***
В «Зимородке» было битком — хозяин разливал бесплатно пиво в честь годовщины открытия корчмы. Брэнни на своих коротких ножках туго было продираться сквозь толпу набившихся внутрь посетителей и Мадс, не найдя выхода получше, подхватил его за подмышки, таща к освободившейся лавке как не очень ценный груз вроде портового ящика или тюка. — Что ты себе позволяешь? — ворчал низушек, извиваясь змеей в его руках. — Я бы и сам мог дойти! Тоже мне, носильщик! — Прости, Брэнни, — улыбнулся бывший лучник, покряхтывая, — но ты мне нужнее здоровым, а не затоптанным насмерть. — Это чтобы меня — и затоптать? Не дождутся. Это я их затопчу, коли мне пива не достанется. Твой вечно пьяный папаша тоже несколько раз грозился пришибить меня своими ходулями, а я ему советовал впредь посматривать внимательно в кружку… Ой-ой, не тяни так, руки оторвешь!.. Ну так вот, советовал, значит. Только Горм бы там всё равно ничего не увидал — глаза он заливать был мастак. Напьётся — даже до нужника не дойдёт. Мадс посадил его за стол, отряхнул коротким движением жёлтый жилет низушка и подозвал официантку. Веснушчатая девушка в пестром платье, выслушав их пожелания, упорхнула в сторону стойки корчмаря. Со сцены доносилось неумелое тоскливое бреньканье на лютне и сентиментальные парочки вздыхали, милуясь друг с другом — то терлись носами, то жались к губам, ни на кого не обращая внимания. Брэнни, глянув в их сторону, поморщился. — И чего, спрашивается, заниматься этим на людях? Меня от этих соплей сейчас вывернет. — Так ты что же, — усмехнулся Мадс, подперев щеку рукой, — не за любовь? — Любо-о-овь, любо-о-овь, — передразнил его низушек. — В гробу я видал такую любовь. Моя матушка еще говаривала: «Счастью лучше в тишине». Или как-то так, я уж не помню. Вы, длинноногие, совершенно бесстыжие существа. Ни приличий не знаете, ни манер — мочитесь и гадите по углам, сами же по невнимательности в грязь новыми сапогами влезете и рычите на всех как злые псы. — Лично меня грязь на сапогах не беспокоит. — Это тебя не беспокоит, а ко мне давеча заявился один щёголь. Дублет бархатный, шляпа вся в перьях и драгоценностях. Потребовал, э-э… В общем, потребовал снадобье для этих дел. Для мужской силы, то бишь. Я-то всё думал, чего же он слугу вместо себя не послал… Так вот, стоит этот импотент, клянчит у меня склянку, а рядом со мной симпатичная такая длинноногая торгует фруктами. Фрукты эти у неё частенько теряются, укатываются по мостовой, портятся на жаре — всем уже привычно, кроме этих треклятых богачей. Ну и что ты думаешь? Вляпался наш импотент начищенной туфлей прямо в гнилую мякоть, в какой-то зерриканский фрукт, шипастый весь, а как вскроешь кожуру — воняет что твоя тухлая селёдка с плесневелым сыром, где-нибудь в Обрезковом тупичке в летнюю жару. Расшумелся как баба в климаксе. — Что же он, на тебя всех собак повесил? — Конечно! Никакого покоя в этом вашем Новиграде, каждый от тебя какого-то зла ждёт. Охотники трутся на площади, чтоб им пусто было. Так и зыркают, паскуды, кого бы им сцапать. — Значит, то, что я — охотник, тебя не беспокоит? Им принесли пиво, жареную треску с отварным картофелем, хлеб и миску с оливками и сладким перцем. — Не беспокоит, — отрезал низушек. — Потому только, что из тебя охотник за колдуньями такой же, как из меня мясник. Не выношу вида крови. Многим ведь ты помог сбежать из… — Тс-с, — Мадс приложил палец к губам. — Хочешь кричать об этом — кричи тише. — Да, м-м, прошу прощения, — Брэнни выплюнул оливковую косточку на тарелку. — Словом, ты не вписываешься в тот образ охотника, к которому мы привыкли. — Верно. Я не считаю нелюдей угрозой, но чародеи — другое дело. — Ах да, маги, — фыркнул низушек почти надменно. — Скромные слуги высочайших королевских особ. Их я бы тоже опасался, но сжигать на костре юных девушек-травниц и деревенских знахарок… — За личинами этих травниц и знахарок может скрываться кто угодно. — А может и не скрываться, Мадс! Вот в чем суть проблемы. Каждый раз, как начинается подобное, бывают невинные жертвы — это всего страшнее. Ладно я — низушек-травник еще может сойти за слугу демонов, но о Януше ты думал? Он ведь тоже не в безопасности. — Януш — простой врач, — поджал губы он. — И никаких заговорённых отваров из кроличьего помёта со зверобоем и кедровым маслом не делает. — Знахарки тоже таким не занимаются. Что ты, не помнишь, как было в нашей деревне? Колдовал ли там кто-нибудь? Они, дорогой мой длинноногий, не разбираются, в отличие от тебя. Им, так сказать, вообще разбираться запрещено. На костёр — и никаких разговоров. — Иногда лучше перебдеть, чем недобдеть, Брэнни. Ты сам так говорил. Брэнни что-то недовольно проворчал и обхватил проворными ручонками деревянную кружку с пивом, которая была слишком тяжела для того, чтобы держать её одной. — Это не всегда работает, — заговорил он, сделав пару больших глотков и утирая губы ладонью. — Иногда, дружище, лучше действительно недобдеть. — Значит, так? — Именно так. Мадс поковырялся ножом в треске. — И ты действительно считаешь, что Януша могут схватить и сжечь? — он прищурил глаз. — Могут. И сделают. Пойми, я близко его никогда не знал, но и зла не желал. Я отношусь к людям даже лучше, чем должен был бы. Люди грабили меня чаще остальных, люди грозились отрубить мне ноги и уши, рассуждали обо мне как об исключительно отвратном существе, которое пришло травить их своими снадобьями… Не обессудьте, порой меня действительно подмывало желание вылить парочку заветных флаконов в колодец каких-нибудь Обрезков — именно из-за этих паскудин. — Но? — усмехнулся охотник. — Но потом я задумывался о том, что уподобляться паскудинам — последнее дело. Есть такая замечательная вещь, называется совестью. У тебя её нет? И неудивительно… — Да, что-то не припомню у себя такой вещицы. Видать, обокрали меня еще давным-давно, лишили её, а жалко. — Ладно, хватит шуток, — Брэнни выпил еще. — Потому что я серьезен как Калеб Менге перед очередным сожжением. Если можешь, уговори Януша уехать отсюда — и сам уезжай. Чует моя душонка, что Новиграду скоро пылать поярче, чем он когда-либо прежде пылал. И я вовсе не о часовнях Вечного Огня тебе тут толкую. На столе остывала распотрошенная им рыба. Мадс почти к ней не притронулся, но налёг на еще теплый картофель, обильно политый каким-то пряным соусом. Тоскливая лютня умолкла — ненадолго, однако этот мотивчик был получше предыдущего. Озорные флейты вскоре присоединились к ней и стало совсем хорошо, на мгновение он даже подумал о том, что все их с низушком подозрения и опасения — бред. Пускай себе реданцы бродят по городу, как у себя дома, пускай хватают чародеев, но медиков они не тронут. Не ворвутся в госпиталь Вильмериуса, чтобы перебить всех до единого. — Он откажется. Можно хоть сто раз называть нашего святошу упрямым бараном или безумцем и он даже не обидится. Для него это будет скорее комплиментом. — Вот именно, — Брэнни тыкнул вилкой в воздух. — Безумец. Я бы проверил, насколько правильно его извилины работают. Вернее, работают ли вообще… Может, нашему врачевателю тоже надо полечиться. Чем там потчуют от безумия? — Топором по шее. Костры все-таки подороже будут — дрова, масло или смола, крепкие верёвки… — А когда ты уедешь? — спросил Мадс, расплющив очередную мягкую картофелину. — Сей же час бы убрался отсюда, да только запасы не все распродал. Бросать жалко — столько денег зазря пропадёт. — Эка жадность тебя обуяла, низушек. Деньги всегда можно заработать заново, а жизнь одна. — Ты такой суммы в руках отродясь не держал, — фыркнул низушек. — Бедный богатого не разумеет? — А сколько нынче платят охотникам? — Немного, — хмыкнул Мадс. — Но мне на жизнь хватает. Выходит, набьёшь карманы золотом и поминай как звали? — Не навсегда. Новиград слишком хорош с точки зрения торговли — и всё же я предпочитаю держаться подальше от пламени, как бы холодно мне ни было. — Когда-то я тоже боялся огня. Боялся, а теперь носил на шее, на тонкой цепи, и солнечные лучи играли на гладкой поверхности медальона, об острые края можно было неосторожно порезаться. Эту штучку ему подарил Януш, неутомимый в единственном стоившем его внимания помимо врачевания деле — обращении потерянных в истинную веру. Ты еще не совсем мой брат, говаривал он, но выдержал три дня непрерывной молитвы. Это ли не доказательство уготованного тебе спасения? Признаться, тогда он не молился. Шевелил губами, как все вокруг, но в голове его звучали сначала все известные баллады, потом написанные собственной рукой строки — о первой в его жизни войне. Когда после трёх дней на воде ему принесли черствый хлеб с сыром и яблоками, он набросился на эту нехитрую еду с жадностью, брызгая соком и посыпая стол крошками. Его уши ловили всякий шум, казавшийся новым после бесконечно повторяющихся монотонных песнопений — жужжание мух над переспелыми фруктами, пьяные восклицания завсегдатаев таверн, но любимым его звуком в славном свободном городе Новиграде был перезвон колоколов. Иногда они призывали на молитву, а вечерами, когда разжигали огонь в жаровнях, вели его в «Зимородок». Вечный Огонь не одобрял пьянство, однако когда он подчинялся этим глупым правилам? Он и не пьянел настолько, чтобы мочиться у каждой стены, и повинным в чем либо себя не считал. — Думаешь, стоит все-таки еще раз поговорить с Янушем? Брэнни, который уже увлёкся выступлением на сцене, рассеянно повернулся к нему. — Он ведь тебе дорог, олух длинноногий. Будешь отрицать — ткну тебя вилкой. — Ну да, дорог… Дорог в таком смысле, который низушек вряд ли поймёт — да и не нужно ему это знать. Пусть себе доедает рыбу с картофелем и плюёт в тарелку оливковыми косточками. — А если он опять откажется? — спросил Мадс, похрустывая перцем. Брэнни красноречиво глянул на него, постукивая по столу пальцами. — Значит, тебе придётся остаться с ним до конца. Ты же не забыл, как он лечил тебя после удара того Черного? — Хочешь сказать, я ему обязан? — Даже между очень близкими людьми существует и живёт такое понятие как «долг». Это трудно объяснить, Мадс, но я думаю, что со временем ты всё поймешь. Если же нет, плохи твои дела. Он не понимал и это его угнетало.***
Во сне лук был частью его руки и он ещё видел двумя глазами, а не одним. Он не носил кожаного плаща и шляпы с широкими полями, не пропах дымом. Мадс прицелился, не сводя взгляда с мишени, прикинул расстояние — его пальцы, сжимавшие оперение, горели, несмотря на давние мозоли. Он был терпелив. Ветер трепал волосы на макушке, забирался под одежду и шарил по телу холодными невидимыми руками, однако даже это не могло помешать ему отправить стрелу ровнехонько в маленькую точку, в самой середине деревянного круга. Она тюкнулась с глухим звуком, задрожала, и все же удержалась — видно, вошла глубоко. Он двинулся вперёд, чтобы вытащить её, но вдруг мишень преобразилась и на её месте он увидел мёртвого Януша. Мадс вскочил, выругавшись, и убил ползавшего по лодыжке паразита. Их нехитрая постель давно стала прибежищем клопов и прочей им подобной живности — кусали они беспощадно, не давая заснуть большую часть ночи. А во сне дожидались кошмары. В какой-то степени они ими и не являлись, все-таки там он был еще в порядке, он мог стрелять, он был красив, да что толку со всего этого, если каждый раз сон заканчивался одинаково? Стрела, мишень, труп. — Януш? — позвал он хрипловатым голосом. — Ты здесь? Тишина. Он вспомнил другой кошмар, более жуткий, где он лежал на поле битвы среди обгоревших, истыканных мечами и копьями, изрубленных топорами в кровавую кашу тел, и вороньё выклёвывало его единственный оставшийся глаз. Все это приснилось Мадсу спустя несколько дней после рокового ранения — его еще лихорадило, жар спадал неохотно и Януш потчевал его снадобьями от болей, но они действовали все слабее с каждым разом. Как-то раз он попросил фисштеха — ему отказали. Его святоша не был сторонником этого средства. — Ты пристрастишься к нему и никому от этого не будет лучше, безбожник, — сказал он тогда. Мадсу хотелось ответить, что он уже подсел на эти треклятые отварчики, а запах мазей из корня аира, зверобоя и душицы заменили запах его собственной кожи… Нет, он промолчал тогда. Грешно жаловаться на то, что спасло тебе жизнь. Он неловко сел, начал одеваться, чтобы проверить дом самому — вдруг Януш еще не успел уйти в лечебницу? Этот фон Гратц требовал от него слишком многого. Будь его воля, он бы всех заставил ночевать там же — среди грязных повязок, вёдер с нечистотами и блевотиной, среди трясущихся больных. Вот кого точно стоило отправить на костёр. Иоахима фон Гратца, не Брэнни Блюмерхольма. Низушек не заслужил таких мучений, не заслужил разграбленной и разгромленной лавки. Но что если бы он умер от Катрионы? Разве эта участь лучше? — Януш… Из-за деревянной перегородки раздался шорох, шаги. — Ты уже проснулся? — он появился на пороге. — Хорошо, что я еще не ушёл. Встань, надо осмотреть тебя. Главным образом, пах… — Чего ты там не видел? — буркнул Мадс, невольно ощутив в груди облегчение — и в то же время тяжесть. Януш всё-таки собирался уйти сегодня. — И почему именно там? — Потому что, дорогой