Someone, somewhere

На крышу больницы, знакомую до последнего выступа, я поднимаюсь бегом, хотя и думаю, что никакого смысла спешка не имеет. Опоздание на пятнадцать минут ничего не решит, если только это не тот редкий случай, когда от каждой упущенной минуты буквально зависит чья-то жизнь. Не знаю, может, Джим действительно спятил, назначая встречу вот так — спонтанно, безо всяких объяснений, на крыше Бартса… Но вряд ли его или моя жизнь в опасности из-за его милых заскоков. В конце концов, мы слишком давно знакомы, чтобы я всерьёз беспокоился из-за таких его озарений. Но я всё равно каждый раз беспокоюсь. И пусть моя тревога чаще всего иррациональна, потому что в итоге оказывается, что всё хорошо, но… Но. Есть что-то, что всегда гонит меня вперёд на максимальной скорости, как и сейчас: от самого Риджентс-парка и до этого момента — шаг за шагом вверх. К нему. Потому что я понятия не имею, что он задумал на этот раз. Пролёт. Ещё пролёт. Они кажутся бесконечно долгими, хотя в каждом всего по пятнадцать ступенек. На пятом по счёту я бросаю быстрый взгляд в телефон, на котором за пару минут до этого набрал давно знакомый номер. Джим не сбрасывает звонок. Он просто не отвечает. Уже примерно с полчаса, что тоже ничего хорошего не сулит. Телефон отвлекает моё внимание, и без того блуждающее из-за почти перетёкшей в панику тревоги. Поэтому я промахиваюсь ногой мимо одной из следующих ступенек, спотыкаюсь и пребольно ударяюсь коленом о выступ. Так что дальнейший подъём становится немного более медленным, а к списку эмоций, кипящих во мне, добавляется досада. Хромать неприятно. Если с ним на самом деле всё в порядке и это просто идиотская шутка на грани фола, я его попросту убью. Но не раньше, чем заставлю делать мне долгий вдумчивый массаж ушибленной из-за него конечности. На эту лестницу выходит много дверей — кажется, потому, что она пожарная. Одна из этих дверей, закрытая кем-то слишком резко, хлопает о косяк наверху, над моей головой. Этот удар, как выстрел, неумолимо подгоняет меня вперёд. К счастью, этот пролёт последний. Я был здесь тысячу раз, и в том числе поэтому дверь на крышу я не спутаю ни с какой другой… Я привычно тяну на себя лёгкую створку, и в щель бьёт ослепительно яркий солнечный свет. Вот это очень некстати. Мне приходится тратить и без того отсутствующее время на то, чтобы на полминуты прислониться к косяку, прикрыв веки. Странно, как быстро глаза привыкли к лестничному полумраку — теперь солнце почти лишает меня зрения, так что приходится ждать. Эти полминуты, кстати, тянутся просто вечность — во всяком случае, ударов собственного сердца я насчитал в разы больше, чем прошедших секунд. Вдобавок ужасно пересохло во рту, и горло дерёт от сухого воздуха. Наконец я вытираю слезящиеся глаза, чтобы видеть хоть что-то, ставлю ногу на порог и оказываюсь на крыше. С виду всё в порядке — во всяком случае, я не вижу ничего, кроме разнообразных железных коробок непонятного назначения. Играет какая-то песня. Сердце после бега ещё перегоняет кровь с оглушительным шумом в ушах, но сквозь этот шум я каким-то невероятным образом ухитряюсь вслушаться в запись. И тогда становится ещё хуже. Потому что это любимая песня Джима — мне ли не знать, мы провели вдвоём много часов, подпевая братьям Гибб. Отчего-то песня кажется мне самым тревожным знаком. На звук я иду, как на виселицу. Огибаю один выступ, затем другой, прислушиваясь на пределе возможностей собственного организма. Песня всё ещё играет. Кроме неё до меня не доносится ни единого звука, даже шум машин с улицы будто отфильтрован или просто выключен. Ушибленная коленка до сих пор ощутимо ноет, но остановить меня боль, особенно такая слабая, не может — пожалуй, сейчас я бы не остановился, даже сломав обе ноги. Пополз бы на руках. Я и не такое могу. Крыша совсем небольшая. Но иду я по ней уже будто бы не меньше нескольких часов, напряжённый как струна, готовая лопнуть. Ненавижу