***
Пальцы у неё липкие от крови, и в них трудно удерживать вилку. Но стол перед ней ломится от изобилия деликатесов, а она не видела такой роскоши уже месяцы, годы, всю свою жизнь – решает она, и другого шанса на такую трапезу ей уже не представится. Её внимание привлекает блюдо с кусочками печёного картофеля, сдобренными топлёным маслом и ароматным соусом, стекающим на край блюда. Это она пробует в первую очередь. Каждый ломтик тает у неё на языке и она спешит перейти к салату из зелени, нежнейшему перепелиному мясу, покрытому розовым соусом, который заляпывает лиф её милого жёлтого платья. Она тянется к миске с дыней, переливающейся кремово-оранжевой глазурью, и нанизывает несколько кусочков на вилку. И останавливается, внезапно заметив струйку крови, стекающую вниз по её руке. Кровь капает ей на платье, окрашивая его в тёмно-красный, настолько тёмный, и настолько красный, что нежная жёлтая ткань полностью скрывается под этим пятном; она смотрит на него, и, внезапно, вспоминает. Как это произошло. Почему она здесь. Она всё вспоминает.***
Последняя остановка в Туре Победителей посвящена вечеринке в Капитолии, и специально для этого мероприятия Цинна подготавливает кроваво-красное платье. Хлопковая ткань одеяния настолько изысканная и дорогая, что оно льнёт к телу, словно шёлк. Цинна старательно заплетает её волосы в утончённую причёску, складывая и закрепляя косы у неё на голове. Он единственный способен придать ей такую красоту. Там слишком много еды, слишком много людей, но она всё равно не забывает улыбаться. Она танцует с Плутархом Хевенсби, как и подобает счастливому победителю, но теряет из виду Пита. Танец с Плутархом не длился более пяти минут, и всё же, Пита нигде нет – ни рядом с Цинной или Порцией, ни около стола с вычурно украшенными тортами и пирожными. Наконец, кто-то аккуратно трогает её за локоть и она, облегчённо улыбаясь, оборачивается к нему. — Я тебя повсюду искала, — начинает она, но видит перед собой вовсе не того. Этот мужчина на голову выше Пита; у него ярко-рыжие волосы, пронзительно зелёные глаза, а его улыбка – слишком чарующая, чтобы понравиться Китнисс. Её слова иссякают, но Финник Одэйр остаётся невозмутим. Он берёт её руку в свою. — А ты искала меня, всё это время? — С весельем в голосе спрашивает он. Она отдёргивает ладонь от него, но умудряется выдавить из себя улыбку. — Я спутала тебя с другим. — Ах, точно, твой жених, — говорит он. — Но, Китнисс, как насчёт танца? Я уверен, Пит продержится ещё пару минут без тебя. — Он улыбается, показывая слишком белые зубы, но камеры направлены прямо на них, прямо на неё, так что она скалится в ответ и подаёт ему руку. Он держит её на приличном расстоянии, совсем как Плутарх, и она упирается взглядом ему в плечо, гадая, почему он захотел танцевать с ней, когда вокруг так много капитолиек, готовых упасть к его ногам. Но она не собирается спрашивать его об этом, вместо того позволяя ему болтать о симпатичных глупостях. Наконец она замечает, как камеры отворачиваются от них. Это не ускользает и от него, и он наклоняется к ней ближе, слишком близко, неудобно близко, прижимая ладонь к её пояснице. — У меня есть секрет для тебя, — говорит он, согревая её щёку своим дыханием. Эти слова могли бы сойти за флирт, но его голос лишён любого кокетства. — Я не люблю секреты, — отвечает она. — Верхний этаж. Если поторопишься, может, ещё успеешь это остановить, — шепчет он и закручивает её так внезапно, что она едва не теряет равновесие в своих глупых красных шпильках. Она смотрит ему в лицо, пытаясь найти какое-то объяснение, но он лишь улыбается ей, будто ничего и не говорил. Он целует её руку в прощальном жесте и отступает, исчезая в толпе. Верхний этаж? Остановить это? Что остановить? Она осматривается, ища Пита. Она не может его найти. Стук сердца в её груди учащается. Верхний этаж.***
Спустя три неохотных разговора по пути, она наконец покидает главный зал и замечает лифт в конце коридора. Она спешит к нему, проклиная свои красные туфли, едва удерживаясь, чтобы не сорвать их со стоп. Дверь легко скользит, тихо открываясь перед ней, и на секунду она задумывается, что ей стоит найти Хеймитча, или Эффи, или кого-нибудь, кто бы ей помог, кого-нибудь, кто знает, что скрывается на верхнем этаже, но она заходит в лифт, и стеклянная коробка взмывает вверх, прежде чем она успевает передумать. Что, если всё это – какой-то дурацкий розыгрыш? Но с каким концом? Если она не смогла удовлетворить Сноу, конечно, Пит тоже окажется под угрозой. Почему она этого сразу не поняла? Почему не осознала, что у неё нет времени на передышку и мечты о побеге? Зачем она всё это время потратила на еду, позволив Питу исчезнуть из её поля зрения? Это было ещё хуже, чем просто глупо. Дверь лифта открывается, доставив её в длинный, изысканно украшенный коридор. Она не знает, что ожидать, но она точно не ожидает увидеть его. На другом конце коридора, в кресле сидит президент Сноу. Увидев её, он поднимается и она чуть не падает обратно в кабину лифта. — Мисс Эвердин, — говорит он, улыбаясь, — не могу сказать, что ожидал вас здесь встретить. Двери лифта еле слышимо закрываются за ней. — Я просто хотела покататься на лифте, — говорит она. — Ради интереса, — это первая отговорка, что приходит ей на ум. — Что вы, — начинает Сноу, — я думал, мы договорились не врать друг другу, мисс Эвердин. Она смотрит на него в ответ. — Я не могу найти Пита. — Я бы не волновался за вашего жениха, — непринуждённо говорит он. — Могу вас заверить, он в безопасности. Её желудок сжимается и она едва удерживается, чтобы не сжать руки в кулаки. — Мы же договорились не врать друг другу, — отвечает она. Он усмехается, выдавая гнусный звук. — Где он? — Повторяет она. Сноу прочищает горло и усаживается обратно, в обитое бархатом кресло. Китнисс остаётся только ждать. — Мы с вами не так уж сильно отличаемся друг от друга, — говорит он, складывая руки на коленях и смотря прямо ей в лицо. — Мы оба, если можно так сказать, практичные люди – извлекаем максимальную выгоду из любой ситуации, не так ли? Китнисс молчит. Она не думает, что он действительно ожидает от неё ответа, и оказывается права. — Красивый привлекательный победитель – редкое украшение, — продолжает он. — И некоторые люди готовы многое отдать ради украшений. Он говорит загадками, но как бы походя, и Китнисс пытается его понять, но ей трудно сложить кусочки этой головоломки воедино, только не под этим его взглядом – таким испытывающим, таким самодовольным. — Обычно я предпочитаю подождать пару лет, — добавляет он, — чтобы подогреть предвкушение. Но ваш очаровательный жених уже и без того достаточно интересен. И тогда всё складывается в цельную картину: люди, готовые платить, желанный победитель, практичный человек. Её сердце замирает. — Вы не можете этого сделать, — говорит она, тряся головой. — Не можете. — Он бы не стал. Иначе как он хочет сохранить картинку их счастливой помолвки, если он собирается продавать Пита? Должно быть, она не так поняла. Скорее всего. Память подсовывает ей образ ослепительного Финника Одейра. — Вообще-то, я могу, — отвечает он. — Несколько угроз в вашу сторону, и, полагаю, мистер Мелларк будет готов сотрудничать. Я даже уверен в этом, — он останавливается, и Китнисс силится вдохнуть, но, кажется, она забыла, как. — Разумеется, этим вечером, учитывая различные ограничения по времени, как и некоторые особые требования, я решил заполучить его сотрудничество с помощью другого метода. — Я сделала всё, о чём вы меня просили, — говорит она, с трудом сохраняя ровный голос. — Я сыграла свою роль. Я готова выйти замуж за Пита и быть той девушкой, что вы мне сказали. Я всё сделала. — Этого недостаточно, — отвечает он, на этот раз не утруждая себя улыбкой. — Даже не близко. — Что ещё я должна сделать? — Выкрикивает она. Он не может. Он не может наказать Пита за то, что она не отвечает ему взаимностью, за то, что она так самолюбива. Он не может. Это несправедливо. Он не может продать Пита. Это же проституция. Это ужасно, это мерзко, и… — Скажите мне, чего вы от меня хотите, — говорит она. — Просто скажите. Она чувствует, как ей завладевает паника, не давая её взгляду остановиться на одной точке. — Я хочу многого, мисс Эвердин, — отвечает Сноу. — Однако я сомневаюсь, что вы сможете мне это предоставить. — Позвольте мне хотя бы попробовать, — говорит она. Потому что если у неё есть шанс помочь ему, есть шанс его спасти… Они смотрят друг на друга, не прерываясь, и она запрещает себе даже моргать. — Мне нужна кристально чистая глупость, — говорит он ей, — мне нужно, чтобы вы притворились девушкой настолько бестолковой, что ей не под силу спланировать восстание, и мне нужно, чтобы вы притворились ею как следует. Я хочу, чтобы вы стали неузнаваемой. Я хочу, чтобы ваша поддержка Капитолия и Игр была неоспорима и ясна, как день. — Хорошо, — выдыхает она. — Хорошо. Обещаю. Я так и сделаю, — кивает она. Ведь этого же он и хотел от неё раньше. Она исправится, найдёт способ сыграть свою роль лучше, так хорошо, чтобы убедить даже его. По крайней мере, до тех пор, пока не сбежит, забрав всех своих близких с собой, и убедившись, что Пит будет среди них. Если только у неё получится спасти его сейчас… — Где он? — Спрашивает она. — Это ещё не всё, — говорит Сноу. Он останавливается, окидывая её взглядом с ног до головы, — мне нужен ребёнок. Немедленно. — Ребёнок? — Это слово будто подчистую стирает все её мысли, и она не может понять, что он имеет в виду. Сноу поднимается из кресла, не сводя с неё глаз. — Через шесть месяцев, ко времени Квартальной Бойни, я хочу объявить стране, что Китнисс Эвердин и Пит Мелларк ожидают ребёнка. Я хочу видеть вас беременной во время ваших первых Голодных Игр в качестве ментора. Ребёнок, мисс Эвердин, — он улыбается ей, медленно, холодно и неприятно, и она не может отвести своих глаз от его. — Если вы не хотите, чтобы кто-то притронулся к вашему возлюбленному жениху, — говорит он, — придётся развести ноги самой. Вот, что мне нужно. Ребёнок. — Я не могу, — шепчет она. Её ребёнок в любом случае окажется в Голодных Играх, будет использован против неё. Её ребёнок будет голодать, умрёт, будет бесконечно страдать и она не может этого допустить. Она не может, не хочет это делать. Это слишком. — Мисс Эвердин, думаю, вы не до конца понимаете, насколько на самом деле великодушно моё предложение, — говорит он. — Вместо этого, я мог бы предложить вам поменяться местами с мистером Мелларком, и убедиться, что вы забеременеете от любого, кто купит вас. А если вы попробуете сопротивляться, пострадает не только мистер Мелларк, но и ваша дорогая сестра, мать и кузен. — Но если у меня будет ребёнок, — шепчет она. — Если у нас с Питом будет ребёнок, вы не будете… использовать его? Сноу улыбается. — Если ко времени проведения Квартальной Бойни у вас будет ребёнок, — говорит он, — мистер Мелларк – ваш. Он не будет продан. Ему ничто не будет угрожать. Она начинает перебирать в голове другие обещания, гарантии безопасности для Прим, Гейла, потому что если она родит ребёнка только чтобы исполнить прихоть Капитолия, ребёнка, который, без сомнения, будет избран на Жатве и убит, она должна сделать так, чтобы оно того стоило. Но внезапная мысль оседает комком в её горле – может ли она так торговать жизнью будущего младенца? Вот только необязательно всё будет именно так. Если они смогут сбежать, укрыться в лесах, она сможет спрятать своего ребёнка, уберечь его от Капитолия. Это не будет хорошей жизнью для малыша и он, по-настоящему, никогда не будет в полной безопасности, но если она должна это сделать, чтобы сейчас защитить Пита, чтобы остановить то, что вот-вот должно произойти… — Хорошо, — говорит она. — Договорились. — Вы действительно уверены? Она тяжело сглатывает. — Да. — Должен вас предупредить, что если вы окажетесь неспособны удушить огонь, что вы начали, даже с помощью ребёнка, я убежусь в том, чтобы уничтожить обоих – и вас, и мистера Мелларка. Это не будет привлекательным решением, и, конечно, лучше его избегать, но я не воздержусь от него, если это будет необходимым. Слово уничтожить заставляет её внутренне содрогнуться, но ей сейчас нет дела до его абстрактных угроз, когда перед ней есть угроза вполне явная. — Где Пит? — Настойчиво спрашивает она. Сноу поворачивает голову, бросая взгляд на двери в паре метров за ним. Она идёт к ним, пытаясь не двигаться слишком быстро, но всё равно обнаруживает себя бегущей. Золотые ручки холодят её ладони, но оказываются не запертыми, и она настежь раскрывает двери. Комната за ними оказывается утончённо обставленной спальней, окно полностью занимает одну из стен, предоставляя панорамный вид на ночные огни Капитолия. Но ей всё равно. Её взгляд падает на кровать и неподвижного Пита на ней. Она бросается к нему, её лодыжка подводит её, болезненно выворачиваясь на каблуке, но она не обращает на это внимания, наконец оказываясь рядом с Питом, трогая его пылающее лицо. У него прощупывается пульс, но сам он без сознания. Она оборачивается и видит безвыразительное лицо Сноу, стоящего в проходе. — Ему бы пришлось не так уж и плохо, — говорит он ей. — В конце концов, он бы многого и не вспомнил – у нас есть лучшие наркотики, которые только можно купить. Не в силах больше на него смотреть, она поворачивается к Питу и убирает влажные пряди волос с его лица. Накаченный наркотиками. Почти что изнасилованный. Она второй раз проверяет его пульс, просто чтобы почувствовать это беспорядочное биение. — Боюсь, я должен извиниться перед определённым человеком, — вздыхает Сноу. — Но, полагаю, комната останется в вашем расположении. — И, спустя мгновение, двери закрываются с тихим щелчком замка, как бы намекая, что она может приступить к выполнению своей части договора. Желудок скручивает от одной только мысли. Она прижимает ладонь ко рту и с силой делает несколько вдохов через нос. Это не может происходить по-настоящему. Где Хеймитч? Эффи? Вечеринка должна уже подходить к концу, и потом они должны быть в поезде, на пути в Двенадцатый. Но кто-нибудь наверняка придумает какое-нибудь оправдание, Сноу об этом позаботится. Китнисс внезапно задумывается, не подговорил ли он Финника, чтобы тот привёл её сюда. Что, если он с самого начала планировал использовать Пита против неё, чтобы втянуть её в эту сделку? Это бы имело смысл. Она задумывается, если когда-то и Финник был на этой кровати, но… нет, она не позволит себе об этом размышлять. Она прикасается к щеке Пита и чувствует пот, собирающийся под её пальцами. Нужно найти компресс, чтобы его охладить. Она должна о нём позаботиться – уж на это она способна. Она о нём позаботится, поможет ему пережить действие наркотиков, которыми его накачали, и вместе они покинут Капитолий. А об остальном она будет думать позже. Уборная присоединена к спальне, и ванна там такая же широкая, как старенькая кровать, которую она делила с Прим в их прежнем доме. Под ярко освещённым зеркалом, на гарнитуре – сразу три раковины. Она находит полотенце, смачивает его в холодной воде и возвращается к Питу. Забравшись на кровать рядом с ним, она протирает его компрессом и в третий раз проверяет его пульс, просто на всякий случай. Как она должна это сделать? Что он скажет ей, когда она поделиться с ним, какую сделку ей пришлось заключить, чтобы защитить его? Он будет зол, это она знает наверняка. Она этому едва не улыбается, потому что, кажется, её беспечное отношение к собственной безопасности – это единственное, что способно его разозлить. Она почти улыбается от этой мысли. Почти. Наверное, он и так хотел бы от неё ребёнка, как он хотел свадьбы. Он хотел бы этого, но только не так. И, может быть, это и не должно так произойти. Она ведь не обязана ему это рассказывать, правда? Она может ему сказать, что Сноу накачал его наркотиками, в качестве предупреждения, и она согласилась лучше исполнять свою роль, а всё остальное она оставит при себе. Это не будет так сложно. Они вернутся в Двенадцатый. И сбегут – она, Пит, Прим, её мама, его родители и братья, Гейл с семьёй, может даже Хеймитч. Они способны на это. По крайней мере, это их шанс. Это не займёт больше, чем несколько недель, чтобы их всех уговорить, составить последовательный план и скрыться. Вот и всё. Это она и сделает. Они это сделают. Она ложится рядом с Питом, прижимаясь к нему, и направляет взгляд в потолок. Внезапно она осознаёт, что кто-нибудь может пялиться на неё в ответ, прямо в этот момент. Это бы имело смысл. Она ненавидит эту удушающую беспомощность и