — Красота Цзян Ечэня действительно одно из главных достояний Гуюэе, — улыбаясь, с придыханием шепчет младший, продолжая обласкивать их — своей ладонью, а тело Цзян Си — похотливым взглядом.       Было что-то, наверное, запредельно неправильное и запредельно соблазнительное в том, чтобы наблюдать, как столь похожий на тебя самого человек на твоих глазах имеет другого, заставляя его выгибать спину и всхлипывать на особо удачных движениях, а всегда острые чужие надменные глаза затягиваться влажной пеленой непролитых слез. И было что-то прекрасное — о, а Мэй Ханьсюэ всегда был ценителем прекрасного, — в том, чтобы своей рукой разбавлять чужое обоюдное удовольствие, играя на струнах другого тела сладкую мелодию весенней страсти, чувствовать, как длинные пальцы до впивающихся ногтей вцепляются в твое запястье, и дрожь всего тела передается через них сладострастной вибрацией.       И витающая в воздухе тяжелая, влажная терпкая похоть особенно хороша, когда короткий вскрик — а следом два протяжных стона — дополняют ее, завершая, приводя к кульминации, от которой по бледным бедрам длинными нитями жемчуга стекает чужое семя и его же подтеки рассыпаются по впалому животу, недалеко от шрама.       Первые рассветные лучи тянутся в комнату, заползают в чужую постель, съедая тени и отмечая тонкой полоской света три силуэта, устроившихся на постели, где оба молодых заклинателя с текучим золотом в волосах, сплетаясь телами, обнимают измученного за ночь любовника. Старший Мэй Ханьсюэ хмурится, неодобрительно смотря в сторону лучей, словно приказывая им не касаться чужого лица, а младший мягко убирает с него смольные пряди. Когда солнечный свет впервые касается их кожи, близнецы растворяются черным клубящимся дымом, обволакивающим, а затем рассеивающимся в спящем теле.       И несколько часов сна проходят безболезненно и спокойно.

***

      — Этот недостойный сын глубоко извиняется перед ифу, — молодой человек виновато склоняет голову, когда они с Цзян Си уже успевают принять легкий завтрак (юноша едва заметно улыбается, отмечая, что сегодня Цзян Си не отказывается от своих любимых диетических блюд и вчерашняя нездоровая серость спала с лица, почти полностью вернув ему привычную светлость и остроту).       Цзян Си поднимает со стола пиалу со свежим и мягким чаем и вопросительно приподнимает бровь.       — За что ты просишь у меня прощения?       — Этот сын еще не успел сообщить: сегодня с утра поступило прошение об аудиенции с ифу от посланцев Дворца Тасюэ.       Цзян Си меланхолично делает пару глотков, ни одним выражением на своем лице не высказывая никакой озабоченности, только отдергивает себя от рефлекторного желания прикоснуться к шраму ладонью. Но демоническая ци внутри него дремлет, насытившись за ночь, мысли о которой теребят душу раздражением и разливаются в венах предательским жаром.       — Кто? — деланно равнодушно спрашивает он, уже зная ответ.       — Господа Мэй Ханьсюэ, — приемный сын едва заметно хмурится, но это выражение тут же сглаживается его мягкой улыбкой. — Если ифу нехорошо себя чувствует, мы можем отл...       — Нет, — перебивает Цзян Си. А затем, усмехаясь, добавляет. — Подготовь для наших гостей комнаты.