Вера

      В горле клокочет. Кассандра хмурится, прижимает сухой язык к нёбу: не крикнуть, не рыкнуть, не сорваться. Её учили лучшему, и лучшему учила она.       Да вот учила, видимо, безобразно.       Учила не торопиться — а Кейтлин бегает и расшибает колено в кровь, до мяса и нескольких дней в постели. Учила не лазать где попало — а Кейтлин, залитая слезами, кусает губы и морщится от болючего-болючего укола с лекарством от сепсиса. Учила не распахивать окна, не сидеть на полу, одеваться теплее — а Кейтлин хрипит и украдкой кашляет в подушку, пока чутко спящий Тобиас наконец не заваривает ей травяной чай, чтобы легче было выпить микстуру, и не относит дочь к ним. Учила не задерживаться допоздна, следить за своим режимом — а толку? Кассандра в который раз застаёт Кейтлин спящей не в комнате, а в кабинете Тобиаса на коленях отца, пока он проверяет карточки пациентов, в который раз слышит ласковое и будто извиняющееся «Она не хотела ложиться, пока ты не вернёшься».       Учила послушанию — Кейтлин уходит от общества при первой же возможности, водит подруг через окно, уходит из дома никому не сказав. Да, даже папе.       Учила не упрямиться — Кейтлин несётся в центр взрыва, лазает где попало, распахивает окна, сидит на полу, не спит ночами до отёка и сухости глаз, пересекает закрытый мост, несанкционированно пользуется оружием, превышает свои полномочия, приводит домой ходячий источник проблем, подделывает подпись Советника…       Не разговаривает с ней с момента поступления в училище. Готовится взять ответственность на себя.       В горле клокочет. Запах чая, заваренного Тобиасом, вопреки обычаю не помогает. Кассандра не кричит — стреляет. Стреляет фактами, пробивными для себя и дочери истинами, рационально. Нельзя рассчитывать на благосклонность, учинив самодурство. Нельзя требовать прав, нарушив закон. Нельзя так открыто подставлять своё лицо под удар.       — О, знаешь, что ещё отражается на Совете? Его люди, живущие на улице! Вынужденные выбирать между бандитом, наживающимся на них, и государством, которому похуй!       — Кейтлин!       Кассандра ошиблась: если она и стреляла, то давно осеклась, кричала.       Кейтлин корчится даже в таких заботливых руках, как у отца, и слышно, как осколки небрежно рассекают мясо. Но отчего-то Кассандра знает — причина оскала дочери далеко не в боли. Не в телесной точно.       В горле клокочет, чашка в руках вот-вот затрещит, отлетит ложка, и они вскочат с мест, закричат друг на друга, царапая горло. «Я запру её, — думает Кассандра, пока рык тонет в горле, в натянутом дыхании, готовом взорваться от мельчайшей искры. — Я запру её, к кровати привяжу, охрану приставлю», — ложку и нервы крутит всё сильнее, быстрее.       — Уверен, нашей дочери не помешал бы отдых после таких приключений.       Возмущения не обрели голоса. Кассандра задышала — глубже, спокойнее, словно Тобиас не правду сказал, а спас её от утопления, как ещё до их помолвки.       «Она быстро встанет, не волнуйся», — гладил её по плечу Тобиас, когда Кейтлин разодрала колено. «Всё обошлось, выдохни», — повторил он и погладил её по голове, когда дочь лечилась от сепсиса. «Она поправится», — утешал её Тобиас, когда каждый хрип дочери царапал наждачной бумагой по сердцу, льдом колол в живот.       При этом сам чуть не потерял рассудок после первого взрыва: Кассандра знала, что Тобиасу дело не было до изгоев и принятых.       Кейтлин стоять толком не могла: бродяжка её чуть ли не несла, да и отец на руки поднял бы, не будь эта девчонка такой упрямой. Кассандра бросила взгляд на поднос, увидела, что Тобиас достал из мяса дочери. Посмотрела на её грязное, уставшее лицо, в пылающие глаза.       Отвела взгляд, выдохнула. От чая шёл пар, но Кассандра чувствовала, как леденело под рёбрами.       — Я назначу вам аудиенцию.       Отчего-то Кассандра не хочет думать о том, что последний раз, когда Кейтилин смотрела на неё без холода, был очень и очень давно.

