Где же память твоя — низа оловянных колец?
Где же сердце твое — серебряный бубенец?
Обронил дорогой, заплатил в трактире,
Отобрали воры за гнедой горою.
Я тебя впустила, я тебя простила,
Не горюй о сердце — я скую другое.
Мельница, "Чужой"
Ни для кого не секрет, что сердце ведьмы - драгоценный камень. В самом буквальном смысле: у кого-то это подернутый молочной дымкой кварц, у кого-то – густо-малиновая шпинель или золотистый гелиодор, прозрачный, желто-зеленый, словно лимонад, демантоид или многоцветный флюорит, благородный и твердый корунд или хрупкий янтарь. Именно поэтому сердце – самое дорогое, что есть у ведьмы. Его ведь так легко разбить, распилить, и тогда колдунья умрет. Неспроста в сказках герои так часто побеждают ведьм, пронзив их волшебным мечом и разрубив камень, который скрывался у них в груди – тогда все чары мгновенно спадают. Ива была сравнительно молодой ведьмой (когда по пыльным дорогам гремела революция, она была еще совсем маленькой), но свое сердце – аметист размером с фалангу пальца – она, как все ведьмы встарь, хранила в особой шкатулке и «надевала» лишь по праздникам. Конечно, в подмосковной деревне нечего было опасаться какого-нибудь удалого богатыря с мечом-кладенцом, но привычка, которая передавалась в родах ведьм из поколение в поколение, брала свое. Лучше спрятать сердце понадежнее. Сухим и теплым апрельским утром, когда солнце светит ярко и прозрачно, Ива устроила большую уборку в доме. До блеска вымытые, сверкающие стекла окон сохли на легком ветерке, который гулял по дому, оживающему после зимнего сна. Вытирались от пыли верхние полки, где хранились гербарии, коллекции свечей и географических карт (гадание на игральных Ива не признавала), надраивался с песком дощатый пол, менялись скатерти и занавески. Ива добралась до шкафа, где хранила свои драгоценности – самые дорогие ингредиенты для ворожбы, немногие украшения, доставшиеся от матери и бабки, и шкатулку со своим сердцем. Ведьма достала ее, пробежавшись пальцами по резьбе на прямоугольной крышке. Внутри, на выцветшем темном бархате, слабо мерцая в тени, лежал небольшой камешек. Ива покрутила шкатулку, чтобы полюбоваться на то, как переливаются грани необработанного аметиста, как внутри вспыхивают и гаснут фиолетовые искры. Говорят, что драгоценные камни обладают свойством притягивать взгляд и завораживать игрой граней, а ведьминские сердца притягательны вдвойне даже для их обладательниц. Ива не сдержалась, достала аметист из шкатулки, покрутила прохладный камень в пальцах. Он так удобно лежал на ее ладони, отбрасывал такие чарующие тени… Ведьма положила камень и шкатулку на стол. Пусть побудет на виду, пока она будет вытирать пыль на этих полках. Она так увлеклась этим занятием, насвистывая какую-то песенку, что не заметила, как на подоконник через открытое настежь окно впорхнула сорока. Птица важно оглядела комнату, то и дело склоняя набок голову с блестящими глазами-бусинками, и когда Ива оглянулась, встревоженная странным шумом за спиной, то она не успела крикнуть, чтобы спугнуть птицу или поймать ее. Сорока-воровка схватила со стола сверкающий аметист и скользнула в окно. Только между деревьев замелькали белыми пятнами ее грудка и кончики крыльев. Ива мгновенно ощутила, как ее драгоценное сердце отдаляется от нее все дальше и дальше на восток.***
Трясясь по ухабистой дороге на рейсовом автобусе «Звенигород-Москва», Ива не могла отделаться от тревожного предчувствия. Сердце звало ее в Москву, и ведьма понимала, что сорока могла унести его не только в гнездо в каком-нибудь парке. Если аметист попадет в руки к людям, они могут повредить его, отдать ювелиру, а он распилит и огранит его… Нет, лучше об этом не думать. Скоро она приедет в Москву, зов сердца будет слышен более отчетливо, и она легко найдет его. Конечно, очень жаль, что потерян целый день – сорока на птичьих крыльях долетела туда за пару часов, а Ива, хоть и ведьма, вынуждена была ехать сначала в ближайший крупный город, и уже оттуда стремиться навстречу сердцу. Ива злилась и проклинала все на свете, стараясь, впрочем, следить за словами, чтобы