такие вещи. В смысле, что-то, что я не понимаю. Я не боюсь неизвестности, но предпочёл бы как можно реже сталкиваться с ней в любых ситуациях и ипостасях: и как обычный человек, и как хирург с многолетней практикой, и как маг. Потому что, как бы ты ни готовился, никогда не сможешь предсказать, что за препятствие в этот раз подсунула тебе старуха Жизнь. Как-то слишком философски звучит, но зато меня это отвлекает и успокаивает. Из-за очередной железной коробки на светло-сером рубероиде взгляд вдруг выхватывает тёмное пятно. Я замираю на мгновение, и солнце, скользнув по пятну, рассыпается на нем бликами. Примерно в этот же момент мне становится видно истинный цвет лужи — темно-бордовый — и мясные ошмётки, хаотично разбросанные чуть левее. И чью-то голову, у которой волосы на затылке слиплись от крови. Мне не видно лица, и я уверен, что меньше всего на свете сейчас хотел бы его увидеть. Понимание приходит моментально, хотя обычно в такие моменты я на удивление туго соображаю. Это не дверь хлопнула несколько минут назад, двери вообще обычно не издают такой резкий громкий звук. Звук выстрела. Я поднимаю телефон к глазам, чтобы разглядеть на экране хоть что-то при таком солнце. И случайно нажимаю на кнопку сброса вызова. Собираюсь было перезвонить, как вдруг до меня доходит, что теперь на крыше стало очень тихо. Это только кажется, что такие вещи однозначно ясны с первого взгляда. На самом деле, заглядывая в лицо трупу, я как будто наблюдаю за собой со стороны. Вот высокий человек в странной для большинства одежде медленно опускается на одно колено, чтобы сохранять равновесие. Вот его… в смысле, моя рука осторожно касается чужого плеча, под одеждой наверняка ещё немного тёплого — потому что времени прошло совсем мало, тело не успело бы остыть полностью. Вот он — и я — смотрит в лицо, обезображенное гримасой. То самое лицо. Я знаю, что он сейчас прикусил губу до крови, чтобы как-то компенсировать сердечный спазм, стоивший ему волны жгучей боли в левой части тела. Я тоже прикусываю губу и тоже смотрю, хотя совсем не хочу делать ни того, ни другого. Собственная кровь отчего-то сладкая на вкус, и очень хочется капнуть ей в лужу, стремительно подсыхающую на нагретой солнцем крыше. Наверное, я схожу с ума. Больнее всего смотреть на крохотную царапину на скуле мёртвого лица. Вчера Джим забрал у меня из рук листок бумаги, но так неудачно, что задел себя острым краем и порезался. Вчера мы смеялись над этим как беспечные дураки, у которых не было в жизни ни одной проблемы серьёзнее этого бумажного пореза. А сегодня он уже мёртв. Насовсем. Навсегда. Двойное кольцо всегда при мне. Как и навыки. Поэтому я поднимаю руки — и затем делаю всё, чтобы убежать как можно дальше от своей реальности. Потому что я должен был оказаться здесь раньше — когда ещё мог хоть что-то изменить, — а теперь больше всего на свете хочу здесь не быть. По лёгкому движению ладони здания вокруг складываются как карточный домик, наслаиваясь друг на друга и изгибаясь в немыслимых вариантах. Когда я увидел это впервые, я был шокирован и покорён до глубины души. Когда я наконец решился показать эти фокусы Джиму, заранее опасаясь неадекватной реакции — он, по-моему, даже не удивился. Его вообще всегда трудно поразить, за исключением случая, когда мы познакомились — он мне сам это говорил много раз, хотя обычно предпочитает не озвучивать некоторые личные вещи. Предпочитал. Было трудно поразить. Больше не будет. Чёрт. Вся мультивселенная лежит в моих ладонях, впервые за всё время знакомства с ней абсолютно бесполезная. Я наугад провожу рукой по пространству, и какая-то случайная картинка растёт в размерах. Спустя пару секунд чужой мир раскладывается передо мной, как книга с объёмным вкладышем: стоит открыть страницу, и мир становится реальным, объёмным и осязаемым. Свет снова яркий, но теперь это не причиняет мне физической боли. Другое причиняет. Я бессильно опускаю