***

      Когда-то кожа на костяшках была тонкой и слабой. Тогда ворс дешёвых бинтов забивался под порванную кожу, мешался с кровью, присыхал к рукам. Вандер вздыхал и хмурился, велел сесть, снимал бинты. Даже влажные, они не желали отставать от битой кожи без острой синтетической боли, отдававшейся скрипом на зубах.       «Ничего, малая. Заживёт», — говорил он и вынимал упрямый ворс нить за нитью.       Вай дышала и дёргала ногой, чтобы не корчиться: не из-за дурацких же костяшек ныть! Вандер трепал её по макушке и напоминал, что надо пить.       Когда он заканчивал, Вай оставалась с голыми кулаками, открытыми… не ранами, но нарывами. Нижние слои кожи жгло от воздуха, воды, прикосновений — как людских, так и ткани, что она подкладывала под бинты.       Но это потом: и заживление, и новые удары, и терпение.       А сразу после врачевания была только голая-голая кожа, голая-голая душа, сутулые плечи и такая мерзкая, такая тонкая и острая боль, что унять её мог только Вандер и его тёплые шершавые ладони.       Сейчас кожа на костяшках — её броня. Кровь на бинтах не её. Не надо их снимать, чтобы проверить.       Вай не оголяла руки, но нарывы, впадины, ссадины — тонкую слабую голь ковырял ветер, резало глаза и щипало в носу.       Вновь убежала. В грудь себя била, защитница. Себя заклинала сражаться, Вандеру немое слово отдала — только чтобы ударить, чтобы стать худшим из чудовищ. Настоящим, из плоти и крови, а не детских фантазий.       — Но потом появилось настоящее чудовище, — оно окропило руку кровью и заклеймило крестом неудачи. — И я убежала. Я бросила её.       Вай не знает, как её голос не сломался, как она не заплакала. Возможно, было нечем. Возможно, она не могла ещё больше марать роскошную кровать Кейтлин.       Сдавленная Севикой скула ныла и плавленным железом нарывала кожу — боль жила в голове, и ни одно мерцание не могло её выжечь. Возможно, потому что Вай боялась. Возможно, потому что она держалась за эту боль, надеясь за горло сжать свой страх, утопить его в ней, отвлечься, не думать.       Тогда щёлкнуло в горле, засверлило в сердце, но появились силы открыть глаза — их влило касание к больной щеке, к растерзанной душе, к освежёванной наготе.       Мерцание не могло выжечь боль, а пальцы — тёплые, мозолистые, ласковые пальцы — смогли. Нежное касанье, поглаживание той стороной, что не касается курка, смахивание пепла, ржавчины и крови-краски, неподъёмно лёгкое, воодушевляюще заземлившее.       Вай взялась за пальцы, как за руки Вандера, как юродивый за пепелище родины, как за единственное ценное. Рёбра трещали после ударов Севики, сверлило бок, но ни один её удар — ни прямой, ни железный, ни подпитанный мерцанием, не стягивал так сильно, как забота Кейтлин. Ни о какой боли Вай так не мечтала, ни по какой боли Вай так не скучала, как по этой — трепетной, моловшей кишки, жгущей сердце и морозившей лёгкие, как эта непривычная ласка.       Ко всему человек привыкает, кроме любви и добра.       У Вай задрожали губы, собралась слюна — предвестница срыва и слёз, и она прижала пальцы Кейтлин к губам: поблагодарить и попросить ещё, ибо в один миг Вай знает — она развалится без Кейтлин, не сможет битыми рёбрами и сухим сердцем выдержать тепло, нежность и понимание.       — Ты больше не убегаешь, — шепчет Кейтлин как всегда: веря в свои слова. Вай усмехается — не сдерживает всхлип.       — Только что убежала, — Вайолет крепче сжимает руку Кейтлин, но не сдавливает, дрожит. Кирамман понимает и делает, что умеет лучше всего, — прикасается.       Движется ближе, обнимает под руки, гладит по затылку.       — Ты спасала меня, Вай.       Вайолет закрывает глаза, горячо дышит на руку Кейт. Кирамман целует дрожащие веки, от боли сведённые брови.       — Ты вернулась, Вай.       «Ты меня вернула», — хочет поправить заунка, но не может вытолкнуть ком в горле.       — Ты не убегаешь. Мы выступим перед советом, и ты вернёшь сестру. Ты больше не убегаешь, Вай. Ты замечательная, — Кейтлин целует между сведёнными бровями, горбинку на сломанном носу, скулу, челюсть, уголок губ. Медленно, без спешки, без обязательств, ибо она верит в то, что говорит, она заботится, она лю…       У Вай клокочет в горле, Вай прижимает пальцы к влажным губам, дышит загнанно, испуганно и трепетно.       — Ты сильная, Вай.       Кейтлин целует — кровавые освежёванные пальцы, грязные вонючие бинты, голую уязвимую душу.       — Отдыхай, Вай.       Кейтлин приподнимает её голову, двигается, укладывает девушку себе на грудь. Обнимает, как мама ребёнка, как Вандер после кошмара, как может только Кейтлин — с верой в то, что она делает.       Ведь кто ещё верил в Кейтлин Кирамман, кроме неё самой да покойной Грейсон?       — Засыпай, — Кейтлин гладит по голове. Она так похожа на маму, на Вандера, на дом — и так не похожа ни на кого.       Вай обняла в ответ, скомкала ткань на спине, уткнулась Кейтлин в шею. Каждое движение ласковых пальцев в волосах, каждое поглаживание по плечам и лицу счищали ржавчину с освежёванного мяса, растворяли страх и боль; каждый удар чуткого сердца — куда более доброго, чем у неё, — расщеплял тревогу, баюкал.       Обнимая в ответ, целуя руку, сквозь всхлипы шепча «Спасибо, спасибо тебе, Кексик», дыша одним воздухом, Вай всем расцарапанным сердцем поверила Кейтлин. Поверила, что всё будет хорошо. Поверила, что она не убежит. Поверила, что сильная.       Поверила, что встанет с этой кровати твёрдо, что вернёт Паудэр, что заслуживает чувств и заботы Кейтлин.