проклятия не сбылись. Ива уже спускалась в московскую подземку, когда почувствовала, что леденящая и пугающая пустота внутри отступила, и в груди разлилось тепло. «Аметист кто-то взял в руки», — догадалась ведьма и с ужасом поняла, что за этим последует. Разобьют, огранят, распилят, вплавят, раскрошат, отполируют – да мало ли что можно придумать. Люди будут восхищаться чудесно обработанным камнем, а Ива будет страдать от боли в отсутствующем сердце. Но пока ведьма чувствовала лишь мягкое тепло, которое сменилось жаром, словно от палящего солнца – видимо, человек отложил камень, и он попал в струю солнечного света, где и нагрелся. Ива заторопилась. Ее насторожили странные ощущения, и ведьма уже не замечала ни красоты мрамора в отделке станции, ни особенного подземного света, ни странного, присущего только метрополитену запаха – пыли и песка. Впрыгнула в ближайший вагон метро уже после того, как мужской голос произнес: «Осторожно. Двери…» - какая уж тут осторожность, когда сердце в опасности. Устроившись на сиденье, ведьма с любопытством огляделась. Она давно не была в Москве (пожалуй, с девяностых годов), и теперь дивилась многим изменениям. Она старалась не замечать жар в груди, и, чтобы отвлечься на долгом пути, стала рассматривать других пассажиров. Ее внимание привлекла высокая длинноволосая девушка с бутылкой воды в руке. В очертаниях тряпичного рюкзака, который незнакомка держала на коленях, угадывались еще, по крайней мере, три бутылки. Ива вгляделась в ее лицо: водянистые серые глаза, бледная кожа, светлые волосы, белесые ресницы. Поймав взгляд Ивы, девушка приветливо моргнула и улыбнулась. «Русалка», — решила Ива. Духи и нечисть почти не несли в себе магии, но всегда чувствовали тех, в ком ее было больше – например, ведьм. «Должно быть, она из Москвы-реки. Впрочем, в Москве много речек, так сразу не определишь. Вот зачем ей столько бутылок: она далеко от воды, и если не будет пить, погибнет. Она так же зависима от воды, как и я – от своего несчастного сердца», — с досадой подумала Ива. На следующей станции в двери вагона странной неуклюжей походкой вошел молодой человек с льняными кудрями до плеч. Поезд тронулся, и парень, не удержав равновесия, неловко рухнул на сиденье рядом с ведьмой. Из его наушников на Иву плеснула волна музыки - перелив флейты и смутно знакомые слова: «Salva nos, stella maris, еt regina caelorum». «Какой-то средневековый гимн», — подумала ведьма. — «Мама пела что-то похожее, говорила, что ее научила бабушка. Если учесть, что бабушку, урожденную голландку, сожгли на костре в начале семнадцатого века, то такое имело место быть». Ива аккуратно скосила глаза на своего соседа. Светлые волосы по плечи. Хищный профиль. Кожаная куртка с украшением из кольчужного плетения. На шее – кулон в виде двуручного меча. На миг ведьме показалось, что молодой человек полупрозрачный и сквозь него просвечивает интерьер вагона. «Не может быть», — подумала она и прищурилась. И вправду полупрозрачный. «Призрак ливонского рыцаря! Маскируется под исторического реконструктора. Как же его занесло сюда, в Москву? Удивительно. Кого только здесь не встретишь. Может, поэтому сюда и стекается нечисть? Тут так много необычных людей, что ей легко среди них затеряться. Даже я, хоть и ведьма, не сразу поняла. Куда уж обычным людям разобраться». Иве захотелось спросить молодого (или старого?..) человека о том, как он здесь оказался, но стоило ей повернуться к нему и обратиться, призрак тихо сказал: — Mit dir sind wir Feinde. «С тобою мы враги», — машинально перевела Ива, отлично знавшая немецкий. Она поняла, что он увидел в ней ведьму. Конечно, в четырнадцатом веке считалось немыслимым, если рыцарь просто заговорит с ней, а этот юноша хоть и носит современную одежду, от старых привычек за столько лет так и не избавился. Ива досадливо отвернулась от призрака. И тут же у нее все взорвалось перед глазами: далекое сердце пронзила невыносимая боль. Внутри все дрожало, выворачивалось наизнанку, прошивалось раскаленной иглой, разрывалось на куски и текло расплавленным металлом. Ведьма схватилась рукой за