мой безбожник, согласно наблюдениям, у большинства больных лимфоузлы воспаляются в районе гениталий. Реже — в подмышках. Ну, развязывай тесёмки, да побыстрее. — А себя ты уже осмотрел? — с издевкой спросил он, приспуская штаны. — Я делаю это постоянно и по несколько раз в день, — равнодушно отчитался Януш, прищуриваясь. — И в лечебнице? — В том числе. — И что, тебя фон Гратц осматривает? Он был как ревнивый пёс, на глазах у которого погладили другую дворнягу, но не его самого. — Если ты имеешь в виду бубоны, то… Януш коснулся холодными пальцами его тазовых косточек. — Ты пахнешь весьма скверно, безбожник, — заметил он, поморщившись и оставив вопрос без ответа. — Засунуть бы тебя в лохань с водой да поскрести хорошенько щетками во всех местах. Здесь — особенно. — Сам же хотел посмотреть, — рассмеялся Мадс. — И то правда… Что ж, ничего, кроме блошиных укусов. Ни язв, ни опухолей, но это не означает, что ты не заражен. — Почему? Блохи-то все домашние, не абы откуда принесённые. — Я бы не был так в этом уверен. Ты знаешь, что Красная Смерть передаётся по схеме «крыса-блоха-человек»? Иногда по ночам я слышу, как эти вечно голодные твари скребутся в норах или бегают от одной к другой. А теперь представь, сколько блох может жить в их шерсти. Он мог бы представить, но ему не хотелось. Мадс быстро завязал тесёмки и накинул сверху нательную рубаху. Януш, уже набросивший плащ себе на плечи и с маской в руках, наблюдал за ним. — Чем тебе так не по душе фон Гратц? — спросил он. — Это талантливый хирург, я знаю его с… — Мне не по душе то, что он тянет тебя в пекло, — хмыкнул Мадс. — Забивает тебе голову дурацкими мыслями о долге, клятве и всём остальном. Твой фон Гратц всё равно что флюгель — на тех, кто погибал на войне, он клал, а тут вдруг стал сочувствовать чумным. С чего бы это? — Может быть, возраст. Люди с возрастом смягчаются. — Я тебя умоляю. Он просто решил прикинуться святошей, нарядиться в белое, чтобы после окончания эпидемии его благодарили. Если выживет, конечно. — А разве он не заслужил благодарности, Мадс? Я вижу в нём человека своего дела, он в какой-то степени отважен. Он не бежит, когда надо остаться. — Потому что ему нечего терять. — Неправда… — Ладно, — сердито оборвал он. — На него мне наплевать, но ты должен остаться здесь. Хотя бы сегодня. Пусть фон Гратц посидит с чумными без тебя, Януш. Если твои россказни про иммунитет — правда, ему опасаться нечего. Медик растерянно моргнул. — Но он не справится в две руки. Нужно делать компрессы, чтобы облегчить состояние тех, кто еще жив, а мертвых выносить и сжигать. В двери госпиталя постоянно стучатся запущенные, эти… живые мертвяки. С ними тоже всё неспокойно. — Думаю, он что-нибудь придумает — не зря же ты его так боготворишь. — Это неправильно. Я должен. А мне ты как будто бы ничего не должен, хотелось вскричать ему. Брэнни говорил о долге, который существует даже между близкими людьми и будет существовать до конца времён, пока любовь не изживёт себя, но Януш, казалось, ни о чем таком не слышал и слышать не желал. С таким же успехом Мадс мог прийти и заковать его в цепи на том лишь основании, что тот занимался врачеванием и варкой снадобий — тогда он тоже мог бы сказать «я должен». — Бред собачий, — он загородил собой дверной проём. — Ты никому не поможешь, потому что лекарства нет. Зато принесёшь сюда Красную Смерть — убьешь себя, а затем и меня. Что это за долг, если из-за него гибнет то, что дорого? Или я так, жалкий безбожник? Безбожник, облачившийся в одежды охотников за колдуньями, давший клятвы, не единожды поднесший факел к сложенным, политым маслом поленьям. Да, это был он. Его мучила и жгла обида. И страх, конечно же. За окном взвыла и тут же залилась жалобным поскуливанием бродячая собака, шлепнули по зловонным лужам помоев чьи-то ботинки. Крики, ругань, смех, пьяное улюлюканье. Они еще позволяли себе шляться по улицам, поганцы. Впрочем, за что их винить? Вот кому уж точно нечего было терять. — Останься, — сказал он Янушу, нахмурившись. — Ты сделал достаточно. Сделал достаточно для всех них. Хватит. Из города бежала чуть ли не четверть населения, еще почти четверть — в основном беднота, — уже мертва. «Всё можно закончить лишь двумя способами. Либо ждать, когда погибнут все, либо предать это место огню. Обрезки будут первыми на очереди. Спалить всё до последнего крысиного трупика. До последней блохи». — Ты не жалкий. Тебе и представить сложно, безбожник, как ты дорог мне. Иногда я и о вере забываю из-за этого. Да, такое действительно бывало — в основном, когда они вместе ложились в постель, но Мадс все те теплые ночи готов был отдать только за то, чтобы Януш согласился покинуть город. Пускай до конца жизни ему придётся довольствоваться лишь собственной рукой, уважая чужой целибат, пускай не быть ему больше завсегдатаем борделей. Это приемлемая цена за то, чтобы вырвать из когтей смерти этого дурака. Этого святошу. — Нет, — он шире расставил руки. — Если дорог — останешься. За этими стенами нет ничего, кроме болезни, смерти и мародёров. Новиград сейчас не живёт, Януш — он гниёт заживо. Будь у тебя грамота и поднимись ты в Золотой Город, увидел бы, что даже знать забилась по углам и ждёт, когда Катриона начнёт забирать их по одному. Да что уж там, она уже начала. Но Януша не интересовала знать, ему было это известно. У баронов и графов свои доктора, те, что являются к ним домой и за каждый визит им принято платить баснословные деньги. Они потчуют богатеньких разномастными настоями, обкладывают припарками, пускают кровь по поводу и без. Иногда кажется, что это их любимое занятие — пускать всем кровь. Мадсу как-то раз тоже пришлось через это пройти и долгое время он чувствовал себя таким ослабшим, что не вставал с лежанки. За окном собака завыла так протяжно и жалко, что он поморщился. Януш коснулся его заросшей щеки. Медленно снял другой рукой нахлобученную было шляпу, словно хотел посмотреть на отросшие до плеч волосы. Когда-то они были короче. — Ты упрямее ребёнка, — сказал он. — Именно это мне всегда и нравилось. — Мы говорим не о том, — процедил он почти в отчаянии. — Я знаю. Где-то в уголке угрожающе скреблась очередная крыса. Конечно, она была там не одна и на свет бы вряд ли решилась показаться, но этот еле слышный шум сводил с ума. Крыс интересовала еда, но иногда Мадс, вскакивавший с кровати и хватавшийся за огарок свечи, заставал их у постели. С тех пор он никогда не ел, завернувшись в одеяла, и не оставлял тарелок с фруктами или хлебом рядом. — Ты должен смириться, — Януш