ей хочется спрятать Пита от камер, которыми наверняка кишит эта комната. Но всё, что она может сделать – это отвернуться от камер самой, спрятать собственное лицо, не позволить им уловить ни единой её эмоции. Если они хотят за ней шпионить, она не собирается упрощать им задачу. Внезапно она с ужасом осознаёт: они действительно хотят за ней шпионить, и теперь это станет только хуже, после того, как она заключила этот договор со Сноу, настоящий договор со сроком годности. Он не позволит ей забыть об их соглашении, не позволит ей выпутаться из него, понимает она. Решение сбежать, к которому она пришла с такой лёгкостью, когда поняла, что не в силах ему угодить, больше не сработает. Потому что теперь она может ему угодить, и он этого не забудет. Она не может сбежать. У неё и шанса не будет, правда? Она спорит сама с собой, пытается выдать желаемое за действительное, и тёмное отчаяние острыми когтями раздирает её сердце в клочья. Свадьба должна состояться. Ребёнок должен появиться. Это купит им время. Если они продержатся до Квартальной Бойни, смогут показать миру, что они счастливы и влюблены, они могут удовлетворить Сноу. И как только он не будет так пристально за ними следить, они смогут сбежать. — Китнисс? Пит. Её взгляд устремляется к его глазам, к доказательству того, что он жив, что он в порядке, или что он будет в порядке. Он в порядке. Его зрачки блестят от лихорадки и она прижимает компресс к его лбу. Он моргает, ошеломлённый наркотиками. — Я здесь, — шепчет она, удерживая его невменяемый взгляд. — Всё хорошо, Пит. Я здесь. Трясущейся рукой он тянется к её локтю и его ладонь оставляет горячее и влажное прикосновение на её коже, но она лишь сжимает его руку в своей. — Я не могу тебе позволить, — бормочет он, тяжело дыша, — я не могу отпустить тебя… на пир. Не могу. Только не ради меня. Ты не можешь… ради меня. Нет. — Он пытается потрясти головой и смотрит на неё с решимостью, перемешанной с лихорадкой. Она понимает, что разумом он вернулся к Играм. Обратно в пещеру, к его прежней лихорадке. Она прикасается к его щеке. — Не пойду, — говорит она. Я останусь тут, с тобой. Я никуда не пойду. — Она улыбается и, повинуясь импульсу внутри неё, придвигается к нему так, чтобы оставить сухой поцелуй у него на губах, словно уверяя его. В конце концов, они же в пещере, верно? Он слабо кивает и позволяет глазам закрыться. Она придвигается к нему ближе, проводит рукой по его спине, где мягкая ткань рубашки липнет к коже от пота. Его дыхание на её щеке ещё жарче, чем его кожа, но ей нравится это чувствовать, нравится это напоминание о том, что воздух мерно покидает его лёгкие, что он здесь, живой и невредимый, её. И она возвращается к началу. Что он скажет, узнав о её соглашении? Злость. И боль. Тревога. Страх. Отчаяние. Она почти слышит его надломленный голос, когда он скажет ей, что не будет с ней спать, если она на самом деле не хочет быть с ним, если она не любит его. “Я не хочу привязывать тебя к себе, Китнисс!” – Она слышит это так ясно, так уверенно. Скорее всего, они его одурманили, прежде чем он что-либо заметил, но Сноу ясно дал ей понять, что наркотики вовсе не обязательны. Если бы он пригрозил ей, Пит, возможно, сам бы воткнул себе иглу в вену. Ей хочется со злостью трясти головой от одной только мысли, со злостью на этого глупого мальчика, который так упрямо её любит. Но, конечно, она сделала именно то, что сделал бы он сам: заключила договор за свой счёт, только чтобы спасти его, потому что… Любит ли она его? Она любит Прим, это она знает наверняка. Но что ещё? Гейл? Она не уверена. Но она любит Пита. Да. Что это значит? Она любит его, знает, что должна. Иначе она не была бы в таком отчаянии, и она это понимает. Она прокручивает эти слова в голове. Она любит Пита. Но какой любовью? Не той же, что он. Это не та любовь, которую испытывает он – романтическое чувство, которое буквально умоляет о свадьбе, детях и совместном будущем. Внезапно он что-то бормочет сквозь сон, и она промакивает его лицо, вытирая с него пот, тихо шепча ему, уверяя, что она рядом. Его рука перемещается к ней на талию и крепко её сжимает, и она наклоняется к нему, чтобы поцеловать его во второй раз, просто потому, что может, просто чтобы напомнить ему, что она рядом. Если ей придётся это сделать, придётся угодить в брак и принести на этот свет детей, кто может быть лучшим мужем и отцом, чем Пит. Кто любит её так же сильно, кто защищает её так же отчаянно? Кто лучше? Гейл, возможно. Только вот Гейл так в этом не завязан, как Пит. И Гейл в ней не нуждается. А Питу – да. По крайней мере, так он говорит. И Пит любит её так же сильно, как Гейл, если не сильнее. Но если она собирается это сделать, она не может ему рассказать. Осознание приходит к ней внезапно, но неминуемо. Если она в деталях расскажет Питу о сути договора, он не даст ей это сделать. А если она всё-таки заставит его, это его сломает. Она не может этого с ним сделать, не может так его ранить. Всё это – ради того, чтобы его защитить, а не ранить. Он тихо стонет и вздрагивает всем телом. Его кожа пылает. Она усаживает его и с трудом, борясь с его непослушными руками, снимает с него рубашку. В ванной она вновь промакивает полотенце и придумывает новый план.***
В какой-то момент она засыпает. Её будит звук капель дождя, бьющихся о стекло, и она садится в кровати, вспоминая, где она находится. Она поворачивается к юноше рядом и находит его бодрствующим, со спокойным лицом. Она понимает, что его его температура вернулась к нормальной, а светлые волосы больше не блестят от пота. — Ты проснулся, — говорит она, радуясь тому, что видит его в сознании, без следа веществ. Она тянется рукой к его лицу и смахивает ему чёлку со лба. — Да, пару минут назад, — говорит он. — Но, эм, ты не знаешь, где мы? Или как мы тут оказались? — Спрашивает он, приподнимая бровь, почти что с весельем в голосе. Она колеблется, и это не укрывается от него. Он поднимается, садясь вертикально, и она прижимает колени к груди. — Что ты помнишь? — Спрашивает она. Он вспоминает лишь немногое: Безгласый привёл его в коридор, где его ждала пара миротворцев, и с этого момента всё в тумане. Но она подхватывает его, рассказывая о пространном предупреждении Финника, её сумасбродном решении его послушать, о самодовольном Сноу. Пит ни разу её не прерывает, пока она рассказывает, что Сноу собирался с ним сделать, и она не отрывает взгляд от своих коленей, не желая смотреть ему в лицо. Она не думает, что вынесет это. Но она заставляет себя взглянуть на него, рассказывая, что тот заставил её поклясться быть примерной невестой, и ещё лучшей женой, и не пытаться найти какие-либо лазейки. — Мама больше не может быть отговоркой, — объясняет она. — Так что он согласился позволить мне провести ночь с тобой. Так. На этом её объяснение останавливается. Никакого ребёнка. Это всё. — Ты всегда умудряешься меня спасти в самый последний момент, да? — Спрашивает он, и его губы изгибаются в улыбке. Она тоже улыбается, вопреки самой себе. — В последний момент веселее. — Для тебя, может быть, — он посмеивается, но его глаза серьёзны, когда он вновь смотрит на неё. — Спасибо, Китнисс. Она кивает. Он не должен её благодарить. — Ты бы сделал для меня то же самое, — мягко говорит она. — Я сделаю для тебя то же самое, если… — Он запинается, и она замечает, как он с трудом сглатывает. — Я никому не позволю к тебе прикоснуться, хорошо? Я не позволю ему сделать с тобой подобное, обещаю. — Он выглядит таким серьёзным, что она почти слышит признание в любви, скрытое за его словами. — Я очень испугалась, — шепчет она. — Когда подумала, что кто-то может навредить тебе. — И это не ложь. Он тянется к её руке и она позволяет ему переплести их пальцы. — И, Пит, я… я никогда не хотела замуж. Никогда не хотела детей. Я даже не думала о таком. И я не была с Гейлом… я и не знала, что он может хотеть большего, чем просто дружба, или что кто-то мог подумать, что мы не просто друзья. Мне была нужна только его дружба. И я не хотела… я никогда не хотела… И это всё – тоже не ложь. Ей нужно, чтобы он понял всё это. Он кивает. — Ничего. — Но если… если я должна выйти за кого-то замуж, я… я хочу, чтобы это был ты. Ты мой друг. И я люблю тебя, — эти слова слегка застревают в её горле, но она всё равно это говорит. — Это правда, Пит, клянусь. Я люблю тебя, так же, как люблю Прим и Гейла и… просто поверь в это, хорошо? — Я верю, Китнисс. Я знаю, что ты любишь меня так. — Он улыбается и сжимает её руку. — И был один… один поцелуй, который… он отличался от остальных. Он заставил меня… не знаю… заставил меня хотеть большего. — И это тоже не ложь. Она до сих пор помнит тот поцелуй в пещере, и голод, и то, какое сильное чувство он ей принёс. — Не всё было ради Игр, — говорит он, и это не вопрос. — Не всё было ради Игр, — повторяет она, и кивает. — Я просто не знаю, что это значит… не знаю, каково это – чувствовать к кому-то то… что ты чувствуешь ко мне. Я не… Всё начинает разваливаться на части, её попытка объяснить то, что она действительно не понимает, попытка найти способ не соврать, несмотря на огромную ложь умалчивания, и наконец, он прикрывает её рот ладонью. — Ничего, — говорит он, понимающе улыбаясь, — я понимаю. Мы в этом вместе, хорошо? Она слабо кивает и он позволяет руке соскользнуть с её лица. — Хорошо, — отвечает она. — Пойдём, — он берёт её за руку. — Думаю, нам надо найти Эффи. Думаешь, она могла не заметить, что мы отстаём от расписания? — Он улыбается шире и она хмыкает, качая головой.***
Эти воспоминания – словно снег в её родном дистрикте, – чистые и свежие. Её первые чистые и свежие мысли за долгое время. Они тихо падают, прикрывая тёмную испачканную землю, тая на углях, в попытке спрятать дым, огонь и темноту; окрашивая мир в бесцветную серость. Эффи. Она помнит Эффи – её дурацкие волосы, дурацкую одежду, дурацкий голос. Эффи. Что случилось с Эффи? Скорее всего, она мертва. Они все мертвы. Из-за неё. В её ушах раздаётся злобное шипение, проклинающее её за ягоды, за восстание, повторяя её имя, словно яд. И она слышит крики Финника, такие громкие, и всё, что она может видеть – кровь, брызгающую из его рта, пока он кричит. Вилка выпадает из её рук, липкая от крови. Она закрывает глаза, пытается найти Пита. Свежий, чистый. Красивый, словно одуванчик. Она вспоминает, как трава была усыпана одуванчиками, когда поезд увозил их домой, прочь из Капитолия.***
Эффи чуть не падает в обморок, когда видит их. Они едва не опаздывают на приём в Двенадцатом. (Но, похоже, оправдания всё же нашлись, хотя Китнисс не стала спрашивать, какие именно) Китнисс пытается загладить вину перед Эффи, позволяя ей щебетать без перерыва, на протяжении всей их дороги домой, позволяя ей утянуть себя в руки её команды подготовки сразу после их прибытия в дом мэра, позволяя её визажистам накладывать толстый слой макияжа себе на лицо, пока Эффи мечется вокруг, предлагая различные варианты для её образов – всё это она проглатывает с улыбкой на лице. Кадры нарастающего сопротивления, предназначенные для глаз мера, мгновенно разрушают эту тренированную улыбку. Сноу хочет, чтобы она остановила это с помощью глупой улыбки, свадьбы и ребёнка? Как он может ожидать от неё такое? Как какой-то младенец может это исправить? Это невозможно. Ребёнок это не остановит. Она вся не своя на протяжении всего вечера, и всё, чего ей хочется – это сбежать, сбежать прочь от этих камер, комплиментов и от всего мира, хотя бы ненадолго. Лес. Этого она хочет – убежище леса. Приём наконец подходит к концу, и она остаётся с мамой и Прим, которые крепко её обнимают. И теперь она может всё обдумать, оказавшись наедине с собой, в своём доме. Они должны бежать, больше никаких попыток успокоить то, что успокоить нельзя, укротить то, что быть укрощено не может, больше никакого притворства. Её кошмары в эту ночь особенно ужасны. Она видит тёмный туман, кровавого младенца, вырванного из её утробы. У неё отбирают Пита, таща его по грязи и его несколько раз бьёт ножом в грудь Катон, который затем смотрит на неё глазами Сноу и всё вокруг пахнет кровавыми розами. Она задыхается от этого смрада и бежит к Питу на помощь, но не может – уже слишком поздно, так что она кричит, кричит, кричит, зовя кого-нибудь на помощь. Она просыпается с криком на губах. Горло болезненно саднит. Она вытаскивает себя из кровати и прочь из комнаты, едва не сталкиваясь с Прим в коридоре. — Китнисс, что такое? — Спрашивает её сестра, её глаза ярко светятся в темноте коридора, а голос сдобрен тревогой. — Я просто… мне нужно увидеть Пита, — говорит она, вдыхая через боль в груди. — Я скоро вернусь. Снаружи холодно и снег впивается в её голые стопы, словно стекло. Она не подумала о погоде. Но она собирается и заставляет себя пересечь дворы, и добраться до дома Пита, где он будет в безопасности, вне досягаемости Капитолия, под защитой её бессмысленного соглашения со Сноу. Дверь заперта, но она молотит по ней кулаками, создавая так много шума, как только может, кричит его имя. Внезапно дверь раскрывается и за ней стоит он, с растрёпанными волосами и заспанным лицом. — Китнисс? Что такое? — В тот же момент он настороженно расширяет глаза и затягивает её внутрь. — Что случилось? Ты в порядке? — Он растирает своими ладонями её замёрзшие руки, пытаясь её согреть. Она кивает и обнимает его, ледяными щеками прижимаясь к его груди. — Я совсем не могу спать одна. С ним всё хорошо, как она и полагала. И с ним всё и дальше будет хорошо. Она об этом позаботится. Он целует её в макушку. — Хочешь остаться на ночь? — Спрашивает он. Она кивает, и он отводит её наверх, не прекращая протирает её руки. Она сворачивается в клубок в его тёплой постели, пока он забирается туда вслед за ней и она находит своими ледяными ступнями его тёплые ноги. Он вздрагивает и щипает её за руку, прося её не красть у него всё его тепло. Это был лишь кошмар. Всего лишь глупый сон. Она хочет рассказать ему о её плане побега, но не может, не здесь, не в этом доме. Вместо этого она спрашивает о его кошмарах. Как так получается, что она никогда не просыпается от его криков во сне? — Мои сны в основном о том, что я теряю тебя, — объясняет он. — Я успокаиваюсь, когда понимаю, что ты в безопасности. — Ей нечего ответить. Он лишь улыбается, и не ожидая от неё ответа. — Сегодня мой кошмар тоже был в основном о тебе, — тихо признаётся она. — Я должна была убедиться, что ты в порядке. — Она понятия не имеет, почему рассказывает ему это. Он слегка сжимает её руку под одеялом. Она ждёт утра, чтобы рассказать ему о своём плане. Как только солнце всходит, она надевает одну из его курток и свободную пару обуви. И пока они не торопясь идут к её дому, так медленно, что и бабочка бы их обогнала, она рассказывает ему о плане, о восстании в Восьмом, и о том, что они не смогут исполнить ожидания Сноу. — А если мы не сможем ему угодить, он не остановится, пока не заберёт у нас всё. Все будут в опасности – ты, я, Гейл, моя семья, твоя – все, о кто нам близок. Я это знаю. — Так что ты хочешь бежать, — говорит Пит. Она кивает, — а что Гейл об этом думает? — Я ему ещё не рассказала. Но его будет не сложно убедить. Просто я знаю, что Сноу за нами присматривает, особенно теперь, когда я согласилась… лучше стараться. — Она прикусывает щёку, удерживая в себе любые слова о детях. — Мы не уйдём далеко, прежде чем они нас найдут. Они останавливаются перед её домом. Она вытягивает её руки из тепла карманов, вместо того заключая их в тепло собственных ладоней. — Если ты правда хочешь бежать, я пойду за тобой. Она ему верит.***