поручень, чтобы не упасть на пол. Часто-часто задышала ртом, но это не помогло: боль все так же рвала ее изнутри. В глазах потемнело, и она бы потеряла сознание, если бы к ней не подбежала русалка. Бесстрашно отпихнув ливонца, она села рядом с ведьмой и протянула ей бутылку воды из рюкзака. — Попей, пожалуйста. Я вижу, я чувствую, тебе очень плохо. Это особенная вода, она должна помочь. Непослушными пальцами Ива схватилась за прохладный бок бутылки. Она сделала несколько жадных глотков, и, к ее огромному облегчению, боль немного отступила. На вкус вода отдавала тимьяном и шалфеем, а пахла грозой и мокрыми травами. — Что это? — Шепотом спросила она. Говорить громко не было сил. Русалка улыбнулась. — Ключевая вода с каплей русалочьей слезы. Нам помогает выжить далеко от воды, целебна для другой нечисти и противно пахнет тиной для людей. — Спасибо, — выдохнула Ива. Мокрыми, непослушными пальцами она попыталась поправить прическу, провела рукой по лицу, словно пытаясь снять с него паутину. — Не за что, — просияла русалка. — Ты выглядела такой напряженной и словно бы напуганной. Давно не была здесь? Ведьма кивнула. — Очень давно. Русалка хотела что-то сказать, но в это мгновение открылись двери на станцию, и Ива поняла, что ее сердце совсем близко. Так близко, как никогда. Она торопливо сунула девушке бутылку с водой, проворно вскочила и выбежала из вагона. Русалка и ливонец взглянули друг на друга и покачали головой, но Ива уже этого не видела. На нее снова обрушилась тяжелая волна боли, и, почти ничего не видя перед собой, ведьма бросилась бежать – лишь бы поскорее добраться до сердца! Она не помнила, как оказалась у этой двери. Дорога, дома вокруг, деревья, дорожная разметка – все слилось в одно блеклое от боли пятно. Ведьма успела лишь подумать, что, должно быть, она стоит у черного входа в какую-то мастерскую, как ее рука взметнулась и что было силы нажала на звонок. Через пару секунд сумасшедшая боль внезапно исчезла, и остался лишь зов тоскующего сердца. Ива оперлась рукой о побеленную стену и не могла отдышаться. Должно быть, выглядела она ужасно: растрепанные иссиня-черные кудри, искусанные в кровь губы, бледная, еле дышит и чуть ли не падает без сил на землю. Дверь открылась, и в проем выглянул молодой человек лет двадцати пяти. Первое, что запечатлелось у Ивы в памяти – поблескивающие очки. Потом зазвучал взволнованный голос – тихий и мягкий. — Что случилось? Девушка, вам плохо? Я сейчас скорую вызову! Он бросился в мастерскую, но на полпути остановился и ринулся назад. — Ой, что я за дурак! Зайдите внутрь, у меня, правда, тут мастерская, но есть, где присесть. Я сейчас все вызову! — Не надо скорую, пожалуйста, — прошептала Ива. — Я посижу и пройдет. Молодой человек усадил ее в кресло и умчался куда-то. Иве было совершенно безразлично, что будет дальше, как она вернет сердце обратно, как уговорит отдать ей камень, главное, что сердце вне ее грудной клетки больше не болит. Через пять минут в комнату вбежал ее невольный мучитель со стаканом воды и телефоном. — Вот, хоть попейте воды. Вы такая бледная! Что с вами случилось и почему скорую не надо? Вам стало плохо? — Да, плохо. Сердце… закололо. Мне уже лучше, — пробулькала в стакан с водой Ива. — Сейчас отойдет. Она вернула стакан молодому человеку и откинулась на спинку кресла. — Меня Ива зовут, — сказала она, чтобы в воздухе не висело напряженное молчание. — А меня – Артур. Красивое у вас имя. Вы полька? — Почти… Бабушка голландка, мама вышла замуж за русского с польскими корнями, жили в Польше, а потом сюда переехали, — задумчиво проговорила ведьма. — Скажите, Артур, у вас ведь есть аметист, маленький, с фалангу, — она показала на указательном пальце, — он как будто вспененное лиловое море? С белыми включениями, небольшой, необработанный. Ведь есть? — Ведьма с надеждой заглянула в лицо ювелиру, но он только нахмурился. —Есть… Но… — Вам его сорока принесла! Вы ее подкармливали зимой, и она вам принесла сегодня утром камешек. Артур ошарашенно посмотрел на свою гостью: — Да, а как?.. Но Иву было уже не остановить. — А еще, — на секунду