вздохнул. — Или уехать один. Если можешь. Я слышал, что из Новиграда сейчас никого не выпускают — и муха не может пролететь мимо стражи, но ты неприметный, у тебя получится. А я останусь. Если ты думаешь, что для меня имеет значение, есть ли лекарство от чумы или нет, это неправда. Я не думаю об этом. Нужно просто быть с ними рядом, когда они уходят. Облегчить их страдания. Это долг. Не столько из-за клятвы, сколько из-за… из-за прошлого. — Я уже говорил тебе, что это… — От искупления нельзя отказаться. По крайней мере, я не могу. Кто-то скажет, что я сполна настрадался, что жизнь отомстила мне за мою разбойничью молодость, оставив помирать в канаве с выпущенными кишками, но даже та боль — ничто по сравнению со всем, что я делал. Грабеж, насилие, убийства. Мадс пропустил его слова мимо ушей. — И из-за этого ты готов возиться с чумными, рискуя умереть, не зная даже, как им помочь? «Девять лет назад. Это было давно. Януш убивал, грабил и насиловал, когда я еще отцу своему помогал в поле и тренировался с луком. Он бы и дальше это делал, если бы свои же не подложили ему свинью. Что уж скромничать, они просто ткнули его ножом в живот и бросили на съедение волкам». Его спасли жрецы Вечного Огня. Приобщили к молитвам каждое утро и каждый вечер, к самоистязанию раскаленным добела лезвием ножа или воском. К покаянию, что не отпускает до сих пор. Если стянуть с него плащ да нательную рубаху, можно найти на спине розоватые рубцы — иногда и такие, что накладываются один на другой. Януш молчал. Да и зачем что-то говорить, если ответ и без того ясен? И у самого него слова тоже закончились. Сколько бы ни врачевал, убитых не вернёшь — вот что ему хотелось сказать. Но он проглотил эту фразу, ощутил её горечь, понял, как сильно она может резануть по чужому сердцу. — Мы переживём это, безбожник. Пускай Красная Смерть возвращается еще сотню раз — мы переживём. Януш обхватил ладонями его лицо и обжёг поцелуем лоб. Он сделал это не случайно, знал, как действует невинная, короткая ласка — и безжалостно этим воспользовался. Потеснив Мадса, он вышел из комнаты.***
— Брэнни, пожалуйста. Нужны еще травы, много. Тот и слышать ничего не хотел — он спешно раскладывал по котомкам, сундучкам и ящикам свои вещички. Здесь были скатанные в толстые рулоны ковры из Назаира, хрупкие разномастные блюдца, стаканы, бокальчики, старые рассыпающиеся книги, пёстрая низушичья одежонка, снова книги, вазы и прочая дребедень. Мадс сидел на деревянной резной скамье у двери, скрестив руки на груди. На втором этаже дома слышались быстрые громкие шаги — это суетился помощник Брэнни, отбивая себе волосатые ступни об ступеньки и пороги. Огни в подсвечниках почти догорели. — Только не делай щенячьи глазки, — проворчал низушек, безуспешно пытаясь запихнуть очередной ковёр в сундук. — Я распродал почти всё, что осталось. Мелочь вроде аренарии или сержингрона с роголистником можно и бросить… Курва мать, еще никогда я не оставлял свой товар на произвол судьбы. Отдавал всё до последнего лепесточка, пускай и за гроши. Хоть какая-то прибыль. — Янушу нужно… — Знаю я, что ему нужно — несуществующая микстурка от страшной болезни. Ничего не трогай и ко мне не приближайся, будь добр. Не хочу уплыть и сдохнуть где-то в море только потому что ты пришёл ко мне перед отъездом. — Я чист. — Даже если это и так, лучше перебдеть, чем… — …чем недобдеть, знаю. Так ты уезжаешь? — Сегодня же. Самое позднее — завтра. Гавань еще, кажется, не закрыли — надеются подавить заразу в самом очаге. Как же тебе живётся среди ходячих трупов? — Пришлось отбиваться утром от двоих. От Красной Смерти, говорят, с ума сходят — людей дербанят на куски прямо на улице, потому что еды нет. Какой-нибудь безоружный тупица за полчаса исчезает до последней косточки, только пятно крови на мостовой да пара кишок остаются. — Избавь от подробностей, умоляю — я недавно ужинал яичницей с перцем. Славная была яишенка, надо сказать… Нескоро я смогу отведать её еще раз. — Я тебе личный курятник отгрохаю, если поможешь Янушу. Ему нужны… Брэнни с тяжелым вздохом обернулся к нему, сжимая в руках злосчастный ковёр. — Не могу я, Мадс. Что за пелена тебе мозги застилает? Не видишь, что ли? Из города нельзя выехать и въехать тоже нельзя — через ворота, по крайней мере. Ни в лес не сходишь, ни с торговцем не свяжешься. Много ли травок можно достать в таком-то положении? — Вдруг у тебя запасы есть, — пожал плечами охотник. — Хотя бы небольшие, для себя. — Даже если бы и были, — низушек раздосадованно швырнул ковёр на пол, — за «спасибо» я никому ничего не даю. Это тебе не богадельня и не госпиталь Вильмериуса, понял? И у меня нет времени на то, чтобы судорожно носиться по всему городу в поисках чего-то там. Я должен убраться отсюда, пока появление чумы не скинули на нелюдей, иначе изжарюсь на костре как барашек. Стоит ли объяснять, что мне такая участь не улыбается? — Не стоит… Он слышал, как снаружи звенели колокола, но этот звук больше не радовал — скорее тревожил. С наступлением темноты горожане, чьи дома стояли на Пути Славы, крепко-накрепко запирались и со страхом прислушивались к шорохам, шагам, предсмертным хрипам и вздохам умиравших на лицах. Они затыкали все щели, какие могли найти, но дым от погребальных костров всё равно просачивался внутрь и от запаха палёной плоти тянуло блевать. Мадс давно привык к нему, к этому запаху смерти — он уже не трогал душу и вызывал лишь легкое раздражение. — Кто тебя вообще сюда пустил? — проворчал Брэнни. — Обрезки изолированы от прочего города. — У меня есть грамота, — пожал плечами он. — Иногда иду окольными путями — проулки знать надо. — Грамота? Что еще за ерунда? Этой бумажкой подтереться и только. — Храмовая стража считает иначе. Мадс прищурился хитро, наблюдая за тем, как низушек остановился, разом позабыв про оставшиеся тарелочки да вазочки. — А мне? — спросил он неуверенно. — Мне такую грамоту справить сможешь? Тебя ведь с ней и за пределы города могут выпустить, если признаков чумы не найдут. А я мог бы по земле уйти на юг. Не выношу путешествия на кораблях, если честно… — Вот ты как заговорил. — Не держи на меня обиды, Мадс. В глубине души ты и сам понимаешь, что усилия Януша, фон Гратца и всех прочих бесполезны. Они создают видимость хоть какой-то работы, потому что более ничего им не остаётся. Все эти компрессы, отвары, мази, бесконечные просьбы достать то или это… Подумай, скольким больным может помочь целый мешок свежесобранной аренарии. При этом они выживут, а чумные — нет. Я всего лишь травник, может, в каком-то