Всё разваливается на части, когда Гейл отказывается бежать, слишком воодушевлённый нарастающими волнениями и перспективой восстания. Она едва сдерживает себя, чтобы не закричать, что он не понимает, что на самом деле может произойти. Что, если Сноу решит продать его, или шахта обрушится, пока он внутри, или вся его семья погибнет в пожаре, пока он будет в той самой шахте, без шанса даже на прощание? Но она и так сказала слишком много, не стоит втягивать его в свою глупую безнадёжную сделку со Сноу. А потом она видит, как кожу на его спине раздирают в клочья ударами розг, и понимает, что не может сбежать. Как она пришла к такой жизни? Ох, если бы только Сенека Крейн додумался её уничтожить, взорвать её на кусочки, всё было бы по-другому. Пит стал бы единственным победителем, смог бы вернуться домой без какого-либо скандала, смог бы жить относительно нормальной жизнью, а Гейлу бы ничто не угрожало. Она сидит на кухне одна, рядом с Гейлом, потерявшим сознание, и её мысли движутся по кругу. Она представляет, как они меняются местами, представляет, что Гейл оказался в играх вместо неё, и это оказывается почти невыносимым. Она такая эгоистка. Всю эту кашу заварила она, и ей некуда бежать от этого факта. Она достала те ягоды, и уже неважно, зачем. Неважно, сделала ли она это чтобы спасти себя, или Пита, или начать восстание – это не имеет значения. Имеет значение лишь то, что произойдёт дальше. Она смотрит на Гейла, проводит кончиками пальцев по его лицу, по щеке, бровям. Она не может понять, откуда взялась эта боль в её сердце. (Или может. Она любит Гейла так же сильно, как любит Пита. Список людей, которых она любит, стал таким длинным: Прим, Пит, Гейл. Как она может уберечь их всех?) Она должна бороться. А если она умрёт, то умрёт как охотник, не добыча. И это должно что-то значить, верно? Так что она остаётся и сражается. Что подумает Пит, узнав о её решении сопротивляться? Он сам об этом говорил в Капитолии, прежде чем угодить в ловушку Сноу, он говорил, что они, возможно, ошиблись, пытаясь усмирить мятежные дистрикты. Он ведь тоже будет бороться, вместе с ней? И это будет многого ему стоить, потому что у Сноу есть ожидания. Если Китнисс останется с Гейлом, выберет остаться здесь, бороться и быть вместе с ним, это сделает Пита уязвимым, потому что он тоже останется с ней и будет бороться, несмотря ни на что. Он будет любить её, даже если это будет безответно, и ему придётся многим за это заплатить. Она смотрит на Гейла. Думает о Мадж. Думает о том, какая она эгоистка, и как она каждый раз кого-то ранит, вне зависимости от её выбора. Но она должна сделать выбор. Она легко целует Гейла и объясняет, что не собирается сбегать, даже когда он снова соскальзывает в дурманный сон. Но этот дурман нужен, чтобы его вылечить, а не навредить. Она смотрит на него, спящего, ещё минуту, и затем поднимается. В этот раз она накидывает пальто и обувается, прежде чем покинуть дом. Снаружи она набирает снега и прижимает его к щеке, пока идёт. Пит на кухне, печёт хлеб и очень удивляется, увидев её. — Как Гейл? — Не очень, — отвечает она, стягивая с себя обувь и оседая на стуле. — Мы не можем сбежать, Пит. — Я знаю, — отвечает он тихо, почти с грустью. — Попробуй отдохнуть. Тебе нужен сон. — Как и тебе, — парирует она. Он качает головой и возвращается к тесту. Она наблюдает за ним, и чувствует, как в её голове вырисовывается решение. Она любит Гейла, и поступит, как должно. Она позволит ему бороться, чего он так отчаянно хочет, и она будет бороться вместе с ним, плечом к плечу, но она даст ему найти кого-то, кто будет его любить так, как нужно. Кого-то, вроде Мадж, кого-то хорошего, кто хочет семью и детей и не так труслив, как она сама. А Пит достанется ей, и это будет её последний эгоистичный поступок. Это то, чего хочет Капитолий, но это не будет ради Капитолия. И это будет её последний эгоистичный поступок, потому что отныне она сделает всё, что только сможет, чтобы сохранить Питу жизнь. Она даст ему всю любовь, на которую только способна, она выйдет за него замуж, родит ребёнка, и сделает всё, чтобы быть уверенной, что он не погибнет в этой битве.***
Пит хочет осмотреть её лицо, и она ему не мешает. Он опускается на колени перед стулом, где она сидит, и она чувствует запах теста на его руках, пока он кончиками пальцев проводит по её опухшему глазу. — Тебе ведь не очень больно? — Спрашивает он. Она качает головой и он нежно обхватывает её лицо. Повинуясь импульсу, она оставляет мягкий поцелуй на его ладони. Он смотрит на неё, и она тянется рукой к его лицу, чтобы смахнуть крошки муки с его щеки и слышит, как он сглатывает. — Пит, — шепчет она, — закрой глаза. И он закрывает. Секунду она смотрит, как подрагивают его длинные ресницы, а затем сдвигает руку, скользя ему на шею, большим пальцем проходясь по емочке уха и по светлым кудрям, которые пора бы подстричь. Она целует его мягко, аккуратно. Он не двигается, не открывает глаза и даже не дышит, и это странным образом смягчает её сердце. Она поглаживает его щёку большим пальцем и целует его снова, прикасаясь своими искусанными губами к его. Он немного раскрывает рот и его рука дрожит рядом с её лицом. — Китнисс, — в его шёпоте слышится вопрос, мольба, обещание, и она отстраняется, раскрывает глаза, наконец встречаясь с ним взглядом. Она пропускает его волосы сквозь пальцы. — Я не хочу быть с тобой потому, что Капитолий говорит мне, что я должна, — шепчет она. — И я не хочу не быть с тобой, потому что Капитолий говорит мне, что я должна. — Она не уверена, что это имеет какой-либо смысл. Он придвигается к ней ближе, перекладывая руку ей на бедро. — А чего ты хочешь? — Спрашивает он. Она чуть расставляет колени, притягивая его ближе. — Я хочу поцеловать тебя. Только для нас. — Только для нас, — повторяет он. Она кивает. И он целует её, только для них. Она осознаёт, что это ложь – и всегда будет ложью, пока она утаивает от него детали её соглашения со Сноу, и почему именно она выбрала то, что выбрала. Но в то же время, это не ложь. И это её последняя отчетливая мысль, прежде чем она закрывает глаза, раскрывает губы, и позволяет ему поцеловать её, мягко, нежно и застенчиво – настоящий, честный поцелуй. Это не ложь, потому что она хочет поцеловать его, хотя бы чтобы увидеть, если ей захочется ещё. И ей хочется.***
Хеймитч смеётся над её предложением начать восстание. Но это ведь зависит не только от него, верно? Под Тредом меняется весь дистрикт, и Китнисс начинают сторониться, но ей на это плевать. Она избегает Гейла, хотя и делает, что может, для того чтобы поддержать его семью. По крайней мере, она знает, что они живут лучше теперь, когда Хейзел работает у Хеймитча. Это всё – лишь на время. Они с Питом так и не разговаривают о тех поцелуях на кухне, и это всё упрощает. Она больше не прокрадывается в его дом под покровом ночи – вместо этого, он начинает оставаться у неё, и её мама не задаёт никаких вопросов. Китнисс отчасти любопытно, если той хочется что-то спросить, если её мать хотя бы иногда всё ещё хочет быть её матерью, сказать что-то, что угодно, о парне, который, вне зависимости от того, делит он с ними ужин или нет, всегда появляется в их доме, когда наступает время ложиться спать, и исчезает вместе с Китнисс за закрытой дверью её комнаты. Но мать не говорит ей ни слова. Пит быстро находит общий язык с Лютиком, и без всякого труда завоёвывает симпатию Прим. Он пытается научить её рисовать, а она, в свою очередь, учит его делать сыр. Китнисс не на что жаловаться, ведь в итоге её любимые сырные булочки получаются особенно сырными. И она более чем рада тому, что у неё есть Пит, в вечер, когда она встречается с Бонни и Твилл, когда по забору пускают ток и она чудом возвращается домой, с отбитым копчиком и сломанной ногой, и сироп от кашля уносит её в бессонное забытие. — Останься со мной, — бормочет она. Она засыпает раньше, чем слышит его приглушённый ответ, но она и так знает, что он останется, и он остаётся. На следующее утро она просыпается и обнаруживает Пита всё ещё рядом с ней, но теперь он лежит на животе и рисует. Она наблюдает за ним, впитывая в память выражение глубочайшей концентрации на его лице, как будто он полностью погружён в свой собственный мир. На рисунке – Леди и Лютик. Должно быть, специально для Прим. — Пит, — шепчет она, и он поворачивается к ней с улыбкой, наверняка собираясь пожелать ей доброго утра и спросить о её самочувствии. Вместо этого она его целует. Она вовсе не думает о сделке, целуя его. Она знает лишь то, что ей хочется его поцеловать, так что она это делает, и проходит лишь мгновение перед тем, как он ей отвечает. Но он быстро отстраняется и радостно на неё смотрит, хотя в его глазах ясно виден вопрос. Он прикасается к её щеке. И она вспоминает, что не может действовать медленно, не может просто целовать его время от времени, когда почувствует внезапную потребность, потому что так детей не делают. — Что это у тебя с лицом ? — Наконец спрашивает она, — мне можно тебя целовать, когда мне захочется, я же твоя невеста, — она скрещивает руки на груди. Его лицо принимает игривое выражение и он дёргает её за растрёпанную косу. Она внезапно осознаёт, как нелепо, должно быть, выглядит – волосы взлохмачены, на на подбородке, скорее всего, следы от слюны, дыхание кислое со сна. Конечно, он и раньше это видел, и она не может об этом долго думать. Вместо того, лучше она сконцентрируется на том, чтобы он не оставался игривым. — Я не был уверен, что ты действительно моя невеста, — говорит он, и они оба замирают, потому что эта комната напичкана жучками, как и все остальные, и она не может им позволить об этом забыть. Внезапный страх стальными когтями впивается в её сердце, потому что если этот разговор услышит Сноу, он сразу поймёт, что она и не пыталась выполнить свою часть сделки. И он запросто может решить, что пора ей о себе напомнить. — Ну да, — легко отвечает она, поддразнивая его. — И как твоя невеста, я требую, чтобы ты отнёс меня в ванную, чтобы я могла умыться. Он прыскает от смеха и поднимает её на руки. Они открывают каждый кран в ванной, распахивают окно, закрывают дверь в комнату и садятся рядом неподвижно, спиной к ванне. — От нас ждут, что мы поженимся, Пит, — шепчет она, так тихо, как только может. — Он ждёт, что мы поженимся. Это не трюк, чтобы на время всех отвлечь. Это должно произойти, рано или поздно. — Я это знаю, — шёпотом отвечает Пит, и она пристально смотрит на его губы, чтобы не пропустить ни слова, — но я не хочу, чтобы ты меня целовала просто потому, что не можешь от меня отделаться, — эти слова, даже сказанные шёпотом, звучат надломленно, и она мягко качает головой. Она не может позволить ему так думать. Отныне это всё только для Пита. Чтобы сделать его счастливым, любить его. И правда в том, что… — Не только поэтому, — отвечает она. — Только для нас, помнишь? Он смотрит на неё в ответ, выглядя настолько же разбитым, как она чувствует себя. — Пит, я не стану тебе лгать и говорить что хочу выйти за тебя замуж. Я ни за кого не хочу. — она останавливается, — Но если бы мне не хотелось тебя поцеловать и без камер, Пит, я бы не стала. Ты должен это понимать. Всё его лицо смягчается. И она даёт выскользнуть тому, что, может быть, и ложь, но отчасти всё-таки правда. — Мне иногда хочется… большего… — она не может продолжать, только не с таким горящим лицом, но опустив взгляд на пол, она всё же выдавливает это из себя, — иногда, когда мы целовались.. я чувствовала… голод, — вот оно. Это не ложь хотя и звучит, конечно, ужасно смешно. Она не может поднять на него глаз. — Мне это знакомо, — шепчет он тяжёлым голосом. Его пальцы находят её подбородок, и он приподнимает её лицо. — Китнисс, ты и понятия не имеешь, насколько мне это знакомо. Её пульс учащается от того, каким взглядом он на неё смотрит, её рот пересох, но теперь она не может отвести от него глаз. И он целует, целует, целует её, и это совсем как на кухне, совсем как в пещере, так что она целует, целует, целует его, и просто хочет, чтобы он был ещё ближе, хочет большего. Он хочет того же. Его руки находят её талию, и он почти что перетаскивает её себе на колени. Она случайно задевает коленом его живот и горячая внезапная боль из ниоткуда пронизывает её ногу, но вдруг его губы скользят по её челюсти и опускаются вниз, на горло, и всё её тело резко встряхивает. Его руки на её бёдрах, и он приподнимает её, игнорируя их неловко стукающиеся конечности. Она оказывается на его коленях, с ногами, раскинутыми по обе стороны от него. И его быстрые, неумолимые руки, каким-то образом успевшие распустить её косу, запутаны у неё в волосах. Его собственные волосы такие мягкие под её пальцами, и она может почти почувствовать вкус хлеба, что он приготовил на завтрак, и её рот наполняется слюной, и это всё слишком… — Оу! — Восклицает Прим. От неожиданности, Китнисс и Пит стукаются головами, и она спешно соскакивает с него. Прим с широко раскрытыми глазами и округлившимся ртом замирает, не отпуская дверной ручки, и Китнисс не знает, что сделать, что сказать. Она оглядывается на Пита, но он, всегда так искуссно оперирующий словом, оказывается таким же безмолвным. — Прим… — начинает она. — Прости! — Пищит Прим, — мама хотела посмотреть, как ты, и спросить, если ты придёшь завтракать. — Я в порядке, — говорит Китнисс, несмотря на то, что синяки болят, будто свежие, и жгутся почти так же сильно, как её лицо. — Через минутку спущусь. Прим кивает и хлопает дверью, убегая. Китнисс смотрит на Пита. — Упс, — говорит он. Она толкает его в плечо. Он начинает смеяться, и она неловко поднимается на ноги. Он ловит её, когда она начинает падать, и она улавливает своё отражение в зеркале. Лицо у неё действительно пылает. Губы припухли от поцелуев, волосы спутаны в узел вокруг шеи, пижама вся мятая. — О нет, — шепчет она. Пит лишь смеётся, явно довольный собой. Она запирает его в ванной в качестве наказания, пока сама ковыляет по комнате, одеваясь. Волосы она заплетает в новую аккуратную косу, и выпускает Пита из ванной, чтобы умыться самой. Ей нужно собраться. Она вспоминает громко сказать кое-что, пока он помогает ей спуститься: — Если моя сестра ещё хоть раз застанет нас в таком положении, я с тобой неделю разговаривать не буду. Она надеется, что жучки это уловят. Звук его счастливого громкого смеха они уж точно не пропустят.***
Мама приговаривает её к постельному режиму, но Пит остаётся с ней на протяжении всей недели. Они находят способы себя занять: дополняют семейный справочник растений; раз в день Пит относит её вниз, для разнообразия в обстановке; они целуются, пока Китнисс едва не задыхается. Прим ни разу не напоминает о том, в каком виде она их застала, и Китнисс любит её за это ещё больше. Однако её мать хочет об этом поговорить. Это происходит, пока Пит и Прим на кухне увлечённо смешивают ингредиенты для торта, попутно заляпывая в них все поверхности, а Китнисс перед телевизором своими глазами обнаруживает странности в съёмке разрушенного Тринадцатого дистрикта. Если репортёр на самом деле не в дистрикте, если это всё обман, то что там на самом деле происходит? И как это узнать? Если Твилл и Бонни были правы… — Китнисс, — окликает её мама, и Китнисс заставляет себя отключить телевизор, переключая внимание на мать. Она почти что шокирована тем, насколько серьёзной та выглядит, нервно теребя кухонное полотенце. — Мне нужно с тобой поговорить, — она смотрит на Китнисс с напряжённым лицом. — О чём? — О твоих отношениях с Питом, — аккуратно отвечает она. Китнисс напрягается, но не прерывает её. — А что с этим? — Я понимаю, что вы с ним близки, — говорит её мать. — И я понимаю, что ты теперь – молодая женщина, а я помню, каково это. Я знаю, что на тебе сейчас большое давление из-за… из-за многих вещей, так что я просто хотела убедиться, что ты знаешь, что всегда можешь ко мне обратиться. Не совсем понятно, что именно предлагает ей мать. Однако Китнисс не может перестать на неё пялиться. Её разум возвращается к Питу, к их бесконечным поцелуям, наконец, настоящим, к желанию новых поцелуев, и желанию большего, чем просто поцелуев. А затем она вспоминает Гейла, как они избегают друг друга, как сильно она по нему скучает. (Он теперь с Мадж? Или Ливи? Или кем-то ещё? От одних только мыслей об этом у неё скручивается желудок.) — Мистер Мелларк был в тебя влюблён, — говорит она, — но ты выбрала папу. — Да, — подтверждает её мать. Упоминание мёртвого мужа её не отпугивает, она лишь молча ждёт продолжения. — Почему? — Шепчет Китнисс, — как ты поняла, что любишь его, а не Мелларка? Мама обдумывает её вопрос. — Я не сразу была в него влюблена, — говорит она. — И я всегда думала, что, так или иначе, буду с отцом Пита, правда так думала. Я знала о твоём отце, что он красивый и хорошо поёт, но я его не любила, пока однажды не проснулась, и не поняла, что теперь люблю. Я любила его, как никогда раньше, и я хотела засыпать, видя его улыбку, и просыпаться вместе с ним, и я знала, что мне необходимо, чтобы он жил, даже если я потеряю всё, лишь бы он был со мной… Её голос обрывается, и Китнисс почти что хочет забрать свой вопрос назад, потому что мама действительно его потеряла, а вместе с ним и часть себя. Ей хочется встряхнуть её, и спросить, как она могла позволить себе так полюбить кого-то, так тесно связать с ним свою жизнь. Но она сама выбрала связать свою жизнь с жизнью Пита. Бороться вместе с ним, сохранить его жизнь любой ценой. И может с ней случится то же – одним утром она проснётся, и поймёт, что нуждается в нём. Она вспоминает о своих кошмарах. Она уже нуждается в нём. Просто не так, как об этом говорит её мать. Она любит его, но не так, как её мать любила её отца. И, может, это к лучшему. Мама подходит к ней и аккуратно прикасается к её колену, нагнувшись поближе. — Китнисс, ты любишь Пита? И она любит его, по крайней мере, по-своему. — Да. — Её мама улыбается и встаёт, а Китнисс притворяется, что так и не заметила Пита, стоящего в дверях, и позволяет ему скрыться, как если бы он ничего не услышал.***