***

      Так их обнаружила Кассандра Кирамман — свернувшихся в три погибели, с телами друг друга вместо подушек, в обнимку. Вонявших потом, грязных, в обуви и копоти, уставших и измученных.       Кейтлин будто и не сбегала: никто не тронул карты на полу, не успели завять цветы и запылиться одежда. И не скажешь, что был повод пить успокоительные и караулить у дверей.       Хмурая Кассандра выдохнула, покачала головой, зашторила окна. Накрыла дочь пледом. Убрала бы липкую прядь с носа, если бы не знала, как чутко спала Кейтлин.       Не в первый раз дочь приводит девушек. Не в первый раз Кассандра застаёт Кейтлин не одну в постели. Но в первый раз она видит, чтобы за её дочь так держались.       Бродяжка ребёнком держалась за пальцы Кейтлин, прижимала их к губам, словно в мольбе, цеплялась брошенным детёнышем в глубоком сне. Кейтлин даже в такой неловкой позе обнимала нежно, естественно, заслоняя от опасности и злой-презлой матери с винтовкой. Дышала одним воздухом, успокоенная чужим присутствием.       Увлечения на ночь так не обнимают. Увлечения на ночь так не доверяют.       Кассандра сжала и разжала кулаки. Взяла второй плед и накрыла им бродяжку. Подругу. Как её звали? Вай?       Кирамман закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Накрыла глаза ладонью, пальцами сдавила виски. Вспомнила, как поняла, что Кейтлин нет дома вторые сутки, как пошли слухи о подделке бумаг в Тихом Омуте, как хотела растоптать эти треклятые карты и бумаги, как знала, что Кейтлин даже не удосужилась дождаться выздоровления, как полезла в новую авантюру — за новой битой коленкой, новой пневмонией, сепсисом, прямиком жизнь свою угробить!..       Тобиас трижды сжал её дрожащие плечи, и Кассандра вздрогнула, укусила трясущуюся губу. Муж погладил по щеке, убрал ладонь, которой она заслоняла намокшие глаза. Кассандра отвернулась, но Тобиас взял в тёплые сухие ладони её лицо, огладил пальцами острые скулы, улыбнулся.       Поцеловал легко и невесомо.       — Ты хорошо её воспитала, — сказал он, прислонившись лбом к её лбу. Кассандра фыркнула, сморгнув слёзы.       — Хотя бы ты не издевайся надо мной.       Тобиас хихикнул, поцеловал в висок и прижал к себе, погладил затылок.       — Помнишь, наши родители решили пострелять вместе?       Кассандра хмыкнула. Они только входили в отрочество, и отец Кассандры устроил сходку по стрельбе среди своих друзей, чтобы высмотреть подобающего жениха для дочери.       — Я едва умел держаться в седле, но так сильно хотел тебя впечатлить, что позабыл об этом и пустился галопом. Не схвати ты моего коня за удила, я не смог бы ходить — если вовсе бы выжил. Помню как из-за этой суеты твоя коса растрепалась, волосы лезли тебе в глаза, мешали стрелять, и ты остригла их прямо там, завершив стрельбу первой.       — Не знаю, чем я думала, — Кассандра покачала головой, уткнулась носом в плечо мужа. Она лукавила, конечно. Став старше, она понимала, что «упрямилась» против воли отца; думала, что придёт первой, утрёт нос всем нежелательным ухажёрам, покажет отцу, что ему ещё рано искать ей партию — не среди сопляков-ровесников точно. А потом она узнала, что Тобиас подобрал её волосы и носил небольшую прядь до сих пор. — К чему ты это рассказываешь?       — Да так. Подумал напомнить, что тебе не стоит скромничать, дорогая.       Кассандра вдохнула знакомый запах одеколона и почти выветрившегося медицинского спирта. Обняла мужа за сухое тело, что грело даже сквозь перчатки и корсет.       — Им надо помыться. И подготовить речь.       — Я разбужу их. Они успеют. Она в безопасности, Кассандра.       Кирамман выдохнула Тобиасу в шею и скомкала рубашку на спине. Она не находила в себе сил не верить его словам.