зажмурилась и сосредоточилась, чтобы было проще считать мысли. — Вы родились двадцать седьмого февраля одна тысяча девятьсот девяносто шестого года в городе Наро-Фоминске, на улице Рижская, четыре, девичья фамилия вашей матери – Перова, а отца звали Виктор, но он ушел из семьи, когда вам было десять лет, ваш любимый цвет – желтый, любимый камень – гелиодор, в вашем школьном аттестате две четверки, а в дипломе – три, и вы сейчас думаете, что я сумасшедшая, которая за вами следила всю жизнь. И у вас есть этот аметист, и он очень мне нужен, — немного невпопад, но твердо закончила она. Артур поперхнулся. — Я ничего не понимаю. Это шутка или розыгрыш? — Нет, простите. Я… потеряла этот камень. А он очень мне нужен, понимаете, это мое сердце! — выпалила Ива и испуганно замерла. Проболталась, теперь он точно не поверит. — Я… Я его огранил, — краснея пятнами, ответил ювелир. Кажется, он даже не услышал фразу про сердце. — Я же не знал, что он чей-то. И что за ним придет его хозяйка. Мне его правда принесла сорока, я ее зимой кормил, она мне и стала безделушки таскать. Пуговицы, блестки. Сегодня принесла аметист, а он такой красивый, у меня просто руки зачесались из него что-нибудь сделать, я придумал кольцо, но нужно было камень огранить. А как вы все узнали? Ну, про четверки? Ива устало вздохнула. — Я ведьма. И сорока унесла мое сердце. Мне нужно его забрать. Ива вскочила с кресла и выбежала в соседнюю комнату, где была мастерская. Артур бросился за ней. Ива увидела свой аметист – ограненный в виде кристалла, он лежал на столе и призывно сверкал гранями под ярким светом рабочих ламп. Прежде чем Артур успел ей помешать, она схватила его руку и прижала к своей груди. Ювелир страшно покраснел и дернул ладонь, но Ива зашипела: — Чувствуешь? Не бьется! Там ничего нет, пусто! Артур испуганно смотрел на нее из-за стекол очков, и его губы шевелились, точно он хотел что-то сказать, но не мог. — Не бьется, — выдавил он. Ива отпустила его руку и взяла со стола свое сердце. Размашисто провела по груди ногтем и прямо через одежду погрузила аметист в тело. Камень бесследно исчез. Она снова провела по тому же месту ногтем и вынула аметист из ниоткуда. Щелкнула пальцами и зажгла на ногте указательного маленький огонек. Щелкнула снова – огонек пропал, а из раскрытой ладони засочился белый плотный дым, пахнущий тимьяном и лавандой. Артур молчал. За мерцающими очками плескался страх. — Видишь? Я правда ведьма. Веришь? — Молодой человек медленно и тяжело кивнул, не отрывая от Ивы взгляд. — Я хотела бы забрать свое сердце. Если ты не против.***
Оказалось, что мастерская Артура соединена с небольшой квартиркой, где он и жил. Ювелир предложил Иве переночевать у него – не ехать же ей так далеко домой на ночь глядя! Когда Ива ушла спать, Артур все еще сидел за столом и крутил аметист в пальцах. Он попросил разрешения оправить его в кольцо из проволоки – для этого не потребуется ни плавить, ни сверлить. Ведьма милостиво согласилась, решив про себя, что как только приедет домой, расплетет всю проволоку и поместит сердце в почти первозданном виде обратно в шкатулку, чтобы впредь никогда не оставлять его без присмотра. Ива долго беспокойно ворочалась на неудобном диване. Ей не спалось. Она то и дело ходила на кухню попить воды, бросала тревожные взгляды на дверь в мастерскую. Она была отделана матовым стеклом, и, озаренная приглушенным белым светом, казалась дверцей в таинственный мир драгоценных металлов и камней. Артур раз за разом комкал бумажки с эскизами кольца. Латунное кружево вокруг лилового аметиста должно красиво смотреться на изящных пальцах темнокудрой ведьмы. Но эскизы выходили тяжеловесными. Машинально очерчивая на новом рисунке грани камня, ювелир вспомнил, как держал его сегодня в руках, любовался всполохами цвета. Разве может быть чье-то сердце настолько красивым?.. Сердце – кусок мяса, сочащийся кровью. В нем нет ничего привлекательного, оно не умеет думать, как верили древние. А у этой ведьмы сердце прекрасно. Может, поэтому она и ведьма? Видит то, что не замечают другие, умеет делать красивым и совершенным все вокруг, когда люди лишь упрощают и стремятся убрать из своей жизни все, что требует усилий и раздумий. Ювелир легонько сжал в руке аметист. Интересно, она почувствует тепло? Ведь ей было так больно, когда он шлифовал и гранил камень. Как еще загладить вину за эту страшную боль? Разве простое колечко способно на это? Рука у мастера дрогнула, карандаш оставил на эскизе причудливую линию. Близоруко присмотревшись, Артур охнул: то, что нужно! Четкие линии, легкие изгибы. Сложная простота. Латунная проволока уже готова, осталась самая малость.***
