* * *
С той пересдачи Баджи больше никогда не убивался из-за латинского. Когда он единственный чуть ли не из всего потока не сдал долбаный язык, и преподаватель, качая головой, отправил его на пересдачу, Кейске был почти искренне рад. Шёл он с лёгкой душой и какой-то возбуждённой радостью: скорее всего он встретит там Мацуно. Очень неудачно получилось тогда, что только они вышли из здания университета, как какой-то друг Чифую окликнул его, и тот прощаясь убежал, скрываясь из виду, и тая карамелькой на языке, оставаясь сладким послевкусием. Контактов своих Мацуно ему не оставил. Когда Баджи припёрся на полчаса раньше в какой-то тупой надежде на чудо, то едва ли не подскакивал при звуке любых шагов. Нет, не Чифую. И этот тоже нет. Сердце чуть не выпрыгивает из груди, и Кейске в последний момент одёргивает себя, когда слышит скрип подошвы по линолеуму — у Мацуно отвратные кроссовки, которые скрипят при каждом шаге. Но сейчас этот звук заставляет в предвкушении прижаться к холодному стеклу и одёрнуть себя. И номер. Главное не забыть попросить у Чифую номер. А то Баджи пришлось ждать ещё несколько месяцев, прежде чем снова увидеться с Мацуно. За это время он чуть не ёбнулся, честное слово. Чифую уже привычно присаживается рядом на подоконник и выглядит он в какой-то степени даже счастливо. Волны спокойной уверенности исходят от него, мягко омывая и окутывая самого Баджи в свои объятия. Приятное чувство, от которого взбудораженность и спутанность мыслей Кейске успокаивается, тормозится, и вот он уже просто тупо смотрит на Чифую и лыбится. Мацуно, впрочем, занят тем же самым. Выглядит это, наверно, со стороны очень отстойно, но мысли Баджи где-то далеко-далеко отсюда нежаться в приятных мягких облаках чужой уверенности и надёжности, ведь Чифую смотрит на него так, будто если будешь падать спиной, то он обязательно поймает. С таким человеком не глядя можно и в огонь, и в воду, и латинский можно тоже сдавать. Кейске почти произносит это вслух, совсем головой своей никчёмной не думая, совсем, кажись, теряя её в этом чувстве лёгкости и всевозможности, что прямо сейчас не то что латынь сдать — горы можно свернуть. — Привет, — произносит Баджи как-то немного даже неловко, сам не зная, что это такое на него нашло. — Привет, — и Чифую отчего-то на грани смеха. Звонкого такого, приятного и заразительного. Мацуно, правда, ещё не смеётся, но Баджи почти на губах ощущает готовую разлиться в воздухе сладость чужого смеха. У него самого щёки уже болят от чёртовой улыбки. — Что, опять блядский латинский? — Других путей у меня нет, — Баджи придвигается ближе и щурится, когда солнце режет глаза, оглаживает тёплыми лучами скулы, щёки, а из приоткрытого окна пахнет летом и чьим-то счастьем. Может быть, счастьем самого Кейске, он не знает точно. Они опять замолкают, не совсем уверенные в вертящихся на языке словах. Вполне вероятно, что слова сейчас попросту не нужны. Баджи хочет только спросить, давно ли у Чифую россыпь звезд на носу и щеках или это просто веснушки? Давно ли Мацуно будто светится на солнце, когда оно с явной любовью оглаживает его чуть взъерошенные светлые волосы, кожу, усыпанную родинками и короткие светлые ресницы? — Мацуно-кун, что-то ты зачастил ко мне, — сообщает подошедший препод по латинскому, прерывая мягкую, тянущую на языке, словно сладкая нуга, тишину. — Так получилось, — Чифую легко соскакивает с подоконника, улыбаясь и следуя за мужчиной, оглянувшись на Баджи. Кейске идёт следом, не совсем понимая, где он, кто он, и что вообще происходит. Явно что-то хорошее, раз на душе у него так светло и тепло. В этот раз Мацуно ждал его около получаса, потому что Баджи всё никак не мог сосредоточиться и не понимал, что от него вообще хотят. Может, только спустя минут десять до него дошло, что он сейчас пересдаёт латинский, а Чифую давным-давно ждёт его в коридоре. Мацуно