Чья-то рука касается её плеча, прерывая поток воспоминаний. Она смотрит на незнакомое лицо. Оно обрамлено густыми тёмными волосами, а глаза на нём – красивого зелёного цвета с золотыми вкраплениями. Это доброе лицо; молодое, красивое лицо, принадлежащее молодой, красивой женщине, и Китнисс таращится на неё. Молодая красивая девушка с добрым лицом мягко ей улыбается. Китнисс смотрит на её горло. Они в Капитолии. Это Безгласая. И молодая красивая Безгласая жестами просит Китнисс встать. Она оглядывается за плечо – там стоит другая Безгласая. Они жестикулируют ей, и в углу комнаты она замечает открытую дверь, предназначенную явно не для гостей, только для обслуги, для Безгласых, и для неё, Китнисс, тоже. Она позволяет тихой женщине помочь себе встать и вывести себя из комнаты. Ей так хочется упасть обратно в свои воспоминания, где стремительно падает снег толстым слоем по земле, где всё такое острое, хрустящее и чистое. Они ведут её вниз, по узкой лестнице. Она запинается, но её ловят и приводят на кухню. Они держат её руки под краном с водой и аккуратно вытирают с неё всю его кровь. Она наблюдает, как река крови стекает в слив раковины вместе с водой, и затем они вытирают её руки, бормоча бессмысленные звуки, от которых её клонит в сон. Она думает о дожде из крови, пытается представить, как бы он чувствовался. Всё здание встряхивает, громко дребезжит посуда. Безгласые тревожно переглядываются. Ей нравится звук, с которым дождь бьётся об окно. Совсем не как снег. Снег белый. Её платья были белые. Огромные, чудовищно-изысканные белые платья. Она очень, очень хорошо их помнит.***
В ночь перед фотосессией в свадебных платьях она сама не своя. Снаружи на землю падает белёсая мокрая каша, будто небо не знает, если ему хочется пустить дождь, или снег. Китнисс в кровати, пока Пит ходит по комнате, подготавливаясь ко сну. Она наблюдает за ним. Платья вокруг служат болезненным напоминанием того, что она должна сделать, но это, конечно, не причиняет такую же боль, как, например, взрыв в шахте, или любой другой несчастный случай, что обагрит её руки кровью любимых. Как только Пит устраивается рядом с ней в кровати, выключает свет и натягивает на них обоих одеяло, она набрасывается на него. Она целует его один, два, три раза, и от удовольствия он легонько смеётся ей в губы. Она позволяет ему перевернуть себя на спину, и он оставляет цепочку из поцелуев у неё на шее. Но она притягивает его лицо обратно к своему, чтобы поцеловать его в губы, и пытается расслабиться в этом. Может, она и не умеет целоваться, но она умеет целовать Пита, и этого достаточно. Она знает, что ему нравится, когда она мягко проводит пальцами по его шее, знает, что он не против, если она слегка укусит его, знает его улыбку напротив её губ, когда у него получается вырвать из неё тихий стон. Так что она целует его, и согревается от этих поцелуев. Его язык встречается с её, и она чувствует, как в ней собирается тепло, распространяясь с пальцев на ногах и до самой макушки. Он передвигается, так, что её бедро оказывается поймано между его. И это так легко, так приятно. Будет совсем несложно сделать большее. Но её желудок сводит спазмом от этой мысли, разум мгновенно расчищается и ей приходится приложить усилие, чтобы не напрягаться. Она чувствует, как он затвердевает напротив её бедра, и это всё же заставляет её напрячься. Он аккуратно отстраняется от поцелуя, давая ей пространство. Так это и работает. Уже несколько недель они занимаются этим каждую ночь, и каждую ночь останавливаются примерно в тот же момент. Он робко ей улыбается и прижимается носом к её щеке, счастливый, любящий, и влюблённый в неё, и она хочет думать только об этом, ни о чём другом. Она будет думать только об этом. Она приподнимается, чтобы поцеловать его. — Я не хочу останавливаться, — это не ложь. Она находит край его футболки и тянет за него, не прекращая поцелуй. Через мгновение она отстраняется от него, чтобы стянуть футболку, и он тяжело дышит, поднимая руки, чтобы помочь ей. Она снова целует его, прежде чем он успеет что-нибудь сказать, и переворачивает его на спину, становясь главной. Она пробегает руками по его груди и животу и целует, целует, целует его, потому что она знает, как целовать его, потому что ей нравится, и она не боится целовать его. Его кожа мягкая под её прикосновением, и жар растекается вдоль её позвоночника, от того, как она его трогает, и как его жар исходит от него, проникая к её коже сквозь одежду. Она пытается сохранять дыхание спокойным и оседает на него, когда он снимает с неё футболку и отбрасывает её в сторону. Кажется, весь мир замирает. Мокрый снег бьётся о стекло окна, и тёплый воздух комнаты холодит её кожу, а её сердцебиение ещё громче, чем стук дождя. Она слышит его грохот у себя в ушах, устремив взгляд на спинку кровати. Его руки находят её талию и обжигают её кожу сквозь пижаму. — Китнисс, — звук его голоса тихий, низкий, надломленный. — Посмотри на меня. И она смотрит. Его глаза потемнели, щёки раскраснелись. — Я никогда этого не делала, — признаётся она. — Я тоже, — выдыхает он, и его взгляд опускается к её груди, ровно на секунду, прежде чем с виноватым выражением вернуться к её глазам. Она знает, как она выглядит. И он это знает. Но, что самое главное, она знает, что он любит её. Она хватает его руки. И не позволяет себе оторвать взгляд от его лица, кладя их на свои груди. — Китнисс, — теперь её имя на его языке звучит совсем сломленно и большими пальцами он поглаживает вершинки её грудей, и она чувствует, как весь тот жар от их поцелуев возвращается к жизни, и она чуть дрожит, чувствуя, как соски затвердевают под его пальцами, когда он их аккуратно сжимает, и тогда она не может не закрыть глаза. Она всё ещё крепко сжимает его запястья, когда он передвигает руки её на спину и укладывает её вниз, мягко её целуя. Она выпускает его руки, чтобы прикоснуться к его плечам, его лицу, запустить пальцы в его мягкие волосы, и его ладони пробегают вниз по её обнажённой спине. Его рот находит её ключицу, осыпает поцелуями её кожу, и она сжимает его волосы в кулаки, когда эти поцелуи перемещаются на её грудь. Она прогибается навстречу ему со рваным вздохом на губах, когда он вбирает её сосок в рот, очерчивая его языком. Она бормочет его имя, прижимая его к себе ближе, всё её тело звенит от переизбытка чувств. Его губы возвращаются к ней, и она целует его, влажно, жарко. — Китнисс… — шепчет он, забывая вдохнуть, — ты слишком… ты… Китнисс, я… — его поцелуи голодные и настойчивые, и он так этого хочет, так сильно этого хочет, и всё, что она знает, это что он… Её руки находят резинку его пижамных штанов и она тянет их вниз. Его горячее дыхание обдувает её плечо, пока он помогает ей, и когда пижама больше им не мешает, весь мир внезапно вновь останавливается. Её рот пересыхает, а сердце в груди бьётся всё быстрее и отчаяннее. Он целует её. Она чувствует его жар, гладкость и твёрдость рядом с собой, пока его руки колеблются у края её пижамы. Мир вокруг неё крутится слишком быстро, но она пытается ответить на его поцелуй. — Мы можем остановится, — шепчет он и чуть-чуть отстраняется. Её добрый милый Пит. Он никогда на неё не давит. — Всё хорошо, Китнисс, — уверяет он, легко её целуя, — мы можем остановиться. — И смотрит прямо на неё. Она качает головой. — Я не хочу останавливаться, — шепчет она. И с абсолютной уверенностью понимает, что это ложь. Но они не могут остановиться, только не теперь, когда уже зашли так далеко. Всё ведь было хорошо до этого момента, а она обещала ребёнка. У неё осталось не так много времени. Ей нужен ребёнок. — Я хочу, — настаивает она. — Мне поставили укол, — ещё одна ложь. — Мы можем это сделать. Я хочу. Он кладёт руку на её колено. Переходит на внутреннюю поверхность её бедра. Ведёт её глубже. Её колени сжимаются, будто двигаясь сами по себе. — Нет, — говорит он со знающим взглядом. — Не хочешь. Он откатывается от неё и натягивает штаны обратно. Прикасается к её руке. — Дай мне пару минут, хорошо? — Пит… Он мягко её целует и проводит пальцами по её волосам. — Всё в порядке, — бормочет он. Ещё один аккуратный поцелуй, и она смотрит, как он скрывается за дверью ванной. Внезапно ей становится холодно, она находит свою футболку и накидывает её обратно. Но ткань кажется слишком горячей. Она медленно вдыхает и выдыхает. Через несколько минут он возвращается, как и сказал, и забирается в кровать рядом с ней. Она цепляется за него, внезапно чувствуя абсолютный ужас, понятия не имея, от чего.***
На следующий день она понимает, что Сноу должен был услышать всё в мельчайших деталях, должен был знать, что она и не спала с Питом, что уж говорить о настоящей попытке забеременеть. Она снова говорит с Хеймитчем о перспективах восстания, но он всё так же скептичен. В эту же ночь объявляют о проведении Квартальной Бойни. Её хотят послать обратно на арену. Она вскакивает на ноги и несётся прочь из дома прежде, чем успевает это осознать. Чьи-то руки её обхватывают и она кричит, сухим рваным криком, и он грустно шепчет её имя. Нет. Она не может вернуться на арену. Из всех её страхов нечто подобное даже не посещало её мысли. Такого никогда не было. Это не может быть по-настоящему. Это не могло быть спланировано семьдесят пять лет назад. Это придумали специально для неё. Потому что это она вдохновила то, что происходит в Восьмом, и она не смогла это остановить. Она падает на Пита, прямо в её заднем дворе, и вспоминает слова Сноу. У него был план чтобы её уничтожить, но это не будет привлекательным жестом, так что, если он сможет этого избежать… Но он не смог, и её отправляют обратно на арену. У неё не получается вдохнуть, но она сворачивается в клубок, пытаясь вжаться внутрь себя, и Пит лишь крепче обнимает её.***
В какой-то момент Пит относит её обратно в дом, где к ней тут же прижимается Прим – хоть какое-то утешение. С дикими глазами к ним прибегает Гейл, поднимает её с кресла и прижимает к себе, шепча извинения в её волосы. Но уже слишком поздно, слишком поздно придумывать новый план. Если бы только они сбежали, если бы она укрылась в безопасности лесов, пока у неё был такой шанс, этого можно было бы избежать. Но она выбрала остаться и бороться, решила быть охотником. Однако Сноу всё равно нашёл способ сделать её добычей. Он не говорил, что планирует избавиться от неё. Он сказал, что может избавиться от них. Она отстраняется от Гейла и оглядывает кухню. От слишком яркого света ноют глаза. Прим вытирает слёзы, и мама пытается спрятать покрасневшие глаза, но Пита нигде не видно. Она не отправится на арену в одиночку. Мужчина-трибут тоже должен вернуться, и это значит – Хеймитч, либо Пит. Ей кажется, что её вот-вот стошнит, и она снова выбегает из дома. Гейл кричит её имя, но не следует за ней. Хеймитч совсем не удивляется, когда она вламывается в его дом. Через всю кухню на неё смотрит Пит, Хеймитч мерно опустошает бутылку, и она понятия не имеет, что должно произойти теперь. Она не может позволить Питу умереть. Но и не может хотеть, чтобы Хеймитч отправился на арену. Они оба – часть её маленькой сломанной семьи, и им нельзя туда возвращаться. И пока она таращится на Пита в ответ, она понимает, почему он сюда пришёл. Она трясёт головой. Пит лишь грустно смотрит на неё, уже всё решив. Она продолжает трясти головой. — Мне нужно выпить, — бормочет она. Хеймитч громко хохочет, но передает ей бутылку. Содержимое мерзко обжигает её горло. Пит вырывает бутылку из её рук. Она хочет на него накричать, нарычать на него, сделать так, чтобы он её ненавидел, хочет орать во всю глотку. Вместо этого она лишь падает на один из стульев. — Слушайте, — начинает Пит. — Через три месяца мы трое возвращаемся в Капитолий: двое трибутов и один ментор. Мы не может этого изменить. Но можем подготовиться. Мы можем тренироваться. — Он отбирает бутылку и у Хеймитча, заслуживая злобную ругань от него. — Двое из нас могут выжить. — И ты хочешь, чтобы это была я и Хеймитч, — обвиняет она. Пит не отвечает. Ему и не нужно. Она знает, чего он хочет. Но это неважно. Ей всё равно, что он об этом думает. Месяцы назад она приняла решение сохранить Пита в безопасности, выбрала бороться вместе с ним – этого она и будет придерживаться. Они будут бороться, и она сохранит его жизнь, вне зависимости от того, будет Хеймитч её ментором, или трибутом, она не позволит Питу умереть. И не важно, чего хочет он. Это то, что нужно ей.***
Она почти засыпает на том самом стуле, но Пит берёт её на руки, и относит в её дом, игнорируя её протесты о том, что она не спит и может идти сама. Если её мама, сестра или Гейл ещё не спят, она их не видит, и вскоре она остается в своей спальне наедине с Питом, и они, полностью одетые, забираются на кровать. Они не разговаривают той ночью, если не считать её криков, проникших за пределы её кошмаров, и его успокаивающего шёпота. Это долгая ночь. Следующий день начинается вместе с новым режимом, придуманным целеустремлённым Питом. Китнисс делает всё, что он хочет, вместе с Хеймитчем изображая из себя профи: тренируется, смотрит записи старых игр, подготавливается. Она находит возможность поговорить с Хеймитчем в тот же вечер, напомнить ему о его долге перед Питом. В прошлом году он помог Китнисс выжить, так что в этот раз он должен сохранить жизнь Питу. Если Пит попадёт на арену – он же оттуда и выберется. Вместе они смогут этого добиться. И Хеймитч нехотя соглашается. Они тренируются, и все вокруг пытаются им помочь – её мама, Прим, даже Гейл. Это позволяет Китнисс сосредоточиться, тратить своё время и энергию на что-то стоящее. Это теперь её борьба. Дистрикт 12 не готов для восстания, так что это её способ сопротивляться. Она может спасти Пита. И это значит, что она умрёт. Она на этом не зацикливается. Она ведь была готова умереть и раньше, верно? Только на этот раз у неё будет причина. Чувствовал ли Пит то же самое, отправляясь на арену влюблённым в неё, готовым на всё, чтобы сохранить ей жизнь, даже если это будет значить конец его собственной? Она смотрит на него, лежащего рядом с ней в кровати. Он повернулся к ней спиной, но она видит, что он не спит. — Пит? Он поворачивается к ней, тут же слепо протягивая к ней руку в уже привычном им жесте. — Что такое? — Шепчет он, — тебе лучше спать. Нам нужно сохранять энергию. Она ненавидит то, насколько сухо и безучастно звучит его голос. Всего неделя такого Пита, и её уже от него тошнит. Так что когда он собирается сказать что-то ещё, чтобы убедить её, она его целует. Это работает. Он отстраняется, смотрит на неё. В его глазах читается боль, но ей его не хватает, разве он не может этого видеть? Должно быть, он видит. Он целует её, руками обвивая её талию. Её разум занят мыслями об Играх, о бедном Хеймитче, которому, возможно, придётся снова в них участвовать, о Прим, о Гейле, неохотно признавшем, что Пит неплохой парень. Но хуже всего – она думает о той глупой сделке. Что, если бы она могла всё это предотвратить? Что, если бы она была беременна, а Квартальная Бойня не стала бы тем, чем она стала? Но об этом уже поздно думать. Она не хочет об этом думать. Ей хочется просто целовать Пита, и позволить себе не думать вообще. Она просовывает руки под его рубашку и чувствует гладкую кожу его спины, чуть приподнимает подбородок, чтобы он мог оставлять поцелуи на её шее. Его собственные руки тоже проникают под её одежду, и двигаются болезненно медленно, пока наконец его ладони не накрывают её грудь и она выгибается им навстречу. Он влажно шепчет её имя, пропитанное избытком эмоций. — Мне тебя не хватало, — выдыхает она. — Я хочу, чтобы ты был собой, хотя бы этой ночью, хорошо? Забудь об играх. Он кивает и целует её, и она не планирует ничего большего, чем просто поцелуй, или большего, чем найти способ утолить голод, сжимающий её желудок, но ей необходимо большее. Всё её тело будто окутано голодом, огнём и желанием, и она цепляется за его спину, руки, лицо. Он помогает ей снять с него