Артур так увлекся ведьминским кольцом, что не заметил, как задремал. Когда он проснулся, загоралось раннее утро. Москва, умытая ночным ливнем, сверкала мокрыми окнами. Лужи на темном асфальте казались осколками бледно-голубого неба. Ювелир выключил бесполезную теперь лампу. Взгляд упал на лежащее в опасной близости от локтя украшение: каким красивым оно показалось в прозрачных утренних лучах! Артур сонно потянулся и взъерошил русые волосы. Хорошо, хоть очки снял перед тем, как заснуть. Ювелир взял в руки кольцо, над которым столько работал, провел пальцем по переплетениям тонкой проволоки. Иве должно понравиться. Пока молодой человек любовался игрой света на камне, в сознании проскочила озорная мысль: что, если подбросить кольцо? Как оно засверкает, когда окажется полностью облитым солнечным светом? Недолго думая, ювелир легким и сильным привычным движением кисти подбросил украшение. Отсверк солнца на миг ослепил его, и он протянул руку, чтобы поймать кольцо, но ладонь зачерпнула пустоту. Через секунду Артур с ужасом услышал глухой звук падения и – что самое страшное – звук трескающегося камня. Он замер, не смея открыть глаз, не смея вдохнуть. Из комнаты, где спала Ива, раздался дикий крик боли, холодящий кровь – настоящий ведьминский крик.***
Ива уже много дней не выходила из дома. Пожалуй, с того самого дня, как она, полная ярости и бессильного гнева, выбежала из мастерской Артура. Лучше бы он разбил аметист! Но камень только треснул, а треснувший, он не мог оставаться ее сердцем. Ведьмы говорили, что из такого камня вытекает магия, и ворожить после этого уже не получится. У Ивы и не получалось. Вода отказывалась показывать что бы то ни было, соль не складывалась в руны, не варились никакие зелья, не читались мысли, не слышали ее бессильных причитаний деревья. Новое же сердце должна была дать старшая ведьма, но у Ивы не было никого. Ни матери, ни бабушки, ни даже сестры. Такие случаи тоже обговаривались, но очень размыто: «Случай должен сам послать камень для нового сердца, и ждать знака следует не более трех полнолуний». Как без магии понять, знак судьбы это или не знак? Ива целыми днями плакала, как девчонка. Вот что ей теперь делать? Артур тогда что-то кричал, пытался догнать, да только где ему понять? У него не отнимали то, что казалось естественным, как дыхание. Пусть благодарит судьбу за то, что Ива тогда была слишком разгневана и раздавлена, чтобы как следует его проклясть. С нее бы сталось. Ничего, упрямо и обреченно думала она, три полнолуния еще не прошли. Люди же как-то усматривают знаки судьбы! И она усмотрит. Хорошо еще, что утрата магии не отнимает долголетия. Иначе быть бы ей не молодой женщиной с густыми черными кудрями без единого седого волоска, а сморщенной старухой с прозрачной до мерзости кожей – как-никак, почти сто двадцать лет. Ведьма поудобнее устроилась в кресле, взяла начатое вязание. Из распахнутого настежь окна потянуло прохладой. Над кипящей пеной сада собирались грозовые тучи. Цветущие сливы запахли острее и ярче, ветер взъерошил зеленые кудри тимьяна, и по саду поплыл его лимонный аромат, смешиваясь с запахами влажной земли, сладких цветов, ветра, дующего с пруда. Страшно и ярко вспыхнула первая молния, и громким, бьющимся звуком отозвался раскат грома. Если бы у ведьмы было сердце, оно бы заныло от горьковатой тревоги, затрепетало бы от томительного предчувствия, от невысказанного и тяжёлого, обречённого и неизбежного, что несёт с собой гроза. Но у ведьмы не было сердца. И всё же у Ивы внутри похолодело: звонкий голос