уже весело болтает с каким-то блондинчиком, когда Кейске выходит радостный с целой четвёркой по латинскому. Белобрысый хилый тип — Ханагаки Такемичи с юридического, который, как объяснил Чифую, раз через раз пересдаёт философию. Почти прям как Баджи. Ханагаки, в целом, был забавным парнишкой, и Кейске вместе с этими двумя прогулялся до ближайшей кафешки, где Баджи и Мацуно заказали большой стакан латте, разделив его напополам ради экономии денег. Такемичи скомкано улыбался, косясь на Баджи немного опасливо, но с огоньком дружелюбия. Когда каждый разошёлся в свои стороны, Баджи всё ещё держал холодный стаканчик в руках. Сердце его билось в бешеном темпе: сбоку был написан номер, явно принадлежавший Чифую.* * *
Проходит семестр и одна пересдача латинского без Чифую. Проходит лето. Облака по небу тоже проходят. Пересдача без Чифую это уже не страшно: Мацуно хоть и не пересдаёт, но за компанию сидит с Баджи в коридоре на подоконнике до начала и после, когда они идут гулять. Обычно гуляют они либо до кафе, либо до квартиры Чифую, которую тот снимает вместе с Такемичи. В честь того, что Кейске сдал латинский на четвёрку, они заказывают пиццу. Баджи неловко-неуместно сидит на кровати Мацуно, подобрав под себя ноги, пока сам хозяин ушёл открывать дверь курьеру. Ханагаки лежит на соседней кровати, увлечённо переписываясь с кем-то. Скорее всего, именно с Хиной. Баджи не знает, чем занять себя, поэтому рассматривает стену над кроватью, Чифую прикрепил, наверно, штук тридцать фотографий. Ярких, цветных, наполненных краской и жизнью. Кейске привлекает внимание парень, который мелькает рядом с Чифую на парочке фотографий. Вдвоём они выглядят счастливо, и Баджи щурит глаза от какого-то неприятно-непонятного чувства в груди. — Кто это? — спрашивает он, оборачиваясь к Такемичи, который отвлекается от переписки, тоже переползая на кровать Мацуно. Насколько Баджи знает, Ханагаки с Чифую закадычные друзья уже как целую вечность, так что он точно должен знать. — А, ты про этого типа. Не знал, что Чифую до сих пор не выкинул эти фото, — на вопросительный взгляд Кейске Такемичи тяжело вздыхает и признаётся: — это бывший парень Чифую. Они расстались полгода назад и у Чифую всё пошло по пизде. Он тогда впервые завалил экзамен по латинскому и ходил просто ужасно разъёбанный. В общем, нехорошая тогда история вышла, — и Ханагаки углубляется в собственные воспоминания, хмурясь и качая головой. — Подожди, что ты сказал? Парень Чифую? — Баджи думает, что не расслышал, что совсем отупел и уже разучился понимать японский. На самом деле он не думает, а желает, чтобы он просто не расслышал, но Такемичи легко рушит все его воздушные замки, даже не подозревая об этом. — Ну да, парень Чифую. Бывший. Он мне никогда не нравился, а ты мне нравишься, значит все шансы у тебя есть, Баджи-кун. Пора бы уже, а то почти полгода как тупишь, — Ханагаки вновь отвлекается на переписку с Хиной, но краем глаза замечает выражения лица Кейске. — Чифую гей, ты не знал? — Нет, блять, откуда я мог?.. — Баджи вскипает от таких вопросов. Типа, вот это бывший парень Мацуно, ты не знал? А ещё Чифую гей, тебе, что ли, никто не говорил? Скажи ещё, что не знаешь, что завтра обещают конец света. Совсем за новостями не следишь?! Но Кейске не дают ничего сказать, потому что дверь открывается и в комнату заходит улыбающийся Чифую с коробкой пиццы, от которой пахнет так, что слюнки текут. Баджи и Такемичи так и замирают с открытыми ртами, желанием много чего сказать и интересно-многозначительным выражением лиц. Мацуно это замечает, затыкая в себе радостное оповещение о прибывшей пицце, и переводит взгляд с лица одного на другого. — Что-то случилось? — решается уточнить он, чувствуя себя немного нерешительно. — Нет, ничего, — незамедлительно отвечает Баджи, опережая Такемичи, уже открывшего было рот, и смеряя его тяжёлым