Хождение по мукам

— Эй, Доу. Доу! — Нил стучит костяшками пальцев по парте, — Луна, Луна, приём, как слышно? — Чего тебе? — Ален, он же Джон Доу, перестаёт рассматривать порезы на собственной руке и поднимает взгляд на друга. — Идёшь тусить после школы? — Ещё спрашиваешь. А Рейвен будет? — Рейвен, Рейвен, — передразнивает друга Нил, — Нашёл себе даму сердца блять. Да будет она, куда денется, — бормочет он, — Сказал бы ты ей уже. А то так весь изойдёшь на страдания. — Ты думаешь это настолько просто? — вздыхает Доу. — А что сложного? Ты всё равно за ней везде таскаешься, а так у неё хотя бы вопросов не будет, — усмехается Нил, — Ты что, боишься её что-ли? Джон уже готовится вылить на него тысячу аргументов и объяснений что он ничего не боится, даже директора и ядерной бомбы, но звенит звонок и Нил убегает на своё место, оставив друга наедине с неначатым монологом. Спустя где-то десять минут с начала урока Доу перестаёт понимать, что именно происходит на доске, потому что все его мысли, как обычно, заполняет Рейвен. Она красива, красива до божественного свечения, красива настолько, что у него захватывает дух. У неё благородно-смуглая кожа и зелёные глаза, в которых утонуло лесное солнце. Волосы у неё, кстати, тоже зелёные с бирюзовым отливом и длинные, до середины спины. Когда она улыбается, можно увидеть, что у неё немного острые клыки. Они делают её похожей на вампира, но это, разумеется, лишь внешнее сходство, ведь она слишком благородна, чтобы пить чью-то кровь. Она такая же сумасшедшая, как и Джон, но её сумасшествие не отталкивает людей, а, наоборот, притягивает, и не будь он влюблён в неё по уши, он бы точно ей завидовал. После школы Нил собирает «банду» и они отправляются бродить по городу. Нил курит дешёвые сигареты, угощая ими Тайлера, Дэн что-то увлечённо рассказывает остальным, а Джон залипает на Рейвен, которая смеётся вместе со всеми, от чего серёжки — авокадо в её ушах слегка покачиваются. Она — совершенство. Его личное совершенство. Доу наконец решается завязать разговор. Рейвен внимательно его слушает и поддерживает беседу. Начинается обмен бредовыми идеями, любимыми фильмами, планами на взрослую жизнь, и для него перестаёт существовать весь остальной мир, потому что теперь она улыбается конкретно ему, разговаривает именно с ним, и, чёрт возьми, он может почувствовать, как между ними пролетают маленькие тёплые искры. В шестнадцать лет не должно быть так — до безумия, ярко и вечно, без права на ошибку. А может ему это всё только кажется? Они гуляют до самого вечера, отбившись от остальных и наслаждаясь последними тёплыми осенними днями. Поют, прыгают по лужам и очень много смеются. Покупают мороженое в ларьке и едят его, сидя плечом к плечу на крыше какого-то дома. Рейвен рядом, совсем близко, и это сводит с ума, из-за чего её очертания немного плывут. Парень заглядывает в её глубокие (зелёные? карие?) глаза, проводит пальцами по нежной коже руки и боже мой, как сильно ему хочется её поцеловать. Город под их ногами светится золотыми огнями и кажется таким знакомым, таким своим. Над их головами зажигаются звёзды. Доу крепко сжимает руку Рейвен: — Я хотел сказать, что ты мне очень нравишься. В сумерках (или его сознании?) её образ плывёт, черты сменяются каждую секунду, но она всё ещё до одури красива и Джон всё ещё её любит, так что ему всё равно. Девушка, совсем не похожая на Рейвен, улыбается какой-то грустной, немного виноватой улыбкой. Внезапно становится темнее, и Доу понимает, что на крыше он один. Больше нет ни её, ни золотистых огней. Налетает промозглый ветер, и становится холодно, холодно до боли. Парень оглядывается: город, чужой и враждебный, щерится вокруг него тёмными окнами, звёзд на небе больше нет, как и ощущения тепла в груди. Теперь там обжигающим холодом выжжены четыре слова: «Ты всегда будешь один.» Он делает шаг и падает в темноту. Доу открывает глаза и садится на кровати. Приснится же такая хрень. Он ведь уже давно не любит свою бывшую, хотя и ценит воспоминания о ней. Может, потому и не пытается забыть, что не любит. У него