Скерцо

      О Лист! Гений гармонии, гений скерцо! Какое сердце, полюбившее, какая душа, с ним сроднившаяся, она не дрогнет, услышав имя его, как при воспоминании о каком-то высшем существе, с которым посчастливилось мне встретиться этой ночью!..       На улице идет проливной дождь — обычное для Парижа действо, — и размеренным ритмом бьет в окна. Шопен размыкает слипающиеся глаза и, нервно теребя пальцами платок на шее, шепчет что-то вроде: «Я должен идти». Качая головой, Лист протягивает свою руку и кладет ее на чужое бедро, чуть выше колена. «Останьтесь», — бормочет он. Меланхолическая улыбка, неожиданное вздрагивание, как затяжной глоток кипрского вина, приводят рассудок в состояние беспокойства, близкое к безумию.       В ярко освещенной квартире друга, среди роскошных персидских ковров, мебели, украшенной смирнским перламутром, позолоченных кубков с токайским вином, в нагнетающей тишине, выводит вавилоны Шопен. В центре комнаты стоит рояль, и стоит явно давно — поляк в этом убеждается, подойдя ближе. Ранее белые клавиши чуть пожелтели, и на них появились едва заметные вмятины. Сразу видно — человек, любящий громко и быстро. Польский композитор усмехается от собственных мыслей. Он еще раз прохаживается от окна к кровати, на которой сидит венгр, и наконец садится рядом, пододвигаясь настолько, что их носы соприкасаются. Лист может чувствовать теплое дыхание на своих губах, руки польского композитора покоятся на чужих бедрами. Нежное прикосновение, и его едва трясущиеся ладони, кончики пальцев скользят под мягкий хлопок рубашки Ференца, который притягивает его еще ближе. Рrésomptueux!       Резко тепло превращается в жар, когда они целуются, когда чувствуются мягкие прикосновения губ. Фредерик запускает пальцы в темно-русые волосы, безмолвно умоляя о большем. Нежные звуки резко контрастируют с тишиной спальни. Ференц наклоняется всем телом вперед, становясь на колени на кровати, и быстрым движением польский композитор оказывается уложенным на спину. Они целуются, целуются долго, исследуя руками и ртами все, что попадается на «пути», со страстью, переходящей в дикую, настойчивую.       Бешеный ритм поцелуев Лист дополняет покачиванием бедер, вознаграждаясь непримиримым шипением собственного имени, слетающего с губ поляка. Руки путешествуют по телу, заставляя Фредерика выгибаться, подставляясь под ласки, — Боже, как они это делают; вверх по спине, по пояснице и ниже, направляя, притягивая и толкаясь в чужие бедра. Мгновенная вечность. Лист замедлятся и, не колеблясь, еще пару раз проходится от ключиц вниз, оставляя яркие следы и сжимая бедра, переходя выше, прихватывает зубами мочку уха, облизывает, посасывает, целует. Находит чужие руки, прижимает их к кровати и задает сладко размеренный темп, который заставляет Шопена откинуть голову на подушки и снова шептать его имя. Венгр приподнимает рубашку, оттягивая ее до самых сосков, и, ухмыляясь, глядит на готового-под-землю-провалиться от стыда возлюбленного, что, кажется, забывает, как дышать. Хриплый выдох в ухо заставляет его наклонить голову и, чувствуя, как в шею впиваются горячие губы, втянуть воздух сквозь зубы.       Листовская рука блуждает по всему содрогающемуся шопеновскому телу, от колен и до самой шеи, сжимая и гладя. Шопен крупно вздрагивает тогда, когда длинные музыкальные пальцы находятся в страшной близости к самому пылающему месту, где он сам не имеет возможности дотронуться, бесстыдно поддается бедрами вверх — будто бы и не было никакого стеснения ранее — надеясь, что любовник поймет просьбу, но тот лишь ухмыляется и запечатлевает очередной поцелуй на шее. «Ференц, прошу вас…» — наконец тихо просит Фредерик, и грудь его тяжело вздымается на каждом слове.       Венгр смотрит на него полуприкрытыми глазами и коротко целует впалый живот. Не разрывает взгляда, движется все выше и выше, пока их глаза не оказываются на одном уровне. «Вы столь нетерпеливы, Фредерик», — Лист наклоняется и целует его, убирая темные кудрявые пряди за уши. Шопен тянется, всем телом подается, только чтобы вновь почувствовать жар, исходящий от него. — «Позвольте же мне насладиться вами вдоволь.»       Ференц расстегивает пуговицы на рубашке возлюбленного, одну за другой, стягивает с шеи платок, бережно положив его подле себя, медленно и не торопясь, и при том наблюдая, как Фредерик сходит с ума, закидывает голову назад, открывая шею, полную красных пятен. Лист хмыкает и оставляет еще несколько, вкушая Шопена, будто сладкую ягоду. «О-о, Ференц, я вас умоляю, не мучьте меня!» — у поляка дрожит голос. Венгр качает головой и на пробу облизывает сосок. Фредерик тихо стонет, закусывая губу. «Боюсь, я уже не смогу остановиться, mon amour», — томно шепчет Ференц, поглаживая горячие бока, и припадает к груди.       