взглядом. Рот Ханагаки тут же закрывает и проглатывает все слова. — Ладно, тогда давайте есть, — Чифую бросает на них ещё один внимательный взгляд, но больше ничего не говорит, плюхаясь на кровать рядом с Баджи вместе с коробкой пиццы, и Кейске с каким-то странным чувством ощущает, как постель под его весом слегка прогибается, и он случайно сталкивается бедром с острой коленкой Мацуно. Они едят пиццу, а в голове Кейске вертиться лишь одно слово — гей. Пидорас, гомик, педрила, заднеприводный, голубой и другие множества слов, которыми любят награждать геев. И это всё, получается, про Чифую? Баджи думает об этом долго, может месяц, может полтора, что совершенно для него не свойственно: думать в течение такого продолжительного времени. Ночью ему иногда из-за своих собственных мыслей не спится, и Кейске всё ворочается и пытается понять, как жить дальше, когда такой чёткий пацан и хороший друг, как Чифую, вдруг оказывается... геем. От этой недосказанности и какого-то напряжения между ними мозг вскипает, мышцы ломит, а ночи становятся всё бессоннее. А потом Баджи психует, берёт билеты на фильм, который должен понравиться Чифую, берёт самого Чифую, и на выходных они идут смотреть кино. Стоят в очереди за попкорном, обсуждают предстоящий фильм — какую-то романтическую комедию. А в мыслях у Баджи опять как мантра: гей, гей, гей. — Какой попкорн будешь? — спрашивает Кейске, когда очередь доходит до них. — На самом деле я не люблю попкорн, — Мацуно произносит это так смущённо и тихо, будто бы действительно есть чего стыдиться, а потом улыбается снова так ярко-солнечно, что у Баджи щемит сердце. Гей, гей, гей. Они берут только одну газировку на двоих, потому что Кейске тоже не сильно жалует попкорн, и довольные идут в кинозал, устраивась где-то в середине. Баджи отпивает из бутылки, думая, что это уже непрямой поцелуй. Гей. И как он сразу не догадался насчёт Чифую: кольцо на большом пальце, серёжка в правом ухе? Это же всё маленькие сигналы для знающих. Баджи на момент знакомства с Мацуно был не знающим от слова вообще. Кейске весь просмотр как на иголках: позвал гея в кино на романтичную комедию. Наверно, это из разряда тех его действий, о которых стыдно будет вспоминать, но, когда главные герои наконец-то целуются — неужели, блять, а то целый год тупили — Баджи осторожно трогает Чифую за плечо, привлекая внимание. Мацуно, увлечённый сценой, не сразу возвращается в реальность, ещё несколько секунд пребывая вместе с целующимися героями. — Что такое, Баджи? — спрашивает он с лёгкой улыбкой, моргнув и повернувшись к Кейске. Баджи задерживает дыхание на пару мгновений, а потом вместе с шумным вздохом из его рта вылетают проклятые слова: — Ты гей, да? Ебёшься в жопу с мужиками? — слова трещат, звенят и разбиваются в полутьме затихшего кинозала. Почти слышно, как ломается и обрывается что-то внутри Чифую: улыбка всё ещё на губах, но уже натянутая, с явным напряжением и болью. Мацуно становиться не до сцены поцелуя.— Нравиться ноги перед мужиками раздвигать? — и это совсем не то, что хотел сказать Кейске, но слова почему-то дальше льются изо рта ядом, от которого сдохнуть может всё человечество, что уж говорить о сердце Чифую. — Пошёл нахуй, — выплёвывает Мацуно, соскакивая с кресла, а улыбка, как приклеенная, застыла на губах гримасой боли, отчаяния, злости и ещё чего-то. Он протискивается мимо Баджи, буквально отдёргиваясь как от прокажённого при каждом случайном касании, и Кейске просит его остаться, но Чифую лишь мельком оглядывается, прежде чем показать ему средний палец и выбежать из зала. Люди в креслах с интересом уставились на развернувшуюся сцену перед ними даже с большим интересом, чем на кино. Баджи психует, злиться, смеривает публику взглядом, и все благоразумно отворачиваются. Матерится, ударяясь кулаком о подлокотник. Ёбаный гей. Вот только кто из них именно?* * *