руки, прикрывая глаза. Голова отчего-то кружится. Впрочем, ясно, почему — у меня со вчерашнего утра не было времени поесть, а сильный шок не является положительным дополнением к чему бы то ни было. Я даже не знаю, почему он это сделал. Я не могу понять, сколько бы ни думал. Ведь вчера вечером, расскажи мне кто-нибудь такие вещи, я ответил бы, что не было ни единой объективной причины. По крайней мере, если судить по тому, что я о нём знаю. Но теперь я даже не уверен, что знаю всё, хотя ещё утром у меня не было в этом никаких сомнений. Визг тормозов совсем рядом недвусмысленно говорит о том, что я оказался прямо на проезжей части. Наплевать. Время будто замедляется, потому что несильный, но резкий удар в бок случается для меня не спустя пару секунд, а только лет через сто, не меньше. И падение на асфальт происходит так медленно, что я успеваю в деталях разглядеть и испорченное паникой лицо девушки, бегущей ко мне от водительского места, и замерших вокруг людей, и подозрительно знакомую архитектуру зданий на улице. Наплевать на это. Лучше бы она сейчас сбила меня насмерть. Всё, что у меня есть, было неразрывно связано с Джимом, а теперь я больше никогда его не увижу. Как Верховный, я могу иногда обходить некоторые правила, но наизусть знаю совершенно нерушимые законы, главный и самый обидный из которых звучит так: никому не позволено дважды встретиться на просторах мультивселенной. Когда моя голова касается асфальта, сознание наконец милостиво решает меня покинуть.

***

Первое, что я делаю, открыв глаза — ощупываю левую руку. Мне снилось, будто кто-то изо всех сил дёргал меня за пальцы, и поэтому кисть даже сейчас немилосердно ноет. Но вместо кожи я нащупываю только бинты — ужасное дежавю, — и вот тогда возвращаюсь в реальность окончательно. Вокруг меня не моя квартира и не улица, на которой, если мне это не приснилось, меня сбили. Я вижу освещённые утренним солнцем светлые однотонные стены больничной палаты. О том, что это именно медицинское учреждение, говорят ещё и приборы, расставленные возле моей кровати. Мне хочется сесть: не лучшее, что я могу сделать, ничего не зная о характере своих травм, но тело так затекло, что выть хочется. Первые несколько движений говорят о том, что левый бок как минимум представляет собой один сплошной синяк. Скорее всего, сломаны нижние рёбра. Неприятно, но не смертельно. Ещё побаливает бедро. Не успеваю я откинуть одеяло, чтобы узнать о проблеме побольше, как дверь палаты открывается, и внутрь заходит седовласый мужчина в халате. Прямо какой-то киношный доктор. — Рад, что вам лучше, мистер Стрэндж, — вроде бы искренне говорит он. Я решаю пока молчать и не исправлять его обращение — мистер так мистер, хрен с ним. — Как вы себя чувствуете? — Помятым, — безо всякой улыбки говорю я и сразу же спохватываюсь. В голове вихрем проносятся события вчерашнего (вчерашнего ли?) дня, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не застонать. Вежливый мужчина не поймёт эту шутку. Теперь во всём мире её могу понять только я. — Могу я узнать, где нахожусь? — Бартс, — он называет сокращённое, слэнговое название, и от этого мне сразу становится в разы хуже. Не физически, конечно… но лучше бы физически. — Если я правильно помню одно из ваших интервью, вы нас очень хвалили. Жаль, что так сложилось. — Зато теперь ясно вижу, что хвалил не зря, — ворчу я, переставляя здоровую руку, на которую опираюсь, чтобы не упасть обратно в подушки. Левая рука под бинтами ужасно чешется, но это сейчас к лучшему: зуд помогает мне вспомнить о важном вопросе. — А вы случайно не знаете, где моё кольцо? Я так понимаю, они много что обо мне слышали. Потому что на лице доктора ни одна мышца не дёрнулась от удивления. Скажем так: не лучшая репутация, которую я мог получить в глазах коллег, но зато эксцентричность иногда помогает мне в жизни. Как минимум избавляет от некоторых неудобных вопросов, какие обычно принято