смысле алхимик, не врач, но мой низушичий ум знает, к чему все это приведёт. — К смерти. — Именно. Я уезжаю, потому что это разумный подход. И, конечно, потому что я никаких клятв не давал. Не откажу себе в удовольствии признаться в этом и поблагодарить богов — будь я чуть глупее… — Мне пора, — охотник поднялся со скамьи. — Подожди, — встрепенулся Брэнни. — Так что там, э-э, с грамотой? Поможешь своему другу Блюмерхольму? У тебя сердце доброе, я же знаю. Мадс долго смотрел на него, не понимая, что сейчас чувствует к этому существу. Он помнил Брэнни еще с детства, помнил их житьё-бытьё в деревне, перепалки отца с низушком… У него было много хороших воспоминаний, но то было детство. Брэнни отказывался выручать, а сам давил на больное, почти манипулировал. Имел ли он право осуждать этого пройдоху? Скорее нет, чем да. Хотя бы потому что он поступил бы так же, не будь рядом Януша — этого верующего праведного балласта, пытающегося искупить свои грехи. — Помогу, — пожал он плечами, как будто бы в этом не было ничего сложного, и вышел вон. Через пару дней готовенькая грамотка, свернутая в аккуратную трубку, уже лежала в его кармане. Он прошёл через Площадь Иерарха, поглядел на дымящиеся на столбах обгорелые останки — видно, опять пропустил какую-то казнь, хотя ему не помнилось, чтобы в подземелья штаб-квартиры охотников за колдуньями притаскивали каких-нибудь магиков или чародеек. Детишек, швырявшихся камнями в попытке отбить у трупа голову, не было видно. Торговцы больше не выкликали покупателей из толпы — потому что не пришли ни те, ни другие. Новиград замер. К прежней жизни его не могли вернуть ни сожжения, ни бесплатная выпивка в «Зимородке». Впрочем, её бы и так там не предвиделось — хозяин корчмы заразился Красной Смертью и болезнь сожрала его за какую-то неделю с лишком. В доме Брэнни Блюмерхольма было темно и тихо. Обычно сквозь стеклянные ромбы в окнах можно было рассмотреть хотя бы огоньки свеч, нынче же комнаты пожирал мрак. Мадс хотел постучаться, но незапертая дверь поддалась от одного толчка. Его встретили холод и тишина, нарушавшаяся лишь чьими-то тихими всхлипываниями со стороны лестницы на второй этаж. Приглядевшись, он увидел совсем молодого низушка, скрючившегося на нижней ступеньке в дрожащий комок. В руках его был намертво стиснут очередной назаирский ковёр. — Что здесь произошло? — Мадс не узнал собственного севшего голоса. Низушек вздрогнул, обратил на него большие испуганные глаза и вжался в ступеньку. — Пож-ж-жалуйста… — пролепетал он. — Не трогайте меня, я тут с-с-совсем н-не п-п-причем… — Что ты несёшь? — Я… — снова всхлип. — Я не приносил ч-ч-чуму. Никогда не… Мадс закатил глаза. — Да не тронет тебя никто. Где твой хозяин? Мне нужно ему кое-что отдать. Низушек вытер слёзы пестрыми рукавчиками и свесил ладони между коленок, вздохнув. — Столб на площади видели? — спросил он, наконец, перестав заикаться. — Почтенного Брэнни Блюмерхольма… сожгли. Вот так легко, не разбираясь, понимаете, милсдарь? Ваши люди его сожгли. Вы носите их плащ. Они убили такого… Это не мой плащ, подумал он почти отчаянно. Не мой плащ. Возможно, будь на месте этого бедняги какой-нибудь краснолюд с секирой, Мадсу бы выпустили кишки прямо на пороге. Но низушек был так убит горем, что вряд ли бы даже решился на подобное. К тому же, они были знакомы, хоть и поверхностно. — Это всё из-за Катрионы, — тяжело произнёс он, массируя виски пальцами. — Да, — низушек с трудом кивнул. — Им нужно было кого-то в этом обвинить. Чародеев не осталось, но есть нелюди. Чем не слуги темных сил? — А где же был ты? — Тут. Складывал последние вещи Брэнни в дорогу… Хотите ковёр, милсдарь? Из Назаира, добротный, с узорами. Я бы продал его вам, а пару крон пожертвовал бы госпиталю Вильмериуса. А на остальное… Покупал бы хлеб. Пока его не перестали бы печь. А потом умер бы с голоду или на костре — без грамоты я всё равно за стены не выйду, корабли ушли из гавани… Он с надеждой в глазах протягивал Мадсу свернутый ковёр. — Ты еще молод по меркам своего народа, низушек. Верно? — Как и вы, — печально улыбнулся тот. — Я не молод, — хмыкнул охотник, ткнув большим пальцем левой руки в грудь, туда, где пряталось сердце. — По крайней мере здесь — нет. Как тебя зовут? — Бруно, милсдарь. Приходился ли он Брэнни каким-нибудь дальним родственником? А может, и не очень дальним. Если присмотреться, лица их очень похожи, но Мадс уже давно не доверял своему зрению как раньше. — Возьми, Бруно. Он протянул низушку небольшой свиток. — Ч-что это? — спросил тот, от страха начиная вновь заикаться. — Разверни — и увидишь. А мне пора. Удачи. Так молодой низушек Бруно, чьей фамилии он не знал, стал почтенным травником Брэнни Блюмерхольмом и имел право на выезд из города при отсутствии первичных симптомов. Мадс не узнал, как сложилась его судьба — уехал ли он, добрался ли благополучно до другого места. В брошенный дом стали забираться быстрые юркие тени — они взламывали замки, растащили ковры, вазочки и бокальчики; повалили книжные полки, вспороли подушки, устлав пыльный грязный пол лебяжьим пухом. Никого не заботила судьба освободившихся комнат и нищие стали собираться внутри, затем перенесли свои пожитки — крадучись, как мыши, зажавшие в зубах кусок сладковатого плесневелого сыра. Всё бы так и продолжалось, если бы в какой-то момент внутри не вспыхнул пожар. Всю память о травнике пожрало пламя — так же, как и его самого.***
Он проснулся от тихого крысячьего писка. В холодном, не прогретом теплом огня воздухе плавали мелкие пылинки и зловещий звук не стихал. Они издевались над ним — звали то в один угол, то в другой, а то и вовсе начинали шебуршать в соседней комнате, никого и ничего не опасаясь. Мы здесь хозяева, говорили они. Это наш дом, наша еда, наш Януш. А помнишь, как ты подкармливал нас неосознанно, оставляя на столе надгрызанное яблоко или кусок ветчины? Конечно, ты тогда совсем не думал, что нам может понравиться гостить у тебя и мы задержимся — задержимся надолго, вместе с блохами в нашей спутанной шерсти и эти блохи принесут тебе смерть, как ни пытайся нас травить. Мы ждём, когда ты выйдешь из своего убежища, слезешь с постели и вновь пойдёшь кормить нас — всё так же неосознанно, ибо ты простой человек, ты редко задумываешься о последствиях. Обычно в это время Януш варил кашу или жарил с десяток яиц на черной сковороде — им двоим этого хватало. Но сегодня завтраком не пахло. — Януш? Крысы запищали громче, недовольнее. На мгновение ему показалось, что за окнами и дверью их собралось несколько тысяч