Когда Кейске прерывает его от просмотра фильма как раз в разгар поцелуя между героями, Чифую поначалу даже не слышит его, смотря на губы Баджи. Ну потому что по всем законам сёдзё-манги они должны прямо сейчас поцеловаться. Но этого не происходит. И это ломает шаблоны. Мацуно не слышит Баджи, но видит, как губы того складываются в ядовитые слова и фразы, ранящие в самое сердце. Тогда он наконец начинает прислушиваться. — Нравится ноги перед мужиками раздвигать? Чифую впадает на пару секунд в какой-то транс, а сердце гулко бьётся в груди. В ушах шум, так что и непонятно, говорил ли Кейске после что-то ещё или нет. Укол отчаяния, злобы, отвращения впивается в самое нутро, распространяя яд от слов по телу. Мышцы напряжены, улыбка становится уже просто болезненной. Мацуно быстро встаёт с кресла, даже не слыша, как кто-то позади жалуется, что он закрывает весь обзор. Смотрит на напряжённо замеревшего Баджи с непонятным выражением лица. Желает только одного: либо поцеловать, либо ударить его. Чифую и сам не знает, чему поддаться. Поэтому он просто говорит: — Пошёл нахуй, — и улыбка наконец исчезает с лица. Он стремительно пробирается к выходу из ряда мимо Кейске, подавляя в себе ебучее желание задеть полупустую бутылку газировки, стоящую на подлокотнике между их креслами, чтобы всё содержимое вылилось на новую футболку Баджи. Тот что-то кричит в след, но Мацуно его не слышит и слушать не желает, только средний палец показывает, чтобы отвял, и практически выбегает из полутёмного зала, пряча осколки своего разбитого сердца в ладонях, а они острые, они ранят пальцы, режут кожу, и в руках у Чифую кровь, невидимая, тёплая, больная. Мацуно не знает, пошёл ли Баджи за ним, но желает не видеть его, по крайней мере, полвека точно, поэтому выскакивает из здания кинотеатра и садится на первый, подошедший минут через пять к остановке, автобус. Чифую сидит на заднем сидении, мерно покачиваясь и смотря в окно, как там, за стеклом, пробегают дома, магазины, люди и чьи-то жизни. Он не имеет понятия куда едет, но очень надеется, что в счастливую жизнь. Однако контролёр пробивает ему билет до станции Шибуя. Что ж, тоже неплохо. Там есть много баров и клубов — можно налакаться до полной потери сознания. Ага, в двенадцать то часов утра в воскресенье, самое то. Но Чифую плевать на моральные принципы и устои сейчас. Он заваливается в почти пустой бар и пьёт, пьёт, пьёт... Очень много пьёт в тот день. Может, к часу дня к нему подваливает какая-то нетрезвая девушка, когда он пробирался к уборным, потому что его начало мутить. Они сосутся прямо там, в полутёмном коридорчике, и Чифую опять думает, что это не то. С каким бы жаром не прижималась к нему девушка, как бы горячо она не выглядела, реакция тела со стороны Мацуно всегда близка к нулю. Потому что он какой-то неправильный, поломанный, мозги ему лечить надо у психотерапевта, а лучше сразу в психушку, ведь там таких лечат только шоковой терапией — именно то, что надо. Ведь Чифую – гей. Он отстраняется от девушки, разрывает их охуительно порнографичный поцелуй с пошлым чмоком и ниточкой повисшей слюны, говорит, что ему надо в уборную, и сбегает в туалет, проблёвываясь там минут десять, пока его ломает, выворачивает наизнанку, но в желудке ничего нет — только алкоголь и яд, а ещё гниль отчаяния. Ведь он, мать вашу – ёбаный гей. У Чифую пульсирующей болью отзывается голова, тело ватное, перед глазами муть, и всё кружится. Снова не совсем понимает, где он и почему. Опирается руками на раковину и смотрит на себя в замызганное, заляпанное зеркало. Что с ним, блять, не так? Почему, почему он такой?! Психует, слетает с катушек, когда смотрит на своё отражение, взглядом сверля серёжку в правом ухе и кольцо на большом пальце. Дёргаными, ломаными движениями стаскивает кольцо с пальца и кидает куда подальше. Оно отскакивает с металлическим