Он зацеловывает все, до чего может дотянуться, и Шопену не остается более ничего, кроме как извиваться и тихо стонать от мучительного удовольствия. «Пожалуйста, Фер-ренц, пожа-а-ах-луйста!..» — бесконечно повторяет поляк. С его запястий пропадает тяжелая хватка, и он, не теряя ни секунды, зарывается в темно-русые волосы, притягивая еще ближе к себе. На глазах вдруг ощущается легкая ткань платка. Его оборачивают, поддевая норовившие запутаться локоны, и отнюдь не слабо затягивают на затылке. Фредерик заметно вздрагивает. Перед глазами — пустота.       Венгр плавно и осторожно перемещает руку, слабо сжимает и отпускает. Фредерик не может сдержать в себе протяжный стон. «У нас весьма много времени. Мы ко всему успеем. Нужно только чуть-чуть терпения, Фредерик», — Лист потирается носом о шею, целует впадинку и повторяет движение рукой. Шопена подбрасывает на кровати, он захлебывается в собственных стонах и может только разве что крепко-накрепко сжимать волосы возлюбленного. — «Совсем немного терпения.»       А поляк его будто не слышит: часто вскидывает вверх бедра, подстать слишком вялым движениям, пытается что-либо сделать слабыми, дрожащими руками и даже пытается приподняться. Венгр качает головой и укладывает возлюбленного обратно на постель. «Терпения у вас не занимать.» — Лист смеется и достает из кармашка бутылек со сладко пахнущим маслом, слегка встряхивая и, открыв, выливая себе на длинные пальцы. Бутылек осторожно ставят на простынь рядом. Шопен тщательно прислушивается к каждому шороху, движению, вздоху: все ощущения, перекрыв зрение, обостряются, давая новые и почти невыносимые. По коже проходит дрожь.       Лист принимается растягивать его — плавно и осторожно, не забывая целовать-гладить-ласкать. Поляк извивается змеей, заглушая стоны и всхлипы ребром своей руки. Ему жарко, жарко до невозможности, все вокруг растекается, теряет чёткие границы. «Ференц, Ференц, Фе-рен-ц…» — шепчет, будто в бреду, Фредерик, притягивая Листа еще ближе к себе.       Венгр вытягивает пальцы под разочарованный вздох поляка и снимает с себя оставшуюся одежду. Шопен вновь чувствует сладких запах. Пара секунд, и бутылек с приглушенным простыней шелестом закидывают на противоположную сторону кровати, и, крепко сжав шопеновскую поясницу, венгр постепенно входит. Фредерик не может сдержать в себе рвущийся наружу стон. Ференц замирает в одном положении, разжимая одну руку и прикладывая ее к чужим губам, и осыпает лицо возлюбленного поцелуями. Но Шопену более невмоготу ждать, он почти мгновенно движется навстречу, захлебываясь в заглушенном длинной ладонью вздохе. «Фредерик…» — громко выдыхает сам Лист.       Ференц двигается неспешно, оглаживая горячие бока, но постепенно прибавляет темп. Поляк под ним дрожит, выгибается в пояснице, иной раз соприкасаясь с пылающим телом венгра. Тот наклоняется и несдержанно его целует, убирая руку ото рта и заправляя ею темные кудри, выбившиеся из-под ткани, за уши. Они делят одно дыхание на двоих.       Чем быстрее двигается Лист, тем сложнее Шопену удается себя сдерживать. Он разрывает очередной поцелуй, закидывает голову назад, в попытках поймать хоть немного воздуха, и мягко стонет, сжимая в руке простыню. Ференц берет резче, входит глубоко и впивается пальцами в костлявые бедра. «Господи, Ференц!» — на грани крика стонет Фредерик.       По комнате разносятся громкие шлепки кожи о кожу и протяжные стоны. Лист двигается быстро, тяжело дышит и оставляет укусы по всему телу Шопена, который, кажется, ещё пара минут, и охрипнет. «Да-а, а-ах! Ференц!.. Т-только не останавливайтесь!»       Первым не выдерживает именно он; перед закрытыми глазами у него одни только звезды, а на животе растекается тепло. Лист, находящийся на самой грани, в нужный момент выходит из него и, слабо содрогаясь от наслаждения, кончает, пытается отдышаться, обессиленно ложась рядом и трясущимися пальцами развязывая чертов платок на чужой макушке.       Мы исследовали бы эти ноктюрны, баллады, экспромты, мазурки, которые полны неожиданных и неслыханных гармонических тонкостей. Мы нашли бы их равным образом в его полонезах, в его вальсах, болеро. Однако здесь, думаю, не время и не место для подобного исследования, интересного лишь для поклонников быстрого скерцо…