и они штурмуют стены, жаждут ворваться в дом и сожрать его заживо. Они могли. И они же несли с собой чуму. От этой мысли ему стало дурно. Мадс не хотел сдаваться им и еще больше не хотел отдавать Януша — он бы до последнего отмахивался оставшимся огарком свечи, вспомнил бы молитвы, которые, как ему казалось, забыл, но не допустил бы очередной крысиной победы. Неважно, что они тоже дохли от заразы, ему не было их жаль. Он ненавидел крыс почти так же, как в своё время ненавидел Черных, сражаясь с ними на передовой. — Януш! В последнее время нервы были ни к черту. Пот выступал на лбу, когда он слышал, как хлопала утром дверь — его святоша уходил в госпиталь, биться в заведомо проигранном сражении. Руки тряслись и уже не так просто было поджечь очередной костёр. Он поступал неразумно, не являясь на казни, и названные братья сторонились его, однако разве это имело хоть какое-то значение сейчас? Мадс думал о Януше и о том, как защитить его, хотя наилучший способ давно вертелся в голове — связать бы крепко-накрепко и не отпускать, пока всё не закончится. Безумно или нет, но должно сработать. Охотник шагнул в полумрак молитвенной комнатушки — внутри было темно, но здесь шорох крысиных лапок и писк были столь громкими, что хотелось отпрянуть, подобно пугливой девке. — Пошли прочь! — рявкнул он, внезапно подавшись вперёд. — Убирайтесь к черту, не трогайте его! Курва мать, что за… Крысы перебегали по спине лежащего ничком Януша. Они ловко прыгали через его ноги и руки, одна жирная тварь сидела на рыжей макушке и пялилась на Мадса глазками-бусинками. Он хотел отшвырнуть её пинком, но чуть было не промахнулся. Увидев, что он берётся за тяжелую кочергу, крысиные морды начали одна за другой исчезать в норах. Много раз эти ходы конопатили, подкладывали отраву — бесполезно. — Януш… — сердце пропустило удар. Мадс упал рядом с ним на колени и судорожно начал расшнуровывать трясущимися пальцами тесёмки на чужих штанах. Потому что, дорогой мой безбожник, согласно наблюдениям, у большинства больных лимфоузлы воспаляются в районе гениталий. Реже — в подмышках. Под нательной рубахой ничего не было. Ничего, кроме множественных следов от блошиных укусов. Тогда он стянул с Януша штаны и забрался ладонью под бельё — и только тогда нашёл бубон величиной со сливу. Горячий, сухой и давний — сомневаться в этом не приходилось. Его святоша столько балаболил про эту Красную Смерть, что Мадсу самому стоило бы идти в лекари, если бы было такое желание. Теперь он тоже знал о ней почти всё.***
Иоахим фон Гратц, вопреки всем ожиданиям, подошёл к постели безо всякого страха, неторопливо, глухо закашлявшись из-под маски. Он долго что-то рассматривал под одеялом, хмыкая себе под нос и, что самое неприятное, ни единым жестом или вздохом не давал понять, насколько всё плохо. Януш спал — лихорадка выжала из него все соки и он отключился только под утро. Хорошо, ибо ему не нужно было видеть молчаливого противостояния, разгоревшегося здесь, в этой самой комнате. Он не помешает Мадсу высказать всё, что он думал о фон Гратце и его методах удержания подчиненных. — Это из-за тебя, — не сдержался он, стоя в дверном проёме и скрестив руки на груди. — Прошу прощения? — медик выпрямился, отряхивая ладони. — Из-за тебя, говорю, он умирает. Сказать бы еще что-то, однако слова застряли в горле. Горела жаровня, горели расставленные вокруг неё свечи. Много свечей. Вчера он молился несколько часов, не вставая с колен. Прежде такого не случалось. — Еще не умирает, — коротко ответил фон Гратц, вновь приподняв одеяло. Ноздри Мадса затрепетали. — Это чума. Красная Смерть. Ты меня за дурака держишь, на костёр захотелось? — Разумеется, это Катриона, никаких сомнений. Бубоны скоро начнут размягчаться и гноиться, мягкие ткани вокруг отомрут… Когда у него начнётся рвота, это будет означать, что всё кончено. — И ты так спокойно это говоришь, — прорычал охотник. — Навешал ему лапши на уши про… иммунитет, про стойкость к заразе. А теперь он помирает и ты ничего не делаешь, чтобы его спасти. Мне стоило проломить тебе череп в первые же секунды, как ты сюда вошёл. — И кто тогда, по-вашему, будет сжигать трупы и помогать людям в госпитале? Убив меня, считайте, что вы бросили десятки больших беспомощных детей на произвол судьбы. Им некого даже будет держать за руку, когда придёт последний час. Вы хотели бы умереть в одиночестве, в собственных испражнениях? — Я так не умру, даже не надейся. — Хватайтесь за эту надежду, если она вам помогает, — пожал плечами фон Гратц. — Я же изначально предупреждал Януша о том, что медики тоже могут подхватить Катриону и точно так же умирают от неё, как все прочие. Разница, быть может, в сопротивлении организма, но если он недостаточно крепок — смерть неизбежна. Он помолчал и затем продолжил: — Если хотите — можем отнести его в госпиталь. Мы своих не бросаем. — Ни за что. Я тебе его не доверю. Фон Гратц тяжело вздохнул. Мадс сел на край постели, бесстрашно сжав горячую ладонь Януша пальцами. — Ему будет становиться хуже. — Напиши мне рецепты каких-нибудь снадобий, мазей — чего угодно, что хоть как-то помогает. — Вы понимаете во врачевании? — Уж ингредиенты смешаю, не беспокойся, — огрызнулся Мадс. — Что в этом сложного? — Необходимо отмерить верные пропорции, — усмехнулся слабо фон Гратц. — К тому же, велик риск, что вы тоже заразитесь. Не будет ли лучше всё-таки… Но он знал, что не будет. У него была тысяча шансов заболеть — и все же этого не произошло. Ему хотелось ругать Януша последними словами, однако Мадс лишь крепче стиснул его руку. Пусть себе фон Гратц думает что угодно. Он ничего не значил. — Вижу, вы уже всё решили, — раздался его усталый голос за спиной. «Если бы ты только знал, фон Гратц, насколько давно я всё решил». Еще когда Януш перевязывал ему плечо. Затем — когда отказывался даровать ему, сходящему с ума от отчаяния, быструю смерть. А чего еще желать лучнику, потерявшему один глаз? — Напиши, что ему необходимо, — Мадс кивнул в сторону стола. — Бумага и чернила — там. Не обращай внимания на строки, пиши сверху, только более крупно. Чистой бумаги сейчас днём с огнём не сыщешь. — Вам придётся постоянно наблюдать за ним, — сказал фон Гратц, наклоняясь над столом и окуная кончик пера. — Обмывать его тело от нечистот. Следить, чтобы не возникало пролежней. Ну и, конечно, постоянно себя осматривать… Впрочем, слышалось в его неоконченной фразе, вы и без того обречены, если заразитесь. Как будто бы Мадс этого не понимал. Все они сошли с ума, просто каждый по-своему и уж точно не так, как