теперь другое счастье. В комнате по-собачьи холодно — они забыли закрыть окно. Он поёживается и встаёт. Где-то вдалеке воет сирена скорой помощи, и Джон зачем-то загадывает чтобы врачи успели спасти пациента, хотя вряд-ли эта импровизированная молитва чем-то поможет. На шоссе шумят машины — город не затихает полностью даже ночью, что в принципе не удивительно. Людей здесь проживает не меньше чем дофига. Парень задумывается. Чем они живут? Что любят? Что приносит им счастье, а что — боль? Он никогда не узнает ответы на эти вопросы, отчего они становятся только интереснее. Наконец, парень закрывает окно и садится обратно на кровать, созерцая зрелище ещё более прекрасное, чем ночной город — Эмили во сне уронила своё одеяло и съёжилась от холода, притянув колени к груди. Джон смотрит на замёрзшие хрупкие плечи и накрывает её своим, ещё тёплым пледом, забирая себе тот, что упал на пол. От внезапно накатившей нежности сжимается сердце, и он невесомо целует каштановые кудри — не дай бог разбудит. Эмили и Рейвен не просто разные, они — две противоположности. Рейвен была яркой, дерзкой, независимой и свободолюбивой. Эмили, безусловно, может постоять за себя, но она мягче, эмпатичнее, тоньше чувствует окружающий мир и легко замечает его красоту. Рейвен всегда была в гуще событий, главарём толпы, бескомпромиссным лидером. Эмили обычно стоит в стороне, наблюдая за бурей издалека и предпочитая шумным приключениям уютные вечера за музыкой и книгами. За Рейвен хотелось бежать на край света — рядом с Эмили хочется остаться там, где они сейчас и наслаждаться тем ощущением дома и уюта, которое она излучает. И при этом Эмили ближе, роднее, дороже, важнее, она не призрак из сна, не полузабытое видение, она реальный человек из плоти и крови. И она с ним. В размышления Доу проникает тревожная мысль. Рейвен тоже была родной. Тоже была любимой. Но это не помешало ей раствориться во тьме, исчезнуть, уйти, не оставив ни то что следа, даже намёка на то, где её теперь искать. Что если с Эмили случится то же самое, если она тоже пропадёт? Он ведь не справится. Еле-еле выжил без Рейвен, но без Эмили уж точно погибнет, утонет в разбитом стекле, сгорит, разорвётся. Нет, она не уйдёт, она его любит, пусть и редко говорит об этом; ему и не нужно слышать, чтобы знать, что это правда. Она всегда рядом, она заботится о нём, они даже живут под одной крышей. Эмили не бросит его, не оставит. По крайней мере по своей воле. Но ведь есть и другие обстоятельства помимо желания двух людей быть вместе. Доу знает, что мир та ещё жестокая сука, от которой никто не застрахован. Эмили, как и любой другой человек, может стать жертвой несчастного случая, какого-нибудь мудака или болезни, и тогда всё рухнет. Джон просто не может позволить этому случиться. Он снова подскакивает. Нужно что-то предпринять, как-то защитить его практически ангельскую девочку. В голове роятся идеи, от вполне нормальных, вроде не давать перенапрягаться и провожать на работу, до совершенно безумных, таких как запереть дома и никуда не выпускать. И безумных идей становится всё больше. Воспалённый мозг рисует ему картинки, пугающее сознание. Нет, если он воплотит в жизнь хоть десятую часть своих мыслей, она его возненавидит и будет права. «А кто она такая,» — вкрадчиво начинает до этого момента молчавшая часть разрушающегося разума, — «чтобы решать, что ты имеешь право с ней делать, а что нет?» От этой мысли, шальной, проскочившей в голове на долю секунды, Доу бросает в холодный пот. Он медленно отходит к стене, стараясь выгнать из себя то ужасное существо, которое эту мысль озвучило. Чувство связи с реальностью исчезает, причинно-следственные связи рушатся, мир становится каким-то лёгким, за него не получается уцепиться. Голова гудит от количества бреда, растущего в геометрической прогрессии. Стараясь держаться за крупицы здравого смысла, лишь бы остаться собой, Джон бежит в ванную комнату. Он запирает дверь и находит заначку с завёрнутым в бумагу лезвием. Уметь прятать вещи от человека, который живёт здесь гораздо дольше — нечто вроде