футболку, а затем стягивает верх пижамы с неё. Ей хочется, чтобы он поцеловал её грудь, но она не знает, как его об этом попросить. Пит всегда даёт ей то, что она хочет. Она сжимает его волосы между пальцами и чуть подталкивает его голову вниз и это срабатывает. Она всхлипывает, когда его губы, наконец, находят её соски, полизывают и целуют их, и она почти что вскриквает, когда он слегка их прикусывает. Он отвечает ей гортанным стоном, жаром отпечатывающимся на её коже, и она тянет его обратно наверх, желает его поцеловать. Он устраивается между её ногами и она сгибает колени, притягивая его ближе, пробегается пальцами по его шее, шепчет его имя ему в губы, как он это любит. И его пальцы скользят вдоль её обнажённой спины и окунаются за край штанов, вырывая из неё тихий всхлип. Он кладёт руку ей на ягодицу и она сжимает его бёдра своими коленями, удерживая его лицо в ладонях. Она не уверена, как именно это происходит. Она об этом и не думает. В беспорядке конечностей они избавляются от остатков их одежды – неловкость, стеснение и вожделение скользит в каждом их движении. Она подаётся навстречу его пальцам, проникшим в неё. Она не может держать глаза открытыми, просто не может, но он дрожащими губами целует её сжатые веки, целует её нос, щёки и губы, и сгибает пальцы внутри неё. И это вырастает в ней так быстро, переполняя её. Она вжимает пальцы в его плечи, потому что не может этого вынести, не может. Он накрывает ладонью её грудь, и целует её, и теперь его большой палец тоже на ней, и всё её тело напрягается, прежде чем жаркое пламя растекается вдоль её позвоночника. — Открой глаза, — шепчет Пит, и она открывает, и в изумлении смотрит на него, пока это нисходит на неё. Весь мир в огне. Он убирает свои пальцы и целует её, пока она безвольно падает рядом с ним. — Китнисс… — Да, — выдыхает она. — Да. Да. Да, — отчаянными руками она тянется к его штанам. — Тебе сделали… укол… так что ты не… забеременеешь? — Он целует её между словами, не желая прекращать целовать её, и это вызывает приятную щекотку в её желудке, сохраняя тепло. — Да, — говорит она, нетерпеливо, требовательно. Разве это что-нибудь значит? Всё, что имеет значение – этот момент, и он. Быстрый, внезапный рывок внутрь неё оказывается совсем не таким, как она ожидала. Он выбивает из неё весь воздух, и это больно, и это растягивает её в болезненной, чуждой манере. Она чувствует себя странно наполненной этим вторжением, а он тяжело дышит ей в шею. На этом моменте заканчиваются все её познания о сексе. Пит выходит из неё, но ведь это ещё не всё? И действительно. Он вталкивается обратно, и это чувсвуется так же странно и неправильно, но в этот раз он попадает глубже, стонет громче, и она поглаживает его спину, вдыхая и выдыхая через нос, чувствуя боль, неопределённость и тяжесть. Ей нужно сделать хоть что-нибудь, так что она влажно целует его, пытаясь найти в этом успокоение. Он толкается внутрь, выходит. Она не знает, что ей делать. Она пытается двигаться вместе с ним, но это лишь возвращает боль новой волной, так что она замирает и крепче вцепляется в его руки. — Я… я пытаюсь не делать тебе больно, просто… — он запинается, почти полностью выйдя из неё. Его руки дрожат, едва удерживая его на весу, на лбу скапливается пот. Она подаётся наверх, чтобы поцеловать его, и это движение вбивает его вглубь неё на всю длину. И это не кажется таким уж чужеродным, заставляя нечто внутри неё болезненно засвербить со странным, сладостным ощущением. — Пит… — шепчет она, цепляясь за него, когда глубоко стонет её в кожу. Ей дышится чуть легче. — Поцелуй меня, — он повинуется. — И… и делай то, что кажется правильным, — шепчет она ему в губы. Он едва заметно кивает. Толкается внутрь. Выходит наружу. Она смотрит вниз, наблюдает, как он исчезает в ней, затем выходит из неё, и снова исчезает. Ощущения такие странные, но ей это нравится. Что-то нарастает внутри неё. Она крепче ухватывается за его плечи, наклоняет бёдра чуть по-другому. Его движения становятся всё более отрывистыми и он повторяет её имя, словно мантру, едва целуя её. И затем он делает внезапный рывок бёдрами, толкая её вверх по кровати, и падает на неё. Она цепляется за него, её волосы липнут к шее, мокрой от пота – его, её, их. Он неровно дышит рядом с её ухом, и его признание звучит очередным вздохом: — Я люблю тебя. Часть её хочет ответить ему, что она тоже его любит. Или что она очень заботится о нём, что он ей нужен. Но из неё выскальзывают другие слова. Она говорит это, не успевая подумать о том, что хотелось бы услышать ему. — Ты мой, — шепчет она. Он кивает, целует её в челюсть. Он горячий и тяжёлый, всё ещё глубоко внутри неё, и ей не хочется, чтобы он её покидал. Она повторяет это, с решимостью, которую не может объяснить: — ты мой. Она действительно эгоистка.***
Он будит её мягким поцелуем в щёку, аккуратно пряча свою радость. Она целует его в губы. — Может, сделаешь мне сегодня поблажку на тренировках? — Спрашивает она. Он торопливо кивает, радость слегка просачивается насквозь и они целуются, лениво и непринуждённо. Он спрашивает, что она хочет на завтрак. Она просит булочек с сыром. Он говорит, что ей стоит расширить её гастрономические горизонты, и она спрашивает его, зачем нужен пекарь, который не печёт ей то, что она хочет. Он смеётся и говорит, что им стоит одеться прежде, чем в комнату зайдёт Прим. И смеётся ещё сильнее над выражением её лица. Чувствуя в себе небывалую дерзость, она выскальзывает из под простыней и с голой задницей направляется в ванную. Его глаза впиваются в неё, смех резко обрывается. Она лишь захлапывает дверь и щёлкает замком. В зеркале она осматривает себя, изучает своё самодовольное улыбающееся лицо. На голове – полнейший беспорядок, шея и верхняя часть грудей усыпаны маленькими красными отметками, но, в целом, она выглядит как обычно. Потому что то, что произошло вчера, ничего не меняет. Они всё ещё должны тренироваться, и через какие-то недели им придётся вернуться на арену. Сердце болезненно ноет в её груди. Ей почти что хочется отменить прошлую ночь, потому что произошедшее лишь всё усложнит. Пит теперь будет сражаться ещё ожесточённее, чтобы сохранить её жизнь, и она как никогда понимает, что ей необходимо, чтобы он остался в живых, несмотря ни на что. Она не может повторить путь своей матери, вручив свою жизнь в руки мужчины, только чтобы потерять его. Она не может. Но она ни за что не отменит прошлую ночь, если это заберёт улыбку с его лица. Он заслуживает этого. Заслуживает её (он заслуживает большего, но раз он хочет её – пускай). И она не будет думать о Гейле, уже приняв то, что не может быть с ним, или о Прим, которая ждёт, что Китнисс второй раз вернётся домой, или об их со Сноу сделке о ребёнке, что создало ложь, в которой она никогда не сможет признаться Питу, потому что это заставит его поставить под сомнение всё произошедшее. Она будет думать лишь о Пите, о мальчике, которому она спасёт жизнь.***
Безгласая, та, что постарше, ставит перед ней чашку с чаем. Пахнет мятой, и это заставляет её думать о голоде. Но она не голодна. Она не может вспомнить последний раз когда она чувствовала голод. Безгласая мягко, нежно прикасается к её волосам, совсем как Сноу, и ей становится плохо. Она отстраняется от женщины, которая, кажется, её понимает. Она придвигает чашку с чаем ближе к Китнисс, вкрадчиво улыбаясь. Она, должно быть знает, какая Китнисс – сломанная. Уставшая. Она берёт чашку, и та трясётся в её руке. Здание тоже трясётся, ещё сильнее, чем Китнисс. Безгласые обмениваются спонтанными жестами. По столу растекается вода. Она чувствует боль в лодыжках. Приобнимая живот, она отпивает из чашки. Чай на вкус как кровь, потому что она его подвела. Злой голос, шипя, напоминает ей о ягодах, о песне для маленькой девочки, которую она не спасла, об ошметках кожи на спине мальчика, который всего лишь любил её. У неё болят лодыжки. Она ставит чашку на стол, расплёскивая чай. Он попадает и на её пальцы, и те розовеют. Видимо, чай их обжёг. Она пытается вспомнить, как это должно чувствоваться. Молодая красивая Безгласая присаживается на колени перед ней, и жестами просит её пить чай. Она делает и другие жесты. Китнисс её не понимает. Ей всё равно. Она закрывает глаза и ждёт. Чья-то рука сжимает её плечо. Она ждёт ещё. Захлопывается дверь. Можно открыть глаза. Она осталась одна. Она пытается сделать глоток чая, но он всё ещё отдаёт кровью, и она выплёвывает его. Чашка стучит о блюдце, потому что стол трясётся, и трясётся комната. Совсем как в поезде, вспоминает она.***
Миротворцы уволакивают её в вагон, не давая шанса попрощаться. Пит не отпускает её руки, пока она смотрит в окно и наблюдает за исчезающим из вида домом, зная, что она больше никогда этого не увидит: ни Шлака, ни леса, ни Прим или Гейла. Пит говорит, что они могут написать им письма. Она кивает и позволяет ему поцеловать себя в висок. Она заставляет себя попрощаться со всем, со всеми ними, шепча самой себе подготовленные заранее речи. Она шепчет Прим, просит, чтобы та ни за что не забывала, как сильно Китнисс любит её; шепчет матери, что за всё её прощает; шепчет, как ей хотелось бы быть лучшей подругой для Мадж. Она шепчет Гейлу, прося у него прощения за всю боль, что она ему причинила. Она знает, что делала ему больно все эти прошедшие недели, знает, что всё дальше и дальше отталкивала его, на протяжении тренировок, и проводя ночи с Питом. Он ни разу не целовал её при Гейле. Никогда не подавал виду, что между ними есть нечто большее, чем дружба, оставляя голодные поцелуи и отчаянные касания в сумраке её спальни. И она ему за это обязана. Но Гейл – не слепой. С их разговора не прошло и недели: — Ты теперь с ним, да? — Его злость была подавлена в почти болезненное смирение и он избегал даже взглянуть на неё. Чувство вины впивалось в её внтуренности, грозя разорвать её сердце в клочья. — Когда ты осталась, я подумал… — бормочет он, — я подумал, что это потому… — Он остановился. Покачал головой. — Но теперь ты с ним, по-настоящему, да? Она не смогла придумать ответ, слишком раздавленная чувством вины. Она сделала ему больно. Это не то, чего она хотела. Она хотела, чтобы он нашёл себе кого-нибудь. (Хотя на самом деле нет. От этой мысли у неё до сих пор сосёт под ложечкой. Однако теперь это уже неважно. Он не может быть с ней. Он заслуживает кого-нибудь другого). Это она ему тогда и прошептала: — Я хочу, чтобы ты нашёл кого-то, кто тебя полюбит. После ужина Пит предлагает разработать стратегию, раз уж им стали известны имена других трибутов, и она тихо сворачивается рядом с ним на диване, пока он разглядывает листы с характеристиками победителей и роется в старых записях игр. Они не разговаривали о том, что произойдёт на арене. Как они будут бороться друг против друга, пытаясь спасти один другого. Что бы они могли об этом сказать? Они оба знают, какой план у партнёра, и знают, что им друг друга не переубедить. Но из них двоих лучший боец – она. Этого она не может отрицать. Она действительно лучший боец, и в этой битве она выиграет. Это будет актом неповиновения, который она совершит прежде, чем действительно сделает что-либо. Это не будет просто отчаянной попыткой. Это будет что-то значить. Она оспорит саму суть Голодных Игр, саму суть Капитолия. Хеймитч ей поможет, и она сохранит жизнь Пита. Она засыпает рядом с ним, с окрепшим решением в голове и со вновь ожившей в ней уверенностью.***
— Здравствуй, Китнисс, — приветствует её Финник, и воспоминания об их предыдущей встрече застигают её врасплох. Кажется, это случилось целую жизнь назад. Она аккуратно улыбается ему в ответ. — Привет, Финник, — отвечает она. Ему действительно стоит чем-то прикрыться. Она думает о той изысканной спальне на верхнем этаже, о его предупреждении – если он правда хотел помочь ей, так как из собственного опыта знал о том, что происходит в той спальне. Он предлагает ей рафинад. Спрашивает о судьбе её девичьих платьев. Всё же, исходя из её понимания вещей, Финник Одэйр сделал лишь то, о чём его попросил президент Сноу. Однако всего момент спустя он вновь ставит её в тупик, когда её попытка поддерживать непринуждённую болтовню превращается в разговор о секретах. Все его капитолийские друзья платят ему за его компанию секретами – сообщает он. Он поделился секретом с ней, чтобы она смогла защитить Пита. Ей становится не по себе от того, как Финник смотрит на неё, и она не может объяснить, даже самой себе, почему. (Что, если в его случае некому было услышать секрет и спасти его из спальни на верхнем этаже? Что, если когда-то он улыбался так же, как Пит, но некому было защитить эту улыбку? Она прогоняет эти мысли из своей головы.) Финник, наконец, уходит, и она отшучивается перед Питом, когда тот её находит. Парад Трибутов проходит безупречно.***
С силой, на какую она только способна, она толкает Пита в живот, как только Джоанна покидает лифт и они остаются наедине. Он заглушает свой смех, и она вопросительно смотрит на него, когда он пытается назвать её невинной. — Мне это нравится, — быстро добавляет он, поглаживая её запястье и пытаясь не ухмыляться слишком уж широко. — Для меня ты идеальна. Она скрещивает руки на груди и отказывается с ним разговаривать. Ещё чего, пусть в тишине наслаждается мыслями о намасленных грудях, раз ему так хочется. Он тыкает её локоть, но она непоколебимо его игнорирует. Всё это кажется таким глупым, в тот момент, когда она видит Дариуса. Вся её новообретённая уверенность рассыпается прахом при виде его лица. На ночь она даже запирается от Пита, но надолго её не хватает, – особенно, после вырезанных языков, преследующих её в кошмарах, – и она, накидывая халат, идёт к нему в комнату. Она душит рвущийся наружу плач, и он поглаживает её спину, даже не пытаясь найти слова. Тренировочный дни проходят слишком быстро. Она жалеет, что успела подружиться с некоторыми победителями. Это лишь ещё больше усложнит ситуацию, как будто она и так недостаточно сложная. Пит озвучивает мысли, крутящиеся у них обоих в голове – что, скорее всего, они станут главными целями для всех остальных, и вряд ли кто-то из них сможет выжить, чтобы спасти другого. Но ведь это всё равно акт неповиновения – если они умрут, сражаясь, верно? А они будут сражаться. Это лучшее из того, что они могут сделать для восстания. Это единственное, что они могут сделать для восстания. Она чувствует странное умиротворение от их последнего свободного дня на крыше. Она улыбается, глядя на закат, положив голову ему на колени. Она улыбается, когда они возвращаются в её комнату. Когда она небеспречинно целует его – она тоже улыбается. Они не спали вместе с того момента, как покинули Двенадцатый. Эта близость всё ещё так нова для них. Они всё ещё неловко избавляются от одежды, в некоторых поцелуях они слишком торопятся, в других – наоборот, слишком медлят. Но он смеётся, когда она случайно бъёт его локтём в бедро, а она отказывается играть смущение, когда он аккуратно раздвигает её ноги и прикасается губами к её центру – и она наслаждается этим больше, чем могла себе представить. Эта близость кажется совсем особенной, предназначенный только для них двоих. Как лес, что она делит с Гейлом. Как песня её отца, которую она никогда не забудет. После, она лежит на нём, и он перебирает её волосы. И тогда он просто говорит это: — Спасибо тебе. Она слушает его спокойное, надёжное сердцебиение. — За что? — Сонно спрашивает она. — За последние месяцы, — отвечает он. Что-то не так в его голосе. Она кладёт подбородок ему на грудь, только чтобы его видеть. Он грустно ей улыбается и прикасается к её лицу. — Ты поняла, что застряла со мной, — шепчет он, — так что ты сделала лучшее, что могла. Ты постаралась украсить это для меня. Ты позволила мне любить тебя. Позволила мне поверить, что и ты любишь меня, — говорит он, проводя большим пальцем по её щеке. Она смотрит на него в упор и начинает качать головой. — Пит… — В Играх мне так сильно хотелось верить, что это было по-настоящему, — перебивает он. — И я поверил. Но во второй раз это не сработало, Китнисс. — Он улыбается с печалью в глазах, но в них нет злости, нет боли или холода. Она садится и хватается за его руки, крепко сжимая их в своих ладонях. — Это было по-настоящему, Пит. — Но он лишь улыбается своей грустной улыбкой. Через неделю она будет мертва. Но она не может умереть с этой ложью. — Это было по-настоящему, но не… это началось не… договор, который я заключила со Сноу, был серьёзнее, чем я тебе сказала. Он хмурится. — Он хотел