вилонский голландец

и земля в июле стоит своём синяя и нагая

Канат это веревка верёвка верёвка верёвка. Много верёвок. Которые в свою очередь — много верёвок потоньше. Если долго смотреть в канат то можно представить, как он расползается во все стороны червями из самых тонких верёвочек, ими наверняка можно было бы покрыть всю палубу корабля. Или свить из них кокон. Если долго смотреть во что угодно, то оно начинает измельчаться, становиться всё более дробным, пока не остаётся ничего на месте чего-то, потому что названия для самых тонких верёвочек, самых мелких песчинок, самых крошечных кусочков латуни Дима не знает. А на месте незнания как водится образуется ничего. Потому что пустоты не бывает, это он выяснил посредствам долгого созерцания точки, где соединяется море и небо. Иногда, в облачные ночи, эту точку было не разглядеть, плотное, матовое полотно воды сливалось с таким же полотном неба, но Дима знал, что горизонт есть. Днём небо бликовало в море, море фыркало в небо, чайки сшивали их своими криками, Дима смотрел на горизонт, облокотившись о металлические поручни, ковырял облупившуюся краску и кидался в чаек хлебом. Любо, братцы, любо, даже жалко, что в Бедрограде чайки только в порту, смешные они. А можно было бы например развести их у БГУ, приручить, Охровичу и Краснокаменному бы понравилось — ручные чайки лучше ручных крыс и отбившихся от рук Максимов. Гуанако играл с капитаном в карты на раздевание. Для этого капитан надевал все имеющиеся в его распоряжении кители, а Гуанако — мухлевал и иногда поддавался. За ними Диме нравилось наблюдать даже больше чем за чайками, игра не теряла динамичности с каждой партией, капитан под кителями потел, но как морской волк, не сдавался и одежды не снимал, Гуанако вызывался в этом ему помочь, Дима засыпал в углу под шорох карт и смех. — Слушай, а куда мы вообще плывем? — спросил он как-то у Гуанако, тот оторвался от очередного своего неотложного дела и хмыкнул. — Мы — леший его знает. А корабль как водится в Ирландию. Ничего против Ирландии Дима не имел, даже с учетом всяческих ирландских приключений Гуанако. Ну может традиция у него такая — в Ирландию мужиков возить. Кто их знает, этих профессоров. — Почему, как водится? — Потому что по воде. Дим, — Гуанако посмотрел на него, склонив голову к плечу, — ну какая собственно разница, куда? Гуанако как обычно оказался мудр и прав. Никакой разницы. Небо, море, чайки, точка их схода на горизонте. — Любой порт, — объяснял Гуанако, — есть территория бесконтрольно контролируемая, я тебе это как почти пират говорю. Поэтому покойникам море — что отец родной, порт — колыбель. Младший, понимаешь ли, отряд. Диму сравнение с отрядом не вдохновляло, в отличии от портов и причалов, к которым они подходили. Они все были похожи и все — совершенно разные, чайки кричали на разные голоса, к ним примешивались другие птицы. Иногда они ночевали в портовых гостиницах вместо каюты. Земля казалась Диме такой же зыбкой и уплывающей из-под ног как палуба, он хватался за Гуанако, тот смеялся, мол, ну ничего, ты теперь тоже грозный пират, земля тебя отторгает. Пора, брат, пора обратно в море. Гостиница в порту — соль на простынях, соль в хвосте у Гуанако как димина седина, они ерошили друг волосы и целовались. Песок, соль, песок, чайки, мелкие частицы реальности измельчались ещё сильнее, и Дима отводил глаза, чтобы суметь увидеть картину целиком, но детали становились всё меньше, он замечал песчинки в бровях у Гуанако и смеялся, Гуанако, ты рак-отшельник. — Это не честно, — Дима улыбнулся рассеяно, — ты грозный пират, а я — степняцкий доктор. Мне пора бы уже переквалифицироваться во что-то более уместное. Гуанако хмыкнул: — А людей без высшего исторического образования в пираты не берут. Таков морской обычай. — Я вообще-то диплом написал, — справедливо возмутился Дима. Хотя знаем мы тот диплом. — Знаем мы тот диплом. Ну хочешь, становись средневековым картографом. Рисуй тварей морских и наш путь, фиксируй, однако. Однако. Но рисовать Дима не умел. В целом, он не умел ничего, поэтому на должность картографа согласился. Гуанако поведал ему историю о китовых членах, Дима её проиллюстрировал, корабельное начальство осталось довольно, пообещало даже вложить рисунки в отчёт о плавании. Картография наука сложная. Особенно морская. Особенно для тех, кто в ней не разбирается, а карты последний раз наблюдал так давно, что этого, почитай, и не было. Но Дима прилагал усилия к тому чтобы фиксировать реальность, и она вроде как задерживалась на листах бумаги, Дима видел, из каких частей состоят карты, он сам ставил мелкие точки, рисовал галки на месте чаячьих путей, и это знание не позволяла картам распадаться. Иногда Диме начинало