суперспособности, и порой Доу сам себе удивляется. Он знает, что Эмили будет переживать, но ему сейчас просто жизненно необходимо выпустить куда-то разрушительную энергию. Да и переживать здесь, по его мнению, не нужно — за годы практики он в совершенстве изучил свой организм и свои возможности и не собирается причинять себе серьёзного вреда. Ему не нужны колоссальная потеря крови или долговечные шрамы, лишь капля отрезвляющей боли. Парень несколько раз проводит лезвием по коже, оставляя аккуратные порезы. Холод металла и ощущение зуда приводят в чувство, безумие отступает, оставляя его наедине с тишиной ночи. Царапины слегка опухают, и Доу это не нравится — лезвие вроде бы было чистым. Он обрабатывает их перекисью, ощущая приятное жжение, и заклеивает пластырем. Затем моет и обрабатывает лезвие и убирает его обратно — на ещё один раз хватит. Не оставив на месте преступления никаких улик, Джон тихо закрывает дверь и бредёт на кухню, где залпом выпивает стакан ледяной воды и оседает на диван. После резкого эмоционального всплеска силы заканчиваются, оставляя после себя солоноватое тошнотворное послевкусие, чувство вины и оцепенение. Глаза слипаются, но возвращаться в кровать не хочется — вдруг эта невидимая сущность ещё там, ждёт, когда он потеряет бдительность, чтобы захватить власть. Поэтому парень просто сидит и пялит в стол. За спиной щёлкает выключатель. — Ты чего тут сидишь, солнце? — Эмили протирает глаза и щурится от света, а Доу замирает: даже в растянутой домашней футболке, со спутанными взъерошенными волосами и сонными отёками вокруг глаз она всё ещё идеальна. Слишком идеальна. Настолько идеальна, что никто не имеет права и думать о том, чтобы причинить ей малейшую боль. Джон вспоминает идеи, пришедшие ему в голову полчаса назад, и его практически выворачивает наизнанку от чувства отвращения к себе. — Прости меня, — говорит он. Эмили смотрит на него вопросительно. Она не знает, ей неоткуда знать, но если бы она хотя бы догадывалась о том, что мерзкая тварь внутри Доу хотела с нею сделать… Боже, об этом слишком страшно думать. — За что? — девушка садится рядом и взволнованно заглядывает ему в глаза. — Я, — парень собирается с духом, зажмуривается и наконец формулирует мысль, — Я монстр. Иногда мне приходят в голову идеи, достойные социопата, иногда я думаю о вещах, которые пугают меня самого, иногда я блять просто боюсь, что я опасен для людей, что я могу навредить им. Я не хочу вредить людям и, — он чувствует ком в горле, — Я не хочу навредить тебе. Я люблю тебя, очень сильно, — воздух в лёгких заканчивается и больше всего Джону хочется исчезнуть. — Извини, я не поняла практически ничего из того, что ты сказал, — начинает Эмили, укладывая одну тёплую руку ему на плечо, а другую на щёку, — но я точно знаю, что шизанутые идеи приходят время от времени нам всем. И в этом нет ничего страшного, пока ты понимаешь, что причинять вред себе или другим нехорошо. Я знаю, ты это понимаешь. И я не считаю тебя монстром, — девушка нежно, согревающе смотрит ему в глаза, а потом продолжает притворно строгим тоном, — А ещё я кое-кого просила не смотреть страшилки перед сном. И этот кое-кто меня не послушался, а теперь развёл в три ночи хождения по мукам. Ещё и замёрз, блин. А ведь вроде бы взрослый человек. — Спасибо, — улыбается Доу, согреваясь в чужих объятиях и чувствуя, как все демоны в его голове сгорают в тепле взаимной любви. Они вернутся, он об этом помнит. Но у него есть ради кого бороться и он не позволит им одолеть его. Границы реальности возвращаются на свои места, мир становится прежним — всё ещё шумным и большим, но гораздо менее опасным. Демоны сгорели окончательно, не оставив после себя даже пепла, и Джон чувствует свободу, текущую по венам. Эмили дышит ему в шею, и он думает, что легко отыщет способ максимально эффективно помочь ей. Не защитить, не спасти, не проконтролировать, а именно помочь, когда эта помощь понадобится. — Солнце, — голос Эмили вырывает его из полудрёмы. — М? — Может, ляжем? Тебе завтра к первой паре. — Может. — Тогда пошли? — Пошли.