звоном от кафельной плитки и теряется где-то на краю сознания. Чифую вообще нравилось это кольцо просто так. Он ерошит волосы, облизывает пересохшие губы и вновь смотрит зеркало. Блядская серёжка. Её он буквально срывает с уха, рвёт мочку и тоже отбрасывает. Боли почти не чувствуется, но кровь горячими струями закапывает раковину, ладони, щёку. Он умывается холодной водой, пытаясь смыть с себя что-то невидимое и всем своим ядовитым сердцем жалеет, что не может просто вырвать свою ориентацию с корнями и стать наконец нормальным. Чифую на негнущихся ногах выходит из уборной, вновь выцепив эту девушку из толпы, и хватает за волосы на затылке, притягивая и глубоко целуя. Она стонет, потирается об него, шепчет что-то насчёт того, чтобы поехать домой и продолжить там, но Мацуно не чувствует ровным счётом ничего. Он ёбаный камень, но никак не гей. Не гей. Вновь отлипает от незнакомки, вываливаясь наконец из бара и набирая Такемичи. Просит забрать, а тот лишь спрашивает, какого хуя Чифую бухой в стельку уже в начале дня. Мацуно молчит, сбрасывая вызов и кутаясь в толстовку. Осень подметает улицы листьями, ворошит одежды, волосы, мысли, и обивает пороги домов. Люди, проходящие мимо, оглядываются на него, но ничего не говорят. Кровь всё ещё марает одежду и волосы, но течёт уже не так быстро. Такемичи приезжает на такси и тут же матерится, завидев Чифую. Втягивает его в машину, говорит водителю ехать обратно и беспокоится, ворошится, причитает, жужжит, словно взволнованный шмель. Мацуно не слышит ровным счётом ничего. Минут через десять они подъезжают, Ханагаки расплачивается и за руку тянет Чифую на четвёртый этаж в их съёмную квартиру. Там плюхаются на диван, и Мацуно поджимает под себя ноги, потому что по улице гуляет холодный ветер, а в квартире нет отопления. Такемичи всё также тревожно жужжит, усаживается на диван рядом и обрабатывает ухо Чифую спиртом, пока тот шипит от боли, что-то бессвязно бормоча. — Всё же было хорошо, вы же с Баджи-куном пошли в кино утром. Какого хуя романтическое свидание превратилось в это? Ты с кем-то дрался, Чифую, да? — Ханагаки заканчивает с ухом, и осматривает его лицо на наличие ещё каких-нибудь повреждений, но не находит их. — Это было не свидание, и я ни с кем не дрался. Отвали, — Мацуно хмурится, плечом пихает Такемичи, чтоб тот наконец отстал, и добредает до своей комнаты на слабых ногах, заваливаясь на кровать и почти тут же засыпая. Ухо больше не болело – болело сердце.* * *
Чифую почти не выходит из дома в течение месяца. Лишь на две свои подработки дважды в день, а в остальном сидит дома, скрючившись над учёбой, а Такемичи лишь вздыхает, вновь отправленный в магазин за продуктами. Иногда Ханагаки говорит, что у Чифую оттого друзей толком и нет, что он носа из дома не высовывает, хорошо хоть на работу каждый день надо переться. Этот же первый и последний парень Мацуно был найден именно во время подработки, потому что Чифую с социумом больше никак не контактирует, кроме Такемичи и своей матери. Совершенно случайно был найден Баджи. И почти тут же потерян. Может, он звонил и писал, но Чифую сразу же после того случая заблокировал его контакт. Ухо заживает долго, Мацуно больше не носит серёжку и кольцо. Лишь когда к Ханагаки приходит Хина, Чифую уходит, чувствуя себя бессмысленно и бесполезно. Обычно в такие моменты он идёт в бар напиваться. На самом деле, Чифую, блять, как Ван Гог: тоже скоро станет близок к алкогольной зависимости и уже почти отрезал себе мочку уха. Тот, видимо, тоже внутри гомофобом был. Чифую в чём-то его даже понимает, у них, может, ёбаная ментальная связь: через века и поколения одна в голову идея пришла. И не то чтобы Мацуно увлекался искусством. В баре к нему порой вечерами липнут девушки. Он им теперь никогда не отказывает. Целуется, зажимается, но до этого самого доходит редко. Боится, наверное. Да и