казаться, что они не плывет никуда. Он так долго смотрел в воду, что она то останавлилась, то начинала течь совершенно в противоположную сторону, от этого кружилась голова, а на картах Дима, прослушавший курс лекций о морском бестиарии, рисовал в такие дни спрутов. Спрут почти как омут. Водная яма, зубы, щупальца, все такое прочее. Тёмные полосы и белые блики от солнца на волнах. — Чего там показывают? — Гуанако обнимает его со спины и тоже смотрит в воду. — Жизнь морских обитателей. — Надо же! Давненько такого не было на нашей провинциальной сцене. За своими картами Дима не следил, поэтому они обнаруживались в разных местах, на первый взгляд — совершенно неожиданных. Одну он заприметил в очередном портовом городе — корабль был то от пассажирский, то ли грузовой, и по этим надобностям останавливался в каждой мелкой гавани (полустанке — это все-таки о железной дороге. А если море? на каждом полупорту?). Карта лежала придавленная камнями на прилавке магазина всё-что-нужно-то-найдётся. Дима купил сигарет. Огляделся, ища, куда бы присесть, сел на бордюр у какого-то памятника без головы, закурил. На карте были чайки, летящие строгим клином вперёд, очень уверенные в себе чайки, нарисованные им самим. Он не удивился. Возможно, где-то здесь ходил Дима номер 2, жил вот прям над этим магазином и менял карты на фасоль в банке. Потом он видел карту подкленную под городские афиши, из-за лица певца выглядывали щупальца и траектория движения корабля. Вообще Дима не знал, куда движется корабль, рисовал по наитию, линии направлений перекрещивались и складывались в замысловатые фигуры, Гуанако обводил в них силуэты, говорил, что это грифоны. Больше было похоже на хуй. Метафора Диминой жизни. Гуанако рыбачит в порту, вместо рыбы вытягивает зацепившийся за крючок ботинок. — Обратите винимание, Смирнов-Задунайский, — говорит он профессорским тоном, — на этот предмет обуви. Что он может сказать нам о культурном уровне аборигенов? — А зачёт автоматом поставите? Вместе смеются. Когда чайки над кораблем выстраиваются клином, Дима заносит это в карту. Вдруг это явление привязано к месту? Леший его знает, если честно, но пусть будет. Солнце пускает лучи сквозь чаячьи крылья, и чайки ловят их, как если бы ловили воду решетом. Бы — все-таки хорошая частица. Дима передумал. Допустим, они бы сошли на берег в любом порту. Или может быть они бы навсегда остались на корабле. Но Диме нравилась спокойная неопреденнность, которую создавал он сам, не принимая никакого решения. Мелкие частицы реальности — это вероятности, которые не сбылись. Иногда Дима замечал их, когда долго смотрел в границу моря и неба. Сначала он принимал их за корабли на горизонте, но корабли не приближались, и он догадался, что в той точке сидит миллион частиц бы. Он видел их, вероятности многогранные, вероятности — клей мира, Дима ставит на карте точку и рисует вокруг неё глаз. Око бури это то место, откуда она начинается, но именно там нет ничего — тишина и пустота. Карту с чайками ветер уносит прямо из его рук в море, чайки с неба гонятся за ней с гомоном и гиканьем. Гуанако играл в карты, Дима думал, море било об обшивку корабля. Дима рисовал на карте водоросли, которые он видел в голубой воде за бортом, и те, которые он не видел, но которые могли там оказаться. Карты и карты перемешивались, перемешивалось время, портовые города и причалы, соль и песок, волосы Гуанако и его собственные, когда они валялись на залитой солнцем палубе, положив головы на мотки каната. Верёвки верёвки верёвки — канат. Гуанако рассказывал про корабль из ногтей, Дима лениво считал нужное для постройки количество, получал разные цифры и пытался выяснить, зачем из ногтей? Почему? — Ну смотри, ты умер, а пользу обществу приносить охота. Вот и идёшь в подземный мир, платить налоги ногтями. Звучало логично, Дима представлял ответственного Ройша и подземный мир. Подземный мир виделся ему хаотичным нагромождением ногтей, вечной стройкой корабля, бестолковые рабочие, воняет пылью и цементом. Ройш не оценил бы. — Гуанако, — Дима перекладывает свою голову с мотка каната на гуанаковский живот, — я тебя люблю вообще-то. — Остановись мгновенье, ты прекрасно, — тот явно что-то цитирует. Человек, глубоко испорченный образованием. Карту на стенд для афиш Дима клеил сам. Потому что был крайне согласен с позицией вселенной: времени нет и Ирландии нет. Их корабль шёл вникуда. И леший бы с ним. Покойникам не свойственно скучать. Иногда Дима думает, что ему за это нужно знать какой-нибудь конторе три кило ногтей, но не спешит платить. Дима существо социально не приспособленное, о налогах и революционном комитете ему не рассказывали. Корабль рассекает солнечное бессмертие темным от воды боком.