грома напомнил ей что-то до боли знакомое, прохладное, тревожное и яркое, что-то, что всегда с ней было на дне памяти. ... Тысяча девятьсот семнадцатый год. Ива с мамой катались в открытом ландо по степи. Надвигалась гроза. Папа ехал рядом на красивой вороной лошади, и Иве казалось, будто коня и небо покрасили одной краской – черной с сине-фиолетовым отливом, цветом, словно мамино антрацитовое муаровое платье. Внезапно усилившийся холодный ветер трепал гривы коней, развевал ленты на упряжке, гнал седые, пенистые волны ковыля, поднимал пыль и песок. Небо расчерчивали далёкие молнии, словно взмахи сияющих сабель. Ива однажды видела, как отец махал клинком - выглядело так же страшно и красиво. И тёмное небо, и чёрные мамины волосы, красиво уложенные, а теперь растрепавшиеся на степном ветру, папина вороная лошадь - всё сливалось в одно тревожное темное целое, а острые белые молнии казались ещё более страшными, пусть и далёкими. Папа тогда сказал, обернувшись к маме, хоть Ива и не поняла его слов: — На Россию движется гроза. Сильнее, чем эта, во сто крат. Молнии раскроят небо, ветер вырвет деревья с корнем. Так и случилось. Но Ива десятилетней девочкой не застала "одетые в пыль и сны, грозовые дороги гражданской лихой войны"[1], они благополучно уехали до всех страшных событий. Как тогда, в степи. С тревогой следили за зарницами и усиливающимся ветром, но вернулись домой до настоящей бури. У ведьмы не было сердца, но она заплакала. Когда по щеке скатилась первая горячая слеза, за окном хлынул ливень. …Ведь он держал её сердце в руках! Он грел его ладонями, дышал на него теплом. Той ночью Ива не могла уснуть оттого, что в груди разливалось давно позабытое нежное тепло, словно кто-то добрый и искренний гладил её по голове, шептал что-то светлое, касался мягкими пальцами щёк и висков. Ива вставала на кухню в надежде выпить холодной воды и остыть. Вода ломила зубы, отдавала железным привкусом, но не избавляла от смятения. Снова её сердце гладили тёплыми ладонями, снова касались так легко, что она готова была позабыть и простить несколько часов страданий. Под утро ей удалось заснуть, наверное, потому, что ювелира самого сморил сон, но едва рассвет засиял в мокрых окнах, а ей приснилось что-то необычайно хорошее, сердце пронзила боль. "Все-таки его следовало бы проклясть", — подумала Ива и от жалости к себе разрыдалась. И текли по щекам горячие слезы, и тек прохладный ливень по кружевам сливовых деревьев. Дождь шептал, и пел, и дышал, и вздыхал о потерянном и несбывшемся. Не выходит ничего хорошего от привязанности, от чувств, от доверчивости! Не выходит, дорогая, не выходит. Заскрипела калитка. Раздались хлюпающие шаги по размытой ливнем дорожке. На стук в дверь в сени выбежала светло-рыжая кошка Мароська. Ива неохотно поднялась, утирая ладонями слезы - не хватало ещё, чтобы её увидали с мокрым лицом, с покрасневшими глазами. У ведьмы нет сердца, напомнила она себе. Ведьмы не плачут. На пороге стоял Артур. Промокший до нитки, с залитыми водой очками, он молча стоял у неё на пороге, потупив взгляд и отчаянно краснея. Ива не нашлась, что сказать. Охваченная неясным предчувствием, она теребила пальцами край короткого верхнего платья, отводила глаза и тоже молчала. Мароська, выгнув спину дугой, стояла у косяка двери, принюхивалась к запахам дождя и не сводила с гостя карих глаз. — Я принёс тебе новое сердце, — просто сказал Артур. Он порылся в рюкзаке и достал оттуда серебряное сердце - небольшое, размером с Ивин кулачок, но сделанное удивительно точно, детально проработанное. Сердце тускло мерцало дугой аорты в его ладони. Стоило Иве коснуться его, как небо расколола невероятно яркая молния, а через секунду грянул оглушительный гром - переливчатый, звонкий, словно колокол. Артур, вздрогнув, чуть не выронил сердце, но ведьма крепко держала его. «Если это – не знак, то что же?» Она провела по груди ногтем, почти не надеясь на то, что ворожба получится, но серебряное сердце легко скользнуло в грудную клетку. Ива судорожно выдохнула, прислушиваясь к себе. Новое сердце отозвалось сладкой-сладкой ноющей болью.