если посмотреть на Чифую, как на натурала, то он был долбаным девственником в этом плане. Теперь уже, правда, нет. В один из тех вечеров Мацуно возвращается домой только ближе к часу ночи, и от него стойко пахнет алкоголем и женскими духами. Он скидывает куртку у порога, путается в ногах, но кое-как разувается, а настроение у него просто отвратное, хотя, казалось бы, у него был вроде бы жаркий, острый секс с какой-то девушкой прямо в туалете бара. Чифую по этому поводу чувствует почти целое ничего и немного отвращения. Его тянет блевать от самого себя, но Мацуно уже ступил на эту скользкую дорожку саморазрушения. Он же не гей, он же нормальный, мать вашу, мужик, и должен гордиться, что сегодня его вечер сложился так. Разматывает шарф, который путается, и Чифую почти случайно чуть не придушивает себя им. Холодает – скоро выпадет первый снег. Даже не смотрит в зеркало, но чувствует горячие засосы-отметины на шее. Они принадлежат совершенно не тому, кому хотелось бы в глубине души, но Мацуно лишь снова гонит прочь эти мысли. Старается не шуметь, когда пробирается на кухню, чтобы заранее заглотить аспирина, но замечает, что там уже устроился Такемичи, почти засыпая, склонившись над собственным телефоном. У самого Чифую три пропущенных от него. Когда они сталкиваются взглядами, Мацуно лишь молча набирает себе воды, запив аспирин и отворачиваясь. Предпочитает не замечать этот тяжёлый взгляд, сверлящий спину. — Вы должны поговорить, — раздаётся тихо за спиной, и Чифую вынужден обернуться, пытаясь сфокусировать взгляд на Ханагаки. Черты лица того смазываются, а голова до сих пор кружится. — Нет. Я нихуя никому не должен, — Мацуно мотает головой, а язык тяжёлый, почти не шевелится во рту и спотыкается на каждом слове. Такемичи поднимается со стула, подходя ближе. Во взгляде его горечь и тревога. Чифую в последнее время от этой смеси бежит как от огня. — Чифую, вы, блять, должны поговорить, и это не просто просьба. Посмотри на себя! Нихера не жрёшь, заливаешь в пустой желудок алкоголь и трахаешься через силу, чтобы доказать непонятно кому, что ты по девушкам, хотя это не так! Прекрати уже этот театр, заебал, честное слово, я устал беспокоиться, — Такемичи своими цепкими пальцами вцепляется Мацуно в плечи и встряхивает его пару раз. Может, пытается ум вбить, но мысли лишь тяжёлыми металлическими шариками перекатываются, бьются о стенки черепушки. — Завались, всё нормально, — Чифую пытается выпутаться из хватки, отталкивает в который раз от себя Ханагаки. Потом выходит на балкон, слыша позади себя негромкие возражения. Холодный ветер хлестает, кусает щёки и подбородок. Облокачивается на перила и чуть не вываливается, но тот же Такемичи хватает его за капюшон и не дает свалиться ломаной дурной птицей с четвёртого этажа. Все перья у Мацуно всё равно выщипаны, крылья сломаны, обломаны, на ухе заживает рана. Чифую не обращает внимание на свою бестолковую почти смерть, и вытаскивает из кармана толстовки сигареты. С недавнего времени он начал курить. Ханагаки упорно стоит за его спиной, скрестив руки на груди, хмурясь и смотря так, будто мать на отбившееся от рук дитя. Но ведь за Чифую проследить невозможно: Такемичи учится очно и, приходя по вечерам домой, он не знает, обедал Мацуно сегодня или вообще не ест уже неделю подряд. Курит раз в день или почти две пачки. Ходит ли между своими подработками пить дешёвое пиво в бар. Всё это отдаёт какой-то ржавой горечью никотина, как и редкие теперь улыбки Чифую. — Хотя бы ради меня поговорите, — Такемичи вздыхает, повисая со спины на Мацуно и ноя ему на ухо, что его уже заебало наплевательское отношение Чифую к самому себе. Чифую что-то ворчит, свешивает голову, оперевшись лбом на холодные перила и сгорбившись, докуривает сигарету. Хоть они иногда и спорят, но знают друг друга со времён начальной школы, и злиться особо долго не