бедняги из Обрезков, оставшиеся без еды. Возможно, голодное безумие ожидало где-то впереди, но сейчас оно казалось таким далеким и нереальным, и мысли были заняты только Янушем, только его пальцы хотелось сжимать и молиться, шевеля одними губами. Ну же, Вечный Огонь — уж ты-то слышишь стенания своих просителей и почитателей. Ты не оставишь их во мраке. Тех, кто жил праведно, ты согреешь своим теплом, прочих же испепелишь без остатка. И пускай он, Мадс, молился не каждый день, но Януш… Януш заслужил, чтобы перед ним открыли ворота рая. Он одернул себя. Слишком рано его святоше было умирать. Не только ему, им обоим. Они так мало пожили на свете, так мало увидели. — Фон Гратц, — позвал он. — Да? — медик обернулся. Он сжал ладонь Януша так, что хрустнули кости. — Если и ты сбежишь из Новиграда — я найду тебя и убью. Пугающая холодная чернота его единственного глаза должна была пугать, но Иоахим фон Гратц даже не шелохнулся. — Вам стоит молиться, — сказал он, стоя у двери. — У нас в госпитале есть статуя Мелитэле, если вдруг… — Я поклоняюсь Вечному Огню. Суровое божество, чья суровость порой принималась за злобу. Однако Вечный Огонь добр к тем, кто проявляет почтение. Когда Мадс еще не очень хорошо знал Януша и презирал его набожность, он прокрался в его закуток в шатре, где стояла всё та же жаровня и много свечей. Он опрокинул их на землю и растоптал — только несколько, не все. Их могло бы быть больше, жаровня могла бы пострадать, но этому не дано было случиться. Медик схватил его за волосы и держал над пламенем, пока кожа не начала пузыриться и пока он не запросил пощады. А потом они сошлись. Мадсу поначалу думалось, что Януш с ним возится и говорит из каких-то своих тайных соображений — возможно, из желания приобщить к своей вере, подарить ей еще одного послушника, который часы будет тратить на молитвы и жечь себя каленым железом за грехи прошлого. Лишь много позже оказалось, что он ошибался. — Вы ведь охотник за колдуньями? — спросил фон Гратц напоследок. Мадс кивнул, прикрыв глаз. — Тогда мне не нужно учить вас, как избавляться от трупа. Пожалуй, это даже к лучшему. Верно, подумал он. Жечь на самом деле проще некуда. Охотник выпустил чужую руку и пошёл в другую комнату. Остановившись перед пустой лоханью, в которой они мылись прежде, он развязал тесёмки на штанах и стянул с себя рубаху. Ни в паху, ни в подмышках ничего не появилось — только запах пота и грязи бил в нос. За стеной закашлял Януш.***
Фон Гратц приходил еще несколько раз, но вряд ли из сочувствия к бывшему коллеге. Прокрадываясь сквозь утреннюю дымку или вечернюю мглу, он приносил с собой какие-то травы, чистые тряпицы для обтирания, ароматные свечи, чтобы перебить запах гноя. Интересно, хватало ли того же самого больным в госпитале Вильмериуса? А может быть, это выбравшийся из города Бруно когда-то оставил лечебнице деньги? Покойный Брэнни Блюмерхольм был в какой-то степени тем еще скрягой и денег у него нашлось бы немало, если бы Мадс знал, где искать. Но ему было не до того. «Он приходит, чтобы и меня проверить тоже. Ищет на моём теле опухоли и язвы, следит за тем, нет ли у меня рвоты, кровавого поноса или чего еще. Ему бы спасаться, этому пройдохе фон Гратцу, но черта с два». Януш метался в горячке. Иногда снадобья помогали, но в последние дни их действие стало таким слабым, что даже фон Гратц ничего не мог посоветовать. — Молитесь, — говорил он. — И наблюдайте. Может, и произойдёт чудо. Прятавшийся у него в подмышке твердый и горячий подкожный шарик так не считал. Он нёс своё дежурство в тишине, во мраке грязного, пыльного жилища — у печки, рядом с нечищенной сковородой, вдыхая фантомный аромат яичницы или на соломенном тюфяке, окружив себя принесенными Иоахимом свечами. Однако гнойная вонь усиливалась и с этим ничего нельзя было сделать. Только ухаживать по мере сил, не спать ночами, прислушиваясь к попискиванию в норах. Собственную болезнь он воспринимал равнодушно, не чувствовал, как постепенно становилось все хуже. Однажды он не открыл фон Гратцу дверь. «Ты поймёшь, что это значит, медик. Ты непременно поймешь. Сколько еще таких несчастных было у тебя? Скольких из них ты пытался хоть как-то спасти, скольким хотел даровать облегчение, сколько из них в конце концов не отозвались на твои крики и стук в окно? Если веруешь, произнеси за нас молитву и убирайся». — Кто это, Мадс? — слабым голосом спросил Януш, приподнимая красноватые веки. — Мародёры, — солгал он, поглаживая его по руке. — Не слушай, отдыхай. «Умирай. Вот что ты хотел сказать». — Прости меня, мой безбожник. Прости. Он стёр очередную выступившую гнойную капельку тряпицей. — Ты прощаешь меня? — Януш намертво вцепился в его рукав. Мадс глянул ему в глаза. — Нечего прощать. В конце концов, он сам захотел остаться. За хлебом пришлось не идти, а ползти — ноги не держали. В темноте он пару раз натыкался пальцами на смятые, пожухшие лепестки трав и пустые склянки из-под снадобий. Крысы беспрепятственно шныряли туда-сюда, злорадно попискивая. — Нет, вы последнюю еду не отберёте, сукины дети… Впрочем, это была еда не для него. Он до последнего носил Янушу подгоревшие лепёшки, сделанные своими руками, но стоило его накормить, как комки недопеченного изнутри теста вновь оказывались на полу, простынях и подушках. «Когда у него начнётся рвота, это будет означать, что всё кончено». Крысиный писк сводил с ума. Он швырнул в сторону ближайшей норы кочергу, но твари разбежались по углам — ни одной не досталось. — Пошли прочь, — зарычал на них Мадс. — Курва мать… Его вывернуло. «Как так получается, что я держусь дольше, чем ты, Януш? Отчего бы это? Может быть, Вечный Огонь решил, что я должен выхаживать тебя до последнего? В иных обстоятельствах Красная Смерть пожрала бы меня раньше, чем тебя». — Мадс… — раздалось со стороны кровати. — Погоди, Януш. Я иду. Иду… — Мадс, я умираю. Мне кажется… — Нет, ты не можешь. Ты что-то надумал там себе, дурак. — Крыса… — Тебе кажется, Януш. Ты болен и бредишь. Тебе кажется. «А что же я? Может быть, мне тоже начинают видения приходить? Может быть, я говорю с холодным трупом? Вечный Огонь, за что?» Иногда в лихорадочных снах ему снились любимые пряники в форме коней, наполненные изнутри вишневым джемом. Он грыз эти пряники как сумасшедший, но ему всегда было мало. Лёжа в бреду рядом с Янушем, мысленно он бродил по Новиграду и там пряники тоже преследовали его — лежали на каждом прилавке, в каждой тарелке… — Я здесь, — прошептал он, шумно дыша, и оторвал кусочек от лепёшки. — Ешь, Януш. Тебе нужны силы. — Не могу… «Город застыл. Может быть, город уже мёртв. Так-то, Януш. Но я надеюсь, что хотя бы Бруно смог уйти. Бруно и часть богатств Брэнни Блюмерхольма. Назаирские ковры, чтоб их». — Безбожник… Они лежали, прижавшись друг к другу, и огонь еще горел в жаровне, однако обоих терзал холод. — Мадс, — поправил он дрожащими губами. — И давно я уже не безбожник. Но и не истинно верующий. Никто. — Я ухожу, Мадс… Рано, Януш. Слишком рано. Мы были так молоды… — Нет. В глазу защипало. — И ты. Ты тоже уйдешь. Скоро… Его затрясло. Януш обхватил его покрытыми присохшим гноем руками. На испачканное покрывало влезла крыса. Тощая, серая, с любопытно дергающимся носом. Мадс смотрел на неё, почти не мигая. Крыса принюхалась к куску лепёшки и принялась вгрызаться в него зубками. — Я рад, что не уехал, — прошептал он, думая о словах Брэнни, сказанных ему еще в «Зимородке». И дело было даже не в том, что когда-то давно Януш неоднократно спасал его. Нет, это был совсем иной долг. Долг любви, если таковой вообще существовал. Он никогда не смог бы простить себе бегства из Новиграда в одиночку. Это было бы жестоким предательством. — Ты помолишься о моей душе? — спросил медик еле слышно. В бреду он не понимал, что дни Мадса тоже сочтены. — Да, — прошептал он в ответ тихо. Он поползёт к жаровне и просидит около неё до тех пор, пока болезнь не свалит его на землю и не выпьет все соки, но до тех пор молитва будет звучать. — Вечный Огонь, наполни меня мужеством… Нам ведь очень повезло, подумалось ему. Некоторых Катриона поражала точно внезапный удар в преклонном возрасте — они падали на улицах, в домах, на площадях, повсюду. Падали, чтобы никогда больше не встать. Им с Янушем выпало умирать медленно. Слушая его молитву, Мадс и сам бормотал её одними только губами — на большее не хватало сил. — Это кара, — услышал он рядом шепот. — За то, что я убивал и грабил тогда… «Если для тебя кара, то для меня что?» Простое стечение обстоятельств. Сам выбрал эту дорогу — иди по ней до конца. — Мой безбожник… — глаза у Януша слезились. Мадс и без слов понял то, что он хотел сказать. Чужие веки дрогнули, потом еще раз и еще — молчаливая агония, последний бесполезный рывок, последняя попытка сопротивляться. Он быстро прочитал молитву — другую, единственную, что задержалась в его никудышной памяти. Януш еще поворочался, комкая ногами простыни, и затих, а его дыхание оборвалось, перешло в бульканье, хрип. И стихло. Крыса, доедавшая кусок лепёшки, без особого интереса повела носиком в сторону тела. Она не умирала от голода в этом чудесном, богатом едой месте, и лакомиться человеческой плотью в её планы явно не входило, но Мадс яростно пихнул её ногой. Крыса с писком свалилась вниз. Он слез следом и пополз в другую комнату, к жаровне и свечам. Опухоли отзывались болью на каждое движение, словно стремились замедлить его, но он продолжал ползти, подтягивал своё ослабевшее, покрытое язвами тело вперёд, а жаровня издали напоминала огромный зловещий факел. Исходивший от неё жар уже начинал обжигать и отталкивал, несколько свечей догорели — и вокруг них собирались крысы. Они заполонили дом, уже никого и ничего не опасаясь. — Пошли вон, — захрипел на них охотник. — Прочь… Крысы не шевелились. Они с любопытством следили за больным человеком. Что ты нам сделаешь, вопрошали их темные глазки. Слабый и ничтожный, живой мертвец, так похожий на тех, что бродили до сих пор по улицам жуткими тенями. Никто о тебе и не вспомнит — зато Катриону будут помнить всегда. Мы несём её в каждый уголок Континента, мы, крысы, путешествующие на ваших коггах и холках. А что твой Януш? Его нет. Его нет. «Где твой крик, Мадс? Где твои слезы? Почему не скорбишь, почему не воздеваешь руки к небу и не спрашиваешь, за что боги забрали твоего святошу? Он уже не согреет тебя в своих руках, не приготовит мазь для твоих ран, он мёртв, пойми же, наконец. Почувствуй, как эта боль разрывает тебя изнутри, как отчаяние пожирает остатки твоего разума». А они смотрели. Крысы смотрели на него и праздновали победу, их усы подрагивали в пискливом смехе. Одна из них уже сидела около погасшей свечи, обнюхивая капли воска. Отчетливо, как будто бы и не в бреду, он видел, как её собратья забирались на постель, окружая тело Януша со всех сторон. Да, здесь для них останется много пищи и без трупа, но когда-нибудь настанет и его черёд. Затем они уйдут — сеять смерть где-то в другом месте. Они раздербанят его Януша на тысячу кусочков и он исчезнет так же быстро, как любой бедолага на улицах Обрезков в темное время. — В пламени рождаемся мы, и в пламени умираем, — прошептал он, толкнув жаровню на пол из последних сил.***
Крысы бежали. Они рвались сквозь дым и огонь как безумные, некоторые не успевали выбраться и пропадали под обваливавшимися балками. Их испуганный, полный ярости и негодования писк, казалось, разносился по всему городу. Крысы гибли, сгорали — сгорали и блохи, прятавшиеся в их шерсти. Пахло палёным мясом. Знакомая вонь, подумалось ему. Хотелось усмехнуться своей же мрачной мысли, но его губы уже обуглились, глазное яблоко лопнуло как мыльный пузырь, пламя пировало на костях и плоти, а разум еще каким-то чудом жил. Несколько секунд, среди адской боли — и удовлетворения. Огонь очищает, так говорил ему Януш. Не лгал. За эти несколько секунд он вспомнил многое — собственное бесславное рождение, детство в деревушке, первый длинный лук, кортеж и рыцарей с расписными щитами. Когда-то очень давно ему тоже хотелось стать рыцарем. Он пошёл на свою первую войну и вёл личные хроники, описывая в них всё происходящее. Когда-нибудь, рассуждал он, эти хроники, возможно, попадут к королю и кому-то еще более важному. Когда-нибудь они принесут пользу, потому что здесь написана правда и ничего, кроме правды. В этой цепочке нашлось место и Янушу. Вот он вынимал стрелу из его плеча. Вот накладывал повязки на пустую глазницу и слой мази — на кривой шрам через всё лицо. Януш… Мадс думал о нём в последние секунды. Он представлял себе его ржаво-рыжие волосы и широкую спину, его тихий голос, повторяющий молитву. Это воспоминание заставило и его самого тихо пропеть пару строчек из литании Святого Григора — и при этом он думал о Брэнни Блюмерхольме, о его помощнике Бруно, обо всех, кого унесла Красная Смерть, о тех, кого охотники за колдуньями сжигали из единственного желания оправдать случившееся. Он тоже был охотником, был одним из них, но не таким, как они. «Я остался, Брэнни. Исполнил свой долг. Теперь-то всё, надеюсь, кончено». Он подумал так и ушёл в небытие.