задавать ведущим себя странно людям. — Могу попросить уточнить эту информацию, — равнодушно пожимает плечами он. — Но ко мне вас точно привезли уже без него. Зато с повреждёнными пальцами. В случае, если вы хотите написать жалобу, вам стоит обратиться на стойку информации. Слишком много слышали. — Я не собирался писать жалобу, — чуть громче, чем надо, отвечаю я. — Просто удивился, что кольца нет. Полагаю, вы наслышаны и о другой стороне моей жизни, так что кольцо для меня не роскошь, а необходимость. Вот по глазам его вижу, что он хочет спросить, что я сейчас имел в виду. Но сдерживается. Это, кстати, кажется мне немного странным. Хорошо, я допускаю, что ещё не все на свете в курсе мельчайших подробностей про Храм и Мстителей, но о том, как я стал магом, я рассказывал совсем недавно в крупном интервью для Таймс. То есть оно печаталось там же, где и другое, с более-менее хорошим отзывом о Бартсе. Впрочем, ладно, не это сейчас важно. — Я сделаю всё возможное, чтобы вернуть вам аксессуар, — он говорит всё ещё равнодушно, а включая медленное отступление от моей кровати, создаётся ощущение, будто милый доктор издевается. — Вам нужно больше спать. Все необходимые медикаменты выдаются по расписанию обедов и ужинов вместе с пищей. А чего так серьёзно-то. Я же пока не умираю. — Кстати, мистер Стрэндж, — добавляет доктор, уже почти дойдя до порога комнаты и теперь возвращаясь обратно. — Меня очень просили дать вам телефон, когда вы придёте в себя. Я записал номер… Судя по всему, этот человек очень беспокоился о вас. Рекомендую позвонить ему. Интересно, сколько ему доплатили за эту услугу. Может, я плохо отношусь к людям, но считаю, что не нашлось бы альтруистов таскать в кармане бесполезную бумажку неизвестно сколько времени. Во всяком случае, я бы точно не стал. Я покорно беру у доктора из рук серую стационарную трубку и розовый стикер. Под цифрами, записанными на удивление чётким крупным почерком, нет больше ничего. В том числе имени. Оно бы мне сейчас очень пригодилось. Может, он мне это имя хотя бы скажет? Я поднимаю голову и открываю было рот, но доктор уже ушёл. Догонять его мало того, что не хочется, так ещё и не выйдет: от резкого движения бедро простреливает болью, не сильной, но острой. Поэтому я устраиваюсь поудобнее, выдыхаю, чтобы не нервничать лишний раз, тыкаю непослушными пальцами здоровой руки в кнопки и прикладываю к уху неприятно прохладный пластик. Была не была, как говорится. — Привет, — почти сразу раздаётся в трубке отдалённо знакомый голос, и я судорожно пытаюсь вспомнить, кому он принадлежит. Получается плохо. — Стивен? Хрен знает, откуда это может быть очевидно. Но ладно. — Как ты? — продолжает голос после невнятного «угу». И что ответить, если ни малейшего понятия не имеешь даже о том, от кого исходит вопрос? — Нормально. — Круто, — радуется неизвестный собеседник, вроде бы искренне. — Правда круто. А то мы тебя почти три недели искали, знаешь. Я беспокоился. А кто-нибудь в курсе, что вот такие вещи никак не помогают адаптироваться — скорее, мешают? — Я могу спросить, кто говорит? — наконец решаюсь я. — Грег, — с некоторой, отлично читаемой, обидой в голосе говорят на том конце линии. — Спишем это на нервное потрясение, но… Впрочем, ладно. Я заберу тебя уже завтра. — Куда заберёшь? — ляпаю я, не подумав. Вот мог бы подождать, конечно, и узнать всё в процессе происходящего… Но я уже говорил — терпеть не могу неизвестность. — Домой, конечно же. Ты точно нормально себя чувствуешь? — Да, прости. Что-то голова совсем не варит, — медленно произношу я. — Тогда до завтра? — До завтра, — с облегчением выдыхает голос в трубке, и из неё начинают пищать короткие гудки. Я кладу телефон на тумбочку у кровати, неловко ложусь обратно и долго лежу, невидяще пялясь в потолок. Это какая-то засада, из которой я не смогу даже сбежать, причём по максимально идиотской причине. Значит, пока надо будет играть по чужим правилам.