получается. Поэтому Мацуно улыбается едва заметно одними уголками губ, пряча почти сразу эту улыбку в рукаве толстовки. Чуть оборачивается, пытаясь поймать взгляд повиснувшего на нём Ханагаки. — Заебал ныть, я попытаюсь, окей? Такемичи таким ответом остаётся доволен и наконец отцепляется от Чифую, остраняясь и с улыбкой сообщая: — Воняешь сигаретами, — и Ханагаки не добавляет, что лучше пусть от Чифую будет вонять сигаретами, чем женскими духами и гниением чувств. — Сам полез, — Мацуно хмыкает, усмехнувшись, и отлепляется от перил, заходя внутрь и добираясь наконец до кровати, чтобы тут же вырубиться. Поговорить. Им надо поговорить. Всего три слова, но звучит неимоверно сложно.* * *
Баджи поднимается на второй этаж и с замиранием сердца идёт по длинному коридору. Холодно. Стены хранят тёплые воспоминания, но сейчас ледяные. Кейске уже два месяца подряд ненавидит лютой ненавистью кинотеатры и романтические комедии. Раньше он так же ненавидел латинский, но теперь видит в нём единственный шанс. Чифую уже два месяца не отвечал на звонки и сообщения. Скорее всего, почти сразу же заблокировал его номер. Баджи чувствует себя последним куском дерьма, хотя разве это не так? Почему он всегда хочет одно, а получается совсем другое? Почему мысли его всегда такие спутанные, непонятные для самого себя, что хочется застрелиться после очередной сделанной тупости? Виноват в этом только он. Ёбаный гомофобный гей. Мацуно лучший человек на свете, которому просто нравятся парни, а Баджи последний пидор. И все эти грязные, мерзкие слова как раз именно про него. Придёт ли сегодня Чифую? Вряд ли, но надежда умирает последней. Шаги гулко раздаются в коридоре пустынного университета. За окном пасмурная сырая мерзость, солнце не проглядывает за облаками уже неделю, и время от времени моросит дождь. Баджи отощал из-за нервов и чувства собственной всепоглощающей вины и дурости. Почему с его языка сорвались тогда именно те слова? Кейске в этом семестре даже не готовился к латинскому с чётким желанием идти на пересдачу с надеждой встретить там кое-кого. Баджи подходит к подоконнику и замирает. Кажется, даже почти не дышит. Чифую дремлет, убаюканный усталостью, сквозным ветром за окном и плохой погодой. Чифую изменился. Под глазами тёмные круги, кожа бледная от недостатка солнца, на щеках больше нет веснушек. Толстовка подозрительно обвисло выглядит на нём. Будто Мацуно потерял в весе несколько килограммов. Он выглядит усталым, сломанным. Кейске усаживается рядом, смотрит, стараясь не разбудить, пока дождь моросит. У Чифую больше нет кольца на большом пальце, а на мочке правого уха виднеется шрам, но не виднеется колечко пирсинга. Баджи выдыхает из груди тяжесть, нежность, что-то ещё и осторожно устраивает голову на животе Мацуно, чуть приобнимая его. Чифую под ним слабо дёргается, просыпается, открывает глаза. Тусклый серый дневной свет матово ложится на его бледную кожу. Глаза у Чифую тоже серые, от толстовки пахнет сигаретами. Баджи задерживает дыхание: оттолкнёт или нет? — Извини, я такое дерьмо, — Кейске не выдерживает взгляда тусклых глаз и утыкается лицом в чужой живот, вдыхая и чувствуя, как за сигаретной горечью слегка пробивается запах самого Мацуно. Чифую тяжко вздыхает, потом молчит. Спустя, наверно, несколько минут наконец заговаривает: — Снова на пересдачу, да? — Да, — Баджи кивает, всё ещё не отрывая лица. На такие обыденные и повседневные темы говорить привычнее, чем вновь делать больно им обоим. — Я всё никак не могу понять, зачем людям с юридического учить латинский? — бубнит он невнятно, надеясь, что Чифую что-то разобрал из его слов. — Чтобы в суде спиздануть что-то на латинском с важным видом, и все бы ничего не поняли, но решили, что ты сказал что-то умное, и согласились бы с тобой, — поясняет Чифую, а голос его хриплый негромкий льётся и окутывает мягко-мягко как