ребёнка, Пит, — с тревогой признаётся она. — Он хотел, чтобы у нас появился ребёнок, чтобы показать, как мы влюблены, — его лицо начинает дёргаться, полное самых разных эмоций, ни одну из которых она не может отчётливо разобрать, и она почти что передумывает. — И я согласилась, потому что я должна была тебя защитить. Он открывает рот. Закрывает. Отводит глаза, не встречаясь с ней взглядом. Она чувствует, как его тело напрягается под ней. Нет. Всё неправильно. Не должно быть так. — Но я не знала, что делать, — продолжает она. — Что сказать тебе, бежать ли нам. Я ничего не знала. Но я старалась не врать тебе, старалась говорить правду, как только могла. И это была правда, Пит. Что я хотела поцеловать тебя – это не было ложью. Что я люблю тебя – это не было ложью. Он ей не отвечает. — И когда это случилось между нами, это не было для Сноу. Не было. Не было, я клянусь. — Но то, как ты любишь меня, — шепчет он, наконец, — это не так же, как я люблю тебя. — Я не знаю, что это значит, — отвечает она. Слёзы собираются у неё на глазах, но она не хочет плакать. Это не должно быть о ней. — Я не знаю. Я знаю только то, что… что, может, Игры и был причиной тому, что мы стали друзьями, а Сноу – причиной тому, что я решила быть с тобой, но ни Игры, ни Сноу, ни Капитолий, не заставили меня чувствовать то, что я чувствую сейчас. К тебе. Это по-настоящему, Пит. Он раздумывает над этим, кажется, целую вечность, и Китнисс становится трудно дыщать в воцарившей тишине. — Так у тебя получилось? — Тихо, слишком тихо спрашивает он. — Что получилось? — Забеременеть? Вопрос шокирует её, но она быстро качает головой. — Нет, я же сказала. Я не… — То есть ты приняла контрацепцию, как ты мне и сказала? И продолжала, каждый месяц? Её сердце останавливается. Нет. О таком она не подумала. Почему она не подумала об этом? Они, должно быть, занимались сексом десятки раз в те несколько месяцев их тренировок. Но она была так зациклена на нём, и всё чего ей хотелось – перестать думать, хотелось утешения, хотелось Пита. Может, это и началось с разговора о ребёнке, но потом уже не было об этом, она и не подумала… — Я не беременна, — шепчет она. — Не беременна. — Это невозможно, она не может. Он смотрит на неё в упор, и, наконец, кивает, опуская взгляд. Он передвигает её со своих коленей, укладывает её на спину, натягивает на неё простыни. — Давай спать, Китнисс, — говорит он. И не смотрит на неё. Она это ненавидит. — Пит… — Я не хочу об этом говорить. Отлично. Они не будут об этом говорить. Он выключает свет, поворачивается к ней спиной. Вокруг воцаряется тьма и тишина. — А я хочу! — Внезапно восклицает она, и тянется над ним, чтобы обратно включить ночник. Она дёргает его за руку, заставляет его посмотреть на себя. — Мне жаль, что я врала тебе, — говорит она, тяжело дыша. — Правда. Прости, что не рассказала тебе о сделке со Сноу. Прости, что впуталась в его игру, и согласилась использовать тебя, — она не думала об этом с этой стороны, но ведь так оно и есть, верно? — Мне жаль. — Тогда почему ты это сделала? — Спрашивает он – его голос низок, выражение нечитаемо. — Почему ты не сказала мне? — Я хотела защитить тебя, — говорит она. — Мне не нужна твоя защита, Китнисс, — и теперь она может считать эмоцию на его лице – злость. — А мне твоя – нужна? — Отвечает она, злясь сама. — То, что я не влюблена в тебя без памяти, не значит, что мне нельзя пытаться защитить тебя, или заботиться о тебе! Я имею право защищать тебя, как ты – меня. Это то, что мы оба делаем. Мы защищаем друг друга. Собственный голос подводит её, надламливаясь в конце. Он тянется к ней и прикасается к её лицу. Она поворачивает голову, чувствуя слабость и напряжение в животе, и целует его ладонь. — Хорошо, — говорит он. И грустная улыбка возвращается на его лицо. — Хорошо. — Он выключает свет и обнимает её. Тишина. Она чувствует, словно ей хочется сказать ещё так много, но она не может найти слов. Она засыпает, пытаясь не заплакать, и не признаётся самой себе в том, что ей этого хочется.***
Он не предупреждает её о своих планах для интервью, и она оказывается шокирована так же, как все остальные. Интересно, вдохновил ли его на это их ночной разговор, или он правда думает, что она может быть беременна, или он знает, что эта ложь, в которую Сноу поверит, или если онпридумал это ещё до их разговора. Это всё неважно. Как и всегда, Пит точно знает, что нужно сказать. И когда он, со слезами на глазах, берёт её руку, а капитолийцы неистовствуют, она почти верит, что она взаправду беременна, и случилось то, чего она боялась больше всего. Быстро капают её собственные слёзы, и она едва не падает на него. Последнюю ночь они проводят вместе, ведь ему уж точно не за что извиняться. Они не занимаются сексом, не спят, не разговаривают. Не плачут. Они ждут. И на следующий день, держа перед глазами яркий, свежий образ в кровь избитого Цинны, она возвращается на арену.***
Наконец, она находит способ спросить Финника. — Когда мы впервые встретились, — говорит она, — это было мило. — Она пытается заставить эти слова звучать непринуждённо, втирая мазь в измученную кожу, и не поднимая на него взгляд. — Потому что я милый, — отвечает он. — Так что ты воспользовалась моим советом? Китнисс смотрит на него, но он всё делает правильно – концентрируясь на своей испорченной, покрытой струпьями коже, он криво ей улыбается, оставаясь спокойным и невозмутимым. — Вообще-то да, — говорит она. — Получилось неплохо. Он кивает. — Но это заставило меня задуматься, — добавляет она, — если ты знал по собственному опыту. Зрители, должно быть, сидят на иголках, раздражённые тем, что они говорят ребусами, оставляя за кадром важный кусок информации, который позволил бы понять их разговор. Но об этом она подумает позже. — Вообще-то, да, — повторяет он за ней, и улыбается. Она отводит от него взгляд. Разговор окончен.***
Не то чтобы она не доверяла Бити. Она ему доверяет. Но вот Джоанне – нет. Она не уверена, что думать о Финнике, но она просто не может позволить разделить их с Питом. Эти последние несколько дней, ужасных, жарких дней, ядовитый туман, хищные обезьяны, медальон и жемчужина – всё это лишь ещё больше убедило её, как сильно она нуждается в том, чтобы Пит жил. Он же говорит, что она сможет продолжить жизнь и без него, предлагает ей всё. Но он не понимает. Он не знает, что случилось с её матерью. Она не может позволить ему умереть. Он – её друг, и умереть за него будет актом неповиновения. В конце концов, она ему обязана. Ей необходимо, чтобы он жил. В данный момент это единственное, что имеет значение. И она не может доверить его жизнь кому-то другому. — Он будет успевать за нами, я ему помогу, — говорит Китнисс Бити. — Я не собираюсь рисковать своей жизнью ради этой обузы, — огрызается Джоанна. — Хорошо, тогда оставайся, — парирует Китнисс, — Мы с Питом сделаем это сами. — Она тянется к Джоанне, чтобы забрать у неё катушку, но Финник её останавливает. Она раздражённо смотрит на него. — Вы не можете нас разделить. Это не подлежит обсуждению. Придирчивый голос в её голове, голос разума, напоминает ей, что Пит и правда медленный, с его ногой, что он не сможет поспевать за ней и Джоанной по пересеченной местности джунглей. Она игнорирует этот тупой голос. Финник, наконец, уступает. — Я могу остаться Бити, — говорит он. — Пит, ты пойдёшь с Китнисс и Джоанной, чтобы их охранять. — Джоанна пытается спорить, но Финник её пресекает и она, в конце концов, неуверенно кивает, сжимая губы в тонкую линию. Бити тяжело вздыхает, но не протестует. Пит улыбается Китнисс, и она порывисто его целует. (У них ведь уже не будет так много шансов поцеловаться, правда?) Джоанна раскручивает провод, пока Китнисс и Пит стоят на страже. Но все её приложенные усилия к тому, чтобы держать Пита рядом с собой, идут прахом, когда он, чуть более чем на половине пути, дотрагивается до её руки и тихим голосом, лишь наполовину приоткрывая рот и не отводя взгляда от провода, сообщает ей, что они не одни. Джоанна напрягается, но продолжает разматывать катушку. — Если я вернусь обратно, — тихо предлагает Пит, — кто бы это ни был, он может отвлечься на меня. Вы закончите с проводом, и мы встретимся в лесу. — Китнисс хочется возразить. Нет. Они не могут разделяться. И Пит не может просто предлагать себя в качестве приманки. Как он может предполагать, что она позволит ему это? Потому что у нее нет выбора, вот как. Он сжимает её руку. — Пойду проверю, что всё лежит как надо, — громко говорит он и коротко целует Китнисс. Джоанна закатывает глаза. Китнисс смотрит ему вслед. — Вперёд смотри, — шипит ей Джоанна, и Китнисс подавляет порыв пнуть её, и переводит взгляд. Пит – тоже боец. Она не должна забывать об этом. — Давай пока что я понесу катушку, — говорит она, глядя на Джоанну. Та кивает. Всё распадается на части буквально за секунду. Провод обрезан, тяжёлый металлический цилиндр врезается ей в висок. А что Пит? Что произошло? Она слышит крики, но чьи они? Нарастающая боль в левом виске мешает ей ясно видеть происходящее, не даёт даже сосредоточиться как следует. Джоанна сидит на ней сверху и режет ей руку, а Китнисс не может найти в себе силы, чтобы скинуть её, когда та шипит ей, чтобы она оставалась неподвижна. Как только Джоанна исчезает, к ней подходит кто-то ещё. Тень на мгновение застилает Китнисс, прикрывая её от палящего солнца. — Мертва, — голос Энобарии. Но её тень исчезает, и звук её шагов отдаляется. Мертва ли она? Невозможно понять. Но Джоанна напала на неё – это она знает точно. А что теперь с Питом? Пушки она не слышала, так что он не может быть мёртв. Энобария его не убила. Тогда что случилось? Она должна найти его, убедиться, что он жив, позаботиться о том, чтобы он жил и дальше. Если Энобария ранила его – Китнисс найдёт его. Если он успел вернуться к Финнику и Бити, она придёт и предупредит его. Она сохранит ему жизнь, чего бы это ни стоило. Финник пробегает где-то рядом, окликая её и Джоанну, но она прячется от него. Нужно сохранять спокойствие. Но тогда гремит пушка, разрушая это спокойствие. Пит кричит её имя, отчаянный, но всё ещё живой, и достаточно близко, чтобы она его нашла. Он продолжает кричать, а ведь это привлечёт к нему Брута, Джоанну или Энобарию, и они убьют его, и тогда всё кончится. Она кричит ему в ответ, встаёт и начинает бежать в обратном направлении от звука его голоса. Она отвлечёт их от него. Чтобы он выжил. Ещё одна пушка. Пит снова кричит её имя. Она бежит, и уже видит впереди дерево, куда вот-вот ударит молния, и слышит звук чужих торопливых шагов за ней, звук сразу нескольких людей, бегущих по её пятам. Она не знает, кто они, но Пита среди них быть не может – он слишком далеко. Так что она заманит их к дереву и умрёт вместе с ними, если будет нужно. На земле без сознания лежит Бити. Может, он уже мёртв. Она спотыкается о корень, оборачивается, и видит Финника с Энобарией. Она может убить их, и тогда Пит выживет. Он боец, он сможет справиться с последним противником. Она слышит голос Хеймитча у себя в голове, его последнее напутствие, призывающее помнить о настоящем враге. Дрожащими руками она привязывает провод к стреле и выстреливает в силовое поле, накрывающее арену, а затем смотрит, как бьёт молния. Арена взрывается и Китнисс оказывается парализована.***
Она не сдержала обещание, данное ею самой себе. Её последнее действие не было сделано, чтобы спасти Пита, не было даже близко к тому. Появляется планолёт, спускает клешни, и она может лишь желать себе смерти. Если у неё не получится умереть быстро, они позаботятся о том, чтобы эта смерть была по-настоящему ужасной. Внутри планолёта её встречает миротворец, и ей хочется кричать, но игла впивается в её шею ещё до того как она успевает открыть рот. Она падает на пол, мир вокруг неё горит жарким пламенем. Она потеряла слишком много крови, достаточно, чтобы это убило её. Пожалуйста, пожалуйста, пусть этого будет достаточно, чтобы она умерла. Последнее, что она видит – зелёные глаза, полные раскаяния. Она пытается позвать его по имени. Финник. Она теряет сознание прежде, чем успевает это сделать.***
Несколько раз она просыпается, но лишь на краткие моменты: она видит потолок планолёта – укол иглы в шею; чувствует, как её передвигают – другой укол; ей холодно – снова укол. Когда она впервые по-настоящему приходит в сознание и может здраво воспринимать происходящее вокруг, она обнаруживает себя лежащей на полу в пустой серебристой комнате. На ней чужая одежда из мягкого, холодящего кожу материала. Рана на её руке закрыта перевязкой. Она пробует надавить на неё другой рукой – давление вызывает неприятное покалывание, но не более. Она пытается мыслить ясно. Закрывает глаза, делает глубокий вдох. — Доброе утро, — говорит Финник. Она распахивает глаза и видит его на другом конце комнаты, опирающегося о стену. Весь туман покидает её сознание и она понимает, что вокруг неё – серебристая коробка, тюрьма. Стены неотличимы от пола, потолок исчезает в темноте, за несколько метров над головой, откуда в металлических коробках, подвешенных на толстые шнуры, свисают лампы, единственный источник света в комнате. Слева от неё – дверь без ручки, напротив – Финник. Вот и всё. — Где мы? — Спрашивает она, — что произошло? — Планолёт забрал нас с арены, — говорит он. — Могу предположить, что мы где-то в Капитолии, хотя в детали меня никто не посвящал. В нас пока что только втыкали иглы. — Безвыразительно докладывает он. — Не знаю, сколько мы здесь уже находимся. Наверное, прошел уже день, с тех пор как я проснулся, я точно не знаю. Тебя сюда бросили без сознания, примерно три часа назад. — Что произошло на арене? — Требует она. Он ведь их предал, верно? Хотя может и нет, раз уж он оказался тут, с ней. Да и разве это теперь важно, сделал ли он то, что должен был, чтобы выжить? — Я не знаю, — отвечает он. — Провод повис, и я побежал узнать, что случилось, и сразу после этого – вся арена взорвалась. Прилетел планолёт, подобрал нас с тобой, потом Бити, и тогда я отключился. И вот мы здесь, — он делает паузу. — Не знаю, что стало с Бити. Она тяжело сглатывает. — А с Питом? — Я не знаю, — смягчившимся голосом признаётся он и качает головой. Она заставляет себя подняться на ноги и осмотреть комнату вокруг себя. Ничего. Дверь плотно закрыта, и, скорее всего, она открывается, отъезжая в сторону, по некому сигналу снаружи. Ничего. Она прислоняется к стене и сползает по ней на пол. Вряд ли они выберутся из этой коробки.***