одеяло. Баджи почти засыпает под звук голоса Мацуно и шум дождя. Кажется он сам не спал почти трое суток и не ел примерно столько же. Чуть вздрагивает, когда ощущает чужие пальцы в своих волосах: Чифую осторожно перебирает чёрные пряди. Баджи немного отрывается от живота и прикладывает ухо повыше к чужой груди, слыша, как воздухом наполняются лёгкие и как бьётся чужое сердце. Бьётся оно отчего-то быстрее обычного. Носом утыкается в чужую шею, терпко пахнущую самим Чифую, водит сухими обветренными губами по коже, пока тусклый свет падает на них из окна, в универе стоит пустая тишина, дождь барабанит по стеклу, а дыхание Мацуно становится обрывисто-рваным и горячим. — Извини, — шепчет он, легко-легко целуя шею, и боясь, что Чифую в отвращении отпрянет от него, но этого не происходит. Шепчет извинения едва на грани слышимости так, что их можно сравнить со стуком каплей дождя по стеклу. Целует шею, скулы, шрам на мочке уха, висок и всё шепчет, перебиваемый дождём: — Извини, извини. Бренчит дождь, стекая слезами по стеклу и чужим щекам. Баджи ловит с щёк горячие слёзы губами, и они вовсе не солёные. Они горькие. Целует кадык, чуть царапнув кожу зубами, а Чифую несильно вцепляется пальцами в его свитер на плечах и дышит часто, загнанно. — Извини, я был таким придурком — шелестит голос Кейске, когда он притирается щекой к чужой щеке, потом целует скулы, лоб, нос, всё ещё ощущая влагу на мокрых ресницах. Чужое дыхание обжигает кожу, когда Баджи упирается лбом в лоб Чифую и на грани слышимости произносит: — Люблю. Люблю тебя, — наконец целует чужие искусанные губы. Чифую осторожно отвечает. Оба тут же задыхаются. Дыхание — шумное, горячее, хриплое; поцелуи, дождь. Шуршание одежды, скользящие по телу руки, а пальцы – просто ледяные, слёзы — горькие. Пахнет сигаретами и совсем немного Чифую. Баджи сильнее склоняется, оперевшись рукой на стекло за спиной Мацуно, пока тот несильно обнимает его за шею. Отпечатки от ладоней на стекле как следы преступления. Чифую задыхается, отстраняется, отворачивая голову в сторону, прижимаясь пунцовой щекой к стеклу, и стекло запотевает от его горячего дыхания, пока Кейске аккуратными поцелуями вновь спускается на шею и нежно прикусывает кожу, а Мацуно шумно дышит над его макушкой. Холодное стекло, горячие касания. Дождь, поцелуи, тусклое небо за окном и сырость. Слёзы подсыхают на щеках, иногда срываясь с подрагивающих ресниц. Всё ещё не хватает кислорода, а руки Баджи ощущаются языками пламени под толстовкой Чифую. — Тебе неприятно? — Кейске поднимается чуть повыше, утыкаясь носом в чужой висок и вдыхая полной грудью. Пахнет Чифую. Мацуно чуть шевелится, отмирает, все ещё цепляется за его плечи и смотрит слегка расфокусированно перед собой, одними губами произнося: —Ubi facta lonquutrur non opus est verbis , — Баджи замирает, смакуя латинские слова на слух и звучат они по змеиному искусительно, хотя едва ли можно разобрать больше двух слов. Чифую выдыхает и поворачивается к Кейске: — Люблю я тебя, — и целует, мягко сминая губы. В конце концов он только один единственный раз заваливал экзамен по латинскому, а все остальные провалы были преднамеренны. Баджи в ответ тут же с удовольствием вцепляется в его губы, прикусывая, проталкивая язык в рот так, что Чифую стонуще мычит в поцелуй, чуть стукнувшись затылком о стекло, но не отстраняясь, и елозит, вцепляется в волосы Кейске пальцами уже грубо. Так, мать вашу, и с ума можно легко сойти. По пустынному коридору слышатся гулкие шаги преподавателя по латинскому, который пришёл, чтобы принять у них пересдачу. Но обоим похуй, препод волнует их в последнюю очередь, когда они так жадно целуются, зажимаются как слетевшие с катушек подростки, наконец-то дорвавшись друг до друга и признав свои чувства. Ведь Чифую, блять, парни нравятся, а Баджи без ума от Чифую, и ничего, пожалуй, делать с этим не надо.