Спустя несколько часов, растянувшихся в бесконечность, дверь отъезжает в сторону. Она вскакивает на ноги, наблюдая, как двое миротворцев спокойно заходят внутрь. У каждого при себе – по тонкой длинной металлической дубинке. — Эвердин, Одэйр – наружу. Они встают по разные стороны от двери и молча ждут. Китнисс смотрит на Финника, и тот, вздохнув, поднимается с пола. Она расправляет плечи. Миротворец провожает её в тёмный коридор и захлапывает обручи наручников вокруг её запястий. Финник останавливается позади неё, получает свою пару наручников. — Вперёд, — миротворец подталкивает её в поясницу и она ступает вперёд. Она смотрит по сторонам, пытаясь заметить всё, что могло бы помочь в случае побега, но вокруг них лишь тёмный кордор с рядами закрытых дверей. Она переводит взгляд на Финника. Он едва заметно наклоняется к неё, и она повторяет его жест, приближаясь к нему. — У них везде камеры, — шепчет он. Болезненный, электрический удар в спину заставляет её отпрыгнуть от него. У миротворцев электрическое оружие. Она сжимает ладони в кулаки. Они доходят до конца коридора, поворачивают налево и их заталкивают в другую комнату. Свет слишком яркий, и она быстро моргает, пытаясь привыкнуть к нему. Эта комната – куда больше их серебристой коробки, вдоль белых стен рядами стоят самые различные машины и провода. Однако внимание привлекают две возвышенные платформы напротив друг друга, на каждой из них стоит по металлической койке. Дальняя сторона комнаты представляет из себя огромное зеркало, и она смотрит на своё отражение. Озлобленное худое лицо смотрит на неё оттуда в ответ. Миротворец подталкивает её в сторону одной из платформ. Она ему не сопротивляется, по крайней мере, пока с неё не снимают наручники, только чтобы привязать к раме. Тогда она с силой толкает его в грудь, прикусывая рвущийся наружу крик, и электрический удар прошивает её насквозь, заставляя её голову закружиться от боли. Громкий звук пробивается сквозь боль и внезапно чей-то голос, треща, отражается эхом по комнате. — Девчонку – нет. Никакого электричества на неё, совсем. Это ещё что значит? Её привязывают к койке и оставляют смотреть в потолок. Из интереса она пробует оковы на прочность, не зная, если миротворцы наблюдают за ней. Внезапно, рама начинает подниматься. Она моргает, и оказывается в вертикальном положении, привязанная к раме в метре от пола. В паре метров от неё к такой же раме привязан Финник, его рот сжат в тонкую линию. Миротворцы сосредотачиваются на нём, опутывая его проводами, ведущими к какой-то машине. И потом они просто уходят из комнаты, дверь едва слышно закрывается за ними. — Кажется, пахнет жареным, — простодушно говорит Финник, улыбаясь. Она умудряется выдавить из себя полуулыбку ему в ответ, не в силах подавить радость от того, что она оказалась тут не одна. Как только она думает об этом, провода, окутывающие его, приходят в движение, и внезапно он кричит, так громко, что ей хочется спрятаться от этого звука. Но она не может даже отвести взгляд – поперёк её лба проходит ремень, заставляя её смотреть прямо перед собой. Финник конвульсивно выгибается, растягивая ремни, сдерживающие его, пока, внезапно, это не прекращается. Он тяжело дышит, в уголках губ собирается слюна, со лба капает пот. Наступает тишина. Почему провода не подсоединили к ней? Девчонку – нет, сказал голос. Почему девчонку – нет? Провода загораются. Финник кричит. Боль буквально пульсирует у него на лице. — Хватит! — Кричит она. — Зачем это?— Его вопли без труда перекрывают её отчаянные выкрики. — Хватит! Вы ведь даже ничего не спросили! Чего вы хотите? — Она пытается бороться с ремнями. — Хватит! И всё прекращается. Он дышит ещё тяжелее, и она чувствует, как начинает задыхаться сама. Тишина тянется слишком долго. Она вертит глазами, пытаясь осмотреться по сторонам, но это бесполезно. Отъезжает, открываясь, дверь. Она узнаёт запах прежде, чем успевает увидеть вошедшего, и этот аромат роз, приправленный кровью, нагоняет на неё тошноту. Он заходит в комнату и встаёт прямо между двумя поднятыми платформами, закрывая собой Финника. На его лице – улыбка. — Нет нужды кричать, мисс Эвердин, — говорит он, — вас и так хорошо слышно. — Чего вы хотите? — Выплёвывает она. Конечно, ей стоит контролировать своё поведение рядом с ним, но, в то же время, зачем утруждать себя формальностями? Её привязали к койке, Финника уже начали пытать – очевидно, он не пришёл сюда просто чтобы ею полюбоваться. — Интервью, — отвечает он. — Для вас подготовлено платье, ваша команда подготовки уже здесь, чтобы заняться вашей прической и образом. Я лишь прошу вас придерживаться сценария, — он останавливается и склоняет голову на бок. — А если вы позволите себе отклониться от текста, мистеру Одэйру придётся несладко. — Интервью? Хорошо. Не нужно было пытать его ради этого, — она гордится тем, как крепко звучит её голос. Но Сноу лишь снисходительно улыбается и покачивает головой. — Где мы? — Спрашивает она, сжимая руки в кулаки. — Что с Питом? — Она не могла не спросить. — Вы в Капитолии, что, по моему мнению, можно считать благом, учитывая вашу истерику на Арене. Она чувствует очередную волну самодовольства, ещё сильнее, чем прежнюю. Да, у неё случилась истерика, и она разрушила его арену на глазах у всей страны, что вряд ли сыграло Сноу на руку. — Какое значение теперь имеет судьба Пита Мелларка? — Спрашивает Сноу, и смеряет её продолжительным взглядом, от которого у неё сосёт под ложечкой. — Разве будет иметь какое-то значение, если я скажу вам, что он мёртв? Нет. Она пытается потрясти головой. — Я вам не верю, — она же слышала, как он звал её, уже после последнего выстрела пушки – значит, он был всё ещё жив. И раз они с Финником пережили взрыв арены, он тоже должен был выжить. Он жив, и его пытают где-то в другом месте, убеждая уже в её смерти. — О мистере Мелларке можете больше не беспокоиться, мисс Эвердин, — но он не говорит, что Пит мёртв. Потому что это не так. Он не мог умереть. — После вашего срыва, — продолжает он, — мы прилетели на арену и забрали вас с мистером Одэйром… — Зачем нас спасать? — Хриплым голосом прерывает его Финник. Президент Сноу медленно поворачивается к нему. — Потому что мы с мисс Эвердин заключили договор, и я жду выполнения её части сделки. И, на всякий случай, раз уж мы не можем физически навредить ей, мы подобрали и вас, мистер Одэйр, — он улыбается, и оборачивается обратно к Китнисс. — И это оказалось как нельзя кстати, ведь, в вашем, мисс Эвердин, случае, эмоциональное давление, очевидно, работает наилучшим образом. Китнисс не понимает. — Я не могу выполнить мои обязательства, если Пит мёртв, — она чувствует, как биение её сердца стучит у неё в горле, голова раскалывается от прилагаемых ею усилий, чтобы сдержать слёзы, и, кажется, её вот-вот стошнит. Стоит ему подойти ещё на шаг, и она плюнет ему в лицо. — Это не правда, — говорит Финник. — Пит не умер, Китнисс. Если бы они действительно хотели манипулировать тобой, они бы ни за что его не убили. Если бы это зависело от них, он бы висел тут вместо меня. Но они не успели его схватить, — дверь снова отъезжает, открываясь, и слова спешным потоком льются из Финника, — повстанцы нашли его первыми, — кричит он. — Капитолий подобрал меня только потому, что они не смогли добраться до Пита, и, Китнисс, слушай меня… Но оне не может его слушать, потому что провода загораются, и слова Финника превращаются в крики. Китнисс моргает, и видит, как миротворец наотмашь бьёт Финника по лицу, и тот теряет сознания. Его вопли прекращаются так же внезапно, как начались, и он неподвижно повисает на ремнях. Из разбитого носа бежит струйка крови. Повстанцы? Они правда где-то есть? Достаточно организованные, чтобы суметь забрать Пита с арены? Она не может думать достаточно быстро, и Сноу, с отвращением на лице, отворачивается от Финника, возвращаясь взглядом к её глазам. Он делает ещё один шаг к ней, и она начинает собирать слюну во рту. — Возможно, мятежники и правда спасли Пита Мелларка, — говорит Сноу, — но это значит лишь то, что когда я уничтожу этих бунтовщиков, он будет уничтожен вместе с ними. Я лично усделаю всё, чтобы он был казнён. — Он делает ещё шаг вперёд. — Мисс Эвердин, позвольте мне выразиться ясно: я сохраняю вашу жизнь лишь затем, чтобы убедиться, что ваш ребёнок родиться невредимым. Ребёнок, которого вы мне обещали. Ребёнок, которого я, как и вас, буду использовать, чтобы подавить начатый вами же мятеж. А будете сопротивляться – я медленно и мучительно убью мистера Одэйра, и как только другие дорогие вам люди будут пойманы, их будет ждать та же судьба. Он плюёт ему в лицо. — Да нет никакого ребёнка, идиот, — рычит она. — Пит всё выдумал. Он медленно достаёт из кармана носовой платок, вытирает её слюну с лица, и кивает в сторону зеркала. С криком боли от очередного удара электричеством, Финник приходит в сознание, и его крик длится так долго, что Китнисс готова умолять о том, чтобы это прекратилось. Вместо этого, она прикусывает язык до крови и неотрывно смотрит на Сноу. Она знает, что не может пойти на попятную. Они с Финником должны быть сильными. Но когда Финник, между воплями, умудряется выкрикнуть мольбу, Китнисс всё-таки ломается. — Прекратите! — Кричит она. Всё немедленно останавливается. Финник тихо хнычет, всё его лицо опухло, руки и ноги дёргаются в оковах, кровь, хлынувшая из носа, растекается по груди. Она не может на него смотреть. — Надеюсь, вы понимаете, как это будет работать, — говорит Сноу. Она не отвечает. Он подходит к ней ещё на шаг ближе, и теперь она может рассмотреть старческие пятна на его морщинистом лице, складки на надутых губах. — Я призываю вас, мисс Эвердин, отринуть эту идею, что, раз я не хочу навредить вашему нерождённому ребёнку, я не могу навредить вам. Я могу, и сделаю это, — она чувствует запах его дыхания. — Я не беременна, — настаивает она, пытаясь звучать так холодно, как только может. — Это просто выдумка. — Может, для мистера Мелларка это и правда было лишь выдумкой, — говорит он. — Может, даже для вас, но позвольте мне вас уверить: лучшие врачи Капитолия подтвердили мне вашу беременность. — Это невозможно, — шепчет она. Она не может быть беременна. — Действительно? — Спрашивает он. — А ведь я думал, вам известно о прослушивающих устройствах в каждой комнате каждого дома в каждой деревне Победителей. — Он улыбается неестественной мерзкой улыбкой. — Или, быть может, вам неизвестны тонкости физической близости, мисс Эвердин? Она пытается что-то сказать, но не может выдавить ни слова. Он отходит на шаг назад. — Сценарий, пожалуйста, — беспристрастно говорит он. В комнату входит миротворец и встаёт перед Китнисс, держа в руках лист плотной бумаги, на котором крупным угловатым шрифтом напечатан текст диалога. Она смотрит на расплывающиеся перед ней слова, моргает, и из её глаз текут слёзы, которые она не может остановить. — Уверен, этот текст прояснит для вас некоторые детали, — говорит Сноу. Она пытается успокоиться, сосредоточившись на рваном дыхании её единственного оставшегося в живых союзника, но стук её сердца звучит громче, чем всё остальное, и каждый вдох больно обжигает её горло. — Предлагаю вам попрактиковаться, — говорит Сноу. — Мистер Одэйр вам поможет. — На секунду он замолкает, раздумывая. — Пока вы будете сотрудничать, и продолжать это сотрудничество, его страдания не будут слишком велики. И, конечно,могу вас заверить, что, хоть вы и не смогли спасти драгоценного Пита, спасти его ребёнка вы всё ещё в силах. Он коротко кивает миртворцу с текстом в руках, и уходит. — Добро пожаловать назад, Китнисс, — говорит миротворец словами Цезаря Фликермана. Она едва способна разобрать чёрные буквы её реплики. Сверкает провод. Финник пытается подавить вопль. Она не может. — Спасибо, Цезарь, — читает она.***
Всплеск чая привлекает её внимание, и она возвращается на кухню. Здание всё ещё трясётся, она всё ещё одна, а её чашка уже пуста. Чай расплескался по ей коленям, намочив милое жёлтое платье. Мокрая ткань липнет к коже, очёрчивая силуэт выпуклого пупка. Она проводит рукой по набухшему животу, ужасно огромному из-за ребёнка, который её возненавидит. Лучше ребёнку умереть. У неё всё ещё болят лодыжки. Комната вздрагивает, и некоторые тарелки начинают падать с полок и разбиваться, встречаясь с гарнитуром. С каждым новым ударом она видит чью-то смерть – Рута, старик из Одиннадцатого, замученный Безгласый, когда-то бывший Дариусом, девочка шести лет, чьё имя она никогда не узнает, Прим, Пит, Гейл, все и каждый, на всём белом свете. И Финник. Весь в шишках и синяках, оставленный гнить. Ей отчаянно хочется клубники. Она никак не может вспомнить, какая она на вкус. Она гадает, если, когда умерла Мадж, её кровь была цвета клубники, что она так любила. Свет мигает вместе с очередной громкой встряской комнаты. Укрытие. О чём думал её отец сразу перед смертью? О ней? О её матери? Наверное, о её матери. Наверное, она пришла к нему, и сидела рядом с ним, чтобы он не умирал в одиночестве. А к ней придёт Пит – она это знает. Она замечает шкаф. Там. Там она подождёт его. Может, в нём и клубника найдётся. Или персики. Вкус персиков ей бы, наверное, понравился. Она встаёт со стула, но боль пронзает её спину, не позволяя идти прямо. Тогда она опускается на четвереньки, животом почти касаясь пола, и ползёт к шкафу. Темно. Ей нравится темнота. Она вспоминает, как разболелась её голова от яркого света на сцене.***
Её кожа гладко отполирована, волосы закручены в элегантный узел. Макияж толстым слоем покрывает её лицо, а розовое платье в цветочек, кружащееся вокруг бёдер, заставляет чувствовать себя неловко. Но она улыбается, как только может, и, под ярким освещением, на высоких розовых шпильках шагает к Цезарю, ждущему её со скромной улыбкой на лице. Её стилистам запретили разговаривать с ней во время подготовки, так что наблюдать за ними было попросту жалко. Но выглядит она и правда замечательно. — Добро пожаловать назад, Китнисс, — говорит Цезарь. — Спасибо, Цезарь, — отвечает она, и грустно улыбается ему в ответ, скрещивая ноги, и складывая руки на коленях. Они в точности описывали, в какой позе она должна сидеть, заставив её затем повторять это. Финника пытали до тех пор, пока она не смогла повторить инструкции слово в слово. В ухо ей поместили какой-то чип, чтобы напомнить ей её слова, если она вдруг забудет. — Как ты себя чувствуешь? — Ласково спрашивает Цезарь. — И, если позволишь, как дела у твоего малыша? Она не сразу отвечает ему, вместо этого потупив взгляд на свои туфли. Тогда Цезарь подбадривающе потирает её по предплечью. Она смотрит на него, преисполненного удивительным сочувствием, и коротко ему кивает. — Ребёнок в порядке, — мягко отвечает она. — Капитолий об этом позаботился, — на этих словах она выдавливает улыбку. — Теперь это моё единственное утешение, после всего, что случилось в Арене, — она опускает взгляд, и Цезарь потирает её руку, спрашивая, если она может рассказать, что именно там произошло. — Я не знаю, — говорит она. — Всё случилось так быстро, — она колеблется, а затем продолжает: — если честно, я и не надеялась, что выживу там, и мне всё ещё трудно поверить в то, что я жива. Я даже не знаю, как описать то… — она слегка качает головой и, внезапно, единственной мыслью в её голове остаётся мысль о Пите – правда ли он с повстанцами? Видит ли он её сейчас? — Думаю, нам всем было понятно, что ты пыталась спасти Пита, — говорит Цезарь. — А он пытался спасти тебя и вашего ребёнка. Такая трагедия – наблюдать за вами, зная, что вам не выбраться оттуда вдвоём. Она нервно сглатывает быстро нарастающую злость от этих слов, надеясь, что это сойдёт за сглатывание слёз. Она была готова к этой реплике, но то, как это звучит в действительности, наполняет её желанием встрясти его, закричать ему в лицо, что он и понятия не имеет, что такое настоящая трагедия. — Но у нас не было выбора, — ей приходится выдавливать из себя эти слова, лишь надеясь, что они не звучат заученно – об этом её тоже предупреждали. — Так что мы сражались, чтобы спасти друг друга, и вдруг всё пошло наперекосяк. Совсем всё, — ей даже не приходится изображать то, как спазмом сводит её горло при этих словах – мыслями она возвращается к моменту, когда провод вдруг ослаб, и сразу после этого… — Вы не знали о плане повстанцев, — предлагает Цезарь. — Нет, — шепчет Китнисс. — Мы понятия не имели. — Должен признать, — говорит он, — когда ты выстрелила в Арену, это выглядело почти как если бы… Она трясёт головой. — Я не знала, что мне ещё сделать! — Восклицает она, и её голос надламывается в идеальный момент. — Я не поняла ни капли из этого дурацкого плана Бити. Нас с Питом разделили, а Джоанна напала на меня, и я просто… я думала, это могло бы быть сигналом, чтобы Пит нашёл меня. Я знала, что если он увидит стрелу… — она запинается. — Если бы он увидел стрелу, он бы пришёл за тобой, за его Китнисс, — говорит Цезарь, голосом, полным такого искреннего сожаления, и наклоняется ближе к ней, приобнимая её плечи. — Мне так жаль, Китнисс. Она быстро кивает, не сводя взгляд со своих коленей, пытаясь отогнать слёзы из глаз. — Потом всё будто в тумане. Я знаю лишь то, что Капитолий спас меня, выходил меня и сделал всё, чтобы мой ребёнок был в безопасности. — Но повстанцы захватили Пита, не правда ли? — Спрашивает Цезарь. — Да, — говорит она. — Но, Цезарь, он ничего не знал об их планах. Не знал. Если бы только Капитолий нашёл его вовремя, повстанцы не смогли бы его использовать. — Ей приходится приложить неимоверные усилия, чтобы выговорить эти слова. Репетировать их было хуже всего. Сколько боли они причинили Финнику. — Если бы Капитолий спас его, он был бы сейчас рядом со мной. Цезарь грустно вздыхает. — Это ужасно, — шепчет он. — Просто ужасно. Если хочешь, можем на этом закончить. — Нет, — говорит она, поднимая взгляд на него. — Нет. — Она выпрямляется в кресле и смотрит прямо в камеру. — У меня есть ещё пара слов. Об этих повстанцах и о войне. Я не знала об их планах. Они использовали меня, использовали Пита, и, скорее всего, планировали использовать и нашего ребёнка. Внезапно она надеется, что Пит не увидит ничего из этого интервью. Ему просто нельзя. Сможет ли она сказать следующие слова? Она смотрит в камеру, а через неё – на всю страну, и колеблется. Если она хочет продолжать бороться, это её шанс. Она всё ещё может. Может, они убьют её, но её смерть теперь и так лишь вопрос времени. А этому ребёнку всё равно лучше умереть, правда? Мысль о ребёнке хватает её за горло. Внутри неё – ребёнок. Ребёнок Пита. Это не может быть по-настоящему. Что если повстанцы проиграют, и тогда Капитолий найдёт его, и вспомнит о том, как она отклонилась от текста, приняв роль Сойки Пересмешницы и призвав страну бороться? — Китнисс, — аккуратно озывает её Цезарь, — ты в порядке? Словно по команде, её уши наполняются криками. Звук ненавязчивый, словно жужжание насекомого, но вместе с тем – невыносимо отчётливый. Прямо в этот момент где-то кричит Финник. Вот зачем нужен был чип. Не напоминать ей её слова, но напоминать о мучениях Финника. — Я не знаю, кто эти повстанцы, — говорит она, — или чего, по их мнению, они могут добиться, но я знаю что война приносит лишь разрушения. Если Голодные Игры меня чему-то и научили – так это тому, насколько ужасна потеря невинной жизни. Я не могу поверить, что кто-то может об этом забыть, но повстанцы забыли. И если кто-то из них смотрит это сейчас, я хочу им напомнить: эта война принесёт лишь смерть. Злые слёзы обжигают её глаза, но она не может позволить себе обронить их. Только не сейчас, не в этот критичный момент, когда она должна оставаться решительной Сойкой Пересмешницей, символом. И с такой же решимостью она должна улететь от восстания. Она думает о Хеймитче, был ли он заодно с мятежниками. Вдруг он обо всём знал. Она надеется, что нет. — То есть ты призываешь сложить оружие? — Спрашивает Цезарь. — Да, — бормочет она. — Я призываю сложить оружие. — Наконец, ей можно оторвать взгляд от камеры. — Цезарь, думаю, мне лучше отдохнуть. — Она поворачивается к нему, и он заключает её в объятья. Задержав дыхание, она дожидается, пока он выпускает её и помогает ей подняться. — Спасибо тебе за этот разговор, Китнисс, — говорит он. Она кивает и уходит со сцены. Вот и всё. Миротворец надевает на неё наручники сразу, как только она закрывает за собой дверь.***
Её не отводят ни в пыточную, ни в серебристую коробку. На этот раз она оказывается в настоящей тюрьме, окруженная тремя каменными стенами, вместо четвёртой – широкая дверь из длинных металлических стержней. С бетонного потолка свисает гудящая лампа, чей свет только создаёт жуткие тени, ложащиеся на металлическую кровать с тонким матрасом и жестяной слив в углу. В каморке темно и влажно, стены покрыты тонким слоем грязи. Миротворец отмыкает её наручники и заталкивает её внутрь, откуда она сквозь решётку смотрит, как он прикладывает к сенсору какую-то карту и вводит код на электронном замке, запирающем её камеру. Затем он уходит, и она остаётся одна. Она понятия не имеет, что случилось с Финником, но, если бы они хотели наказать его за любые ошибки, которые она могла допустить в ходе интервью, разве её не заставили бы за этим наблюдать? Она садится на жалкое подобие кровати. Видимо, на какое-то время она застрянет тут. Её взгляд падает на дырку в полу и, может, из-за ребёнка, может, из-за отдающего гнилью воздуха, она устремляется к ней как раз вовремя, чтобы её не стошнило прямо на пол. Прочистив больной желудок, она бессильно падает вниз. Платье скрутилось вокруг её ног, и она с раздражением сбрасывает розовые туфли со ступней. Всё разрушилось. Как она докатилась до такого? Как всё это могло произойти?***
Она не хотела засыпать. Но, в какой-то момент, видимо, всё-таки отключилась прямо на холодном полу. Спустя какое-то время её будит металлический лязг решётки, и она, проснувшись, быстро моргает, пытаясь понять, где находится. Вспомнить оказывается нетрудно, и она садится на полу, услышав электронное пиканье, с которым запирается дверь. Пара миротворцев проходит мимо её камеры. Вокруг тишина, но, кажется, она теперь тут не одна. Должно быть, он тоже это понимает. — Китнисс, ты не спишь? — Нет, — говорит она. Его голос звучит так близко. Наверное, его бросили в соседнюю камеру. — Ты в порядке? — Нет, — отвечает Финник, и она сразу представляет лицо, с которым он это говорит. — Совсем нет. Она ползёт к двери своей клетки и садится под самой решёткой, чтобы лучше его слышать. — Что случилось? Я слышала, как они начали тебя пытать посреди интервью. Или это была старая запись? — Я точно не помню, — отвечает он. — Но, думаю, это было что-то свежее. Я не знаю. Её тянет спросить его о повстанцах, знал ли он о них. Он должен был знать, – понимает она, поэтому он и хотел её в союзники, и поэтому Хеймитч хотел, чтобы они работали сообща. Хеймитч тоже знал. Судя по тому, что ей теперь известно, они все знали, кроме неё и Пита. Повстанцы достаточно верили Джоанне, чтобы посвятить её в свои планы, а Китнисс не сказали ни слова. Какая-то часть её проникается к ним яростной ненавистью. Но она не может спросить Финника о мятеже, учитывая видеонаблюдение. (И побег они не могут планировать. Они и пары шагов не сделают, прежде чем будут схвачены.) А если Капитолий прознает о том, что ему было что-то известно, если будет хотя бы подозревать об этом, Финника будут пытать ещё сильнее, чем прежде. Лишь думая об этом, она гадает, если именно это и происходило, пока она, нетронутая, спала на полу камеры. Она садится поудобнее, прислоняя голову к каменной стене. — Китнисс, ты же поёшь? Вопрос застаёт её врасплох, но она отвечает: — Да, немножко. — Нет, я тебя слышал, — говорит он. — Все слышали, на прошлых Играх. У тебя хорошо получается. — Ну, спасибо, наверное, — говорит она, и прижимает колени к груди, пытаясь хоть чуть-чуть согреться. — Можешь спеть что-нибудь для меня? — По-детски спрашивает он. Она колеблется, но… — Что мне спеть? — Что угодно. Закрывая глаза, она, на мгновение, задумывается об этом, и вспоминает свой лес и отца. Тогда она открывает глаза, обхватывает руками металлические стержни решётки, и начинает петь мягким голосом, как пел эту песню её отец. Она распевается, её голос становится всё сильнее, и она закрывает глаза, запрещая себе плакать. Но несколько слёз всё-таки стекают по её лицу, когда она допевает до последнего куплета: В полночь, в полночь приходи К дубу у реки И надень на шею ожерелье из пеньки. Странные вещи случаются порой, Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой Кажется, теперь она наконец понимает эти строчки. Что-то прикасается к её руке, она открывает глаза, и видит, что Финник протянул руку сквозь решётку своей камеры, как-то выкрутившись, чтобы своими пальцами хотя бы слегка прикоснуться к её. Его запястье покрыто неприятными красными ссадинами. Она протягивает руку к его, чтобы дотянуться до него получше, и они переплетают пальцы. Ей приходится прижаться лицом к стали решётки, но ей всё равно. Может, это последнее человеческое тепло, что ей предстоит ощутить?***
За ней приходят как раз в тот момент, когда жажда и голод становятся почти невыносимыми. Пока миротворец надевает на неё наручники, у неё получается мельком взглянуть на Финника в его камере. Его лицо едва не целиком покрыто синяками, и она почти что жалеет, что вообще его увидела. Миротворец толкает её вперед по коридору, и она даже не пытается сопротивляться. Какой в этом был бы смысл? Зачем они вообще заморачиваются с наручниками – не то что бы ей было куда бежать. В следующей комнате, стерильном белом помещении, напоминающем больничную палату, её ожидает доктор. Этот человек не разговаривает с ней на протяжении осмотра, измеряя её пульс, холодными ладонями ощупывая её живот. Но, наконец, он уходит, вручая ей новый комплект одежды, похожий на пижаму: серые штаны и футболка. Дрожащими руками она переодевается. По крайней мере, они положили в комплект и носки, и она с благодарностью натягивает их на заледеневшие ступни. Затем в комнату заходит Безгласая и протягивает ей поднос с едой, избегая зрительного контакта. Её желудок пульсирует голодом от одного только запаха еды, и Китнисс не обращает внимания на приборы, расправляясь с обедом руками. Это нельзя назвать привычной Капитолию богатой трапезой, но даже такое блюдо многих в Двенадцатом заставило бы исходить слюной, а уж Китнисс к этому моменту готова съесть что угодно. За считанные минуты еды на подносе как не бывало. Остаётся лишь стаканчик, наполненный таблетками, не вызывающими доверия. Но тогда в комнату входит президент Сноу, и его первые слова призывают её принять эти таблетки. — Нам ведь нужно заботиться о вашем здоровье, мисс Эвердин. Это лишь витамины. Она смотрит на него в упор. — Так вот зачем всё это? — Спрашивает она. — Врачи, одежда, еда – всё это, чтобы мой ребёнок был здоров? Так и пройдут следующие девять месяцев? Он не отвечает, и она одним движением закидывает таблетки в рот и проглатывает их, не запивая – всю предоставленную ей воду она уже выпила. Она уверенно ставит стаканчик обратно на поднос, прежде чем снова посмотреть на Сноу. Тот улыбается. — Вообще-то, это будет примерно семь месяцев. — Дверь за ним отъезжает в сторону, и в комнату заходит миротворец с наручниками наготове. — Вам не нужно волноваться, — говорит Сноу. — Мы как следует позабоимся о вашем нерожденном ребёнке, — за этими словами следует очередная улыбка. Миротворец закрывает наручники на её запястьях. Её не отводят обратно в камеру – это было бы слишком хорошо. В белой комнате всё выглядит так же, как когда она была тут в прошлый раз. Финник уже привязан к койке и подвешен вертикально. Её привязывают к койке напротив, слегка приподнимают на ремнях, и она оказывается лицом к лицу с ним. Её наполненный желудок сжимается при виде тех же проводов, окутывающих его с ног до головы. Она не может на это смотреть. Но в этот раз кое-что отличается. Теперь её тоже к чему-то подключают толстыми прозрачными шнурами. Она не понимает, что это, пока игла не впивается в её руку, и тогда она видит, что шнуры, которыми её опутали – провода капельницы, и что-то зелёное начинает стекать по ним в иглу. И пока её вены наполняются неким наркотиком, провода загораются по всей комнате. Финник кричит. Проходит слишком много времени, прежде чем она теряет сознание.***
С гудящей головой она просыпается в грязной каменной каморке, и подползает к решётке. — Финник. — Доброго дня, — чересчур низким голосом отзывается он. — Откуда ты знаешь, что сейчас день? — Спрашивает она, сворачиваясь в комок рядом со стеной. — Я и не знаю, решил выбрать наугад. Какое-то время они молчат. Потом, внезапно, Финник спрашивает её о Двенадцатом и о том, как она на самом деле научилась плавать. Она не знает, стоит ли отвечать, но, с другой стороны, почему бы и нет? Не то что бы Капитолию не было известно что-то из сказанного ею. Так что она рассказывает ему о доме. Рассказывает о лесе, об озере и о её отце. О том мерзком коте, и как он всегда смешит Прим. Как всё вокруг цвета угля. Как тает на языке сыр из сырных булочек, что делает Пит. А Финник рассказывает ей о Четвёртом, о тех его частях, что не увидишь, приезжая туда с турне. Даже выдавливает из себя короткий смешок, рассказывая о себе в детстве. Её рука находит его ладонь сквозь решётку, утешая. Так они засыпают, и когда миротворец приходит за ней, чтобы снова отвести к доктору, та рука отдаётся тянущейся болью. К моменту окончания медосмотра она почти что жжётся от спазмов, и Китнисс пытается размять затёкшие мышцы, доедая положенный ей обед и проглатывая таблетки. Когда её привязывают к раме напротив Финника, рука уже не болит. В этот раз они делают с ним что-то другое, что-то с водой. Он извивается от боли и корчится в судорогах, и кричит так страшно, что в этот раз она не выдерживает, и её тошнит прямо там. Но потом зелёный наркотик достигает её вен, и всё вокруг неё погружается в туман. Она отключается. Это становится их обыденностью. Они не чувствуют течения времени, но, должно быть, время всё-таки идёт, потому что каждый раз появляется миротворец, каждый раз её отводят на медосмотр, каждый раз яд наполняет её вены и вырубает её как раз в тот момент, когда она больше не в силах слушать вопли, в чём можно найти странное милосердие. Они с Финником не особенно часто разговаривают. Он строит теории о том, что та серебристая коробка – это для обычных преступников. Но место, в котором они сейчас, вероятно, предназначено для особенно провинившихся. Наверное, размышляет он, это некие древние темницы, скорее всего, находящиеся там же, где сам Сноу склоняет голову ко сну. Она надеется, что это не так. Она поёт все песни, что может вспомнить, а иногда, когда её голос особенно слаб, сознание затуманено, а предложенные ей еда и таблетки будто бы не дают никаких сил, Финник пытается петь вместе с ней. Его голос грубый и нетренированный, почти каждый раз он поёт Дерево Висельника, но ей нравятся его искренние попытки. Она почти живёт ради этого звука. Может быть, Пит пел бы так же, если бы ей довелось услышать, как он поёт. Теперь она уже никогда не узнает. Финник читает ей стихи, и время от времени, редко, шепчет о девушке Энни. Но в основном они хранят мысли о Пите и Энни при себе, потому что эти мысли – тайные, сокровенные. И раскрывать своё сердце перед Капитолием было бы страшнейшим из преступлений.***
Её тело меняется. Грудь набухает и становится чувствительной, живот округляется, отмечая течение времени. Теперь она не может спать из-за кошмаров о кровавых младенцах, вырванных из её утробы и брошенных в Голодные Игры. Ясными голубыми глазами они умоляют её о помощи, но она совершенно, абсолютно ничего не может сделать, как и Финник ничего не может сделать, чтобы прекратить её крики. (Вряд ли остался звук, который она знает лучше, чем звук его криков – он выжжен в её памяти. Наверное, её последняя мысль перед смертью будет эхом его задушенного крика.) Она решает, что хочет умереть. Это должно было произойти ещё в Арене, но прошлое она изменить не может. Зато может убедиться, что её ребёнок не будет страдать в лапах Капитолия. Она может убедиться, что Финника больше не будут пытать лишь чтобы психологически мучить её. В песне ведь так и говорится – лучше умереть. Она отказывается есть. Это трудно. Все её естество противится её усилиям. Но Сноу это не устраивает. Это происходит быстро, слишком быстро, так что её сердце даже не успевает взволнованно стукнуть. Она просыпается от воплей и задушенных рыданий. Коридор перед её камерой ярко освещён, чтобы она могла получше рассмотреть, как двое рыжеволосых Безгласых съёживаются на полу. Она забивается в дальний угол, сворачиваясь в там комок, и пытается выдавить из сознания звуки, что они издают, пока их медленно пытают. Какая-то часть неё хочет оставаться сильной, как-то их утешить. Но что бы она могла сделать? Миротворец переступает через Дариуса, чтобы придвинуть к ней поднос с едой. Вот что им нужно. И она отчаянно ест прямо руками, вся еда на вкус – солёная от её слёз, но крики прекращаются, и вместо них её уши заполняют сдавленные стоны. Она доедаёт всё, до последней крошки, но это уже неважно. Они умирают. Её тошнит на пол, и ей даже не нужен наркотик, чтобы потерять сознание. Сообщение предельно ясное: она должна есть. Она не может умереть. Умирать нельзя.***
Было бы лучше, если бы она боролась тогда, на сцене. Она должна была отступить от текста, должна была закричать всем, что они должны сопротивляться. Эфир быстро бы отключили, но она смогла бы сказать хоть что-то, что-нибудь изменить. И, может, Сноу убил бы её в приступе ярости. Вот бы так всё и произошло. (Теперь она понимает, что делает тот наркотик, что он должен делать. Сноу не может навредить её телу, но может навредить её разуму, и это делает наркотик. Он нужен затем, чтобы сломить её разум, и теперь это лишь вопрос времени.)***
Её привязывают к креслу в тёмной комнате, где вся стена напротив неё – огромный телеэкран. Наркотик наполняет её кровь, и начинается видео. Первая её мысль – облегчение. Что бы они не заставили её смотреть, это не может быть хуже, чем вид истерзанного Финника. Вот только это и правда хуже. Её заставляют смотреть Игры. Её собственные и другие. Сотни детей, замученных и убитых сотнями различных способов, и звук настолько громкий, что он пронизывает её тело насквозь. Единственный звук, перекрывающий это, исходит из чипа в её ухе, и он напоминает ей о том, что всё это – её вина. Все, кого она любит – мертвы, из-за неё, из-за тех ягод, из-за восстания, из-за неё. Её нерождённый ребёнок ненавидит её из-за всего, что она натворила, всего, что она разрушила и убила. Видео меняется, теперь показывая ей Дистрикт 12, и то, как они взрывают его на кусочки. Она пытается закрыть глаза, но в висок ей вкололи иглу, и она не может их закрыть. Слёзы размывают картинку перед ней, но они не укрывают её от разрывающего звука, от бесконечного крика её дома, от крика её младшей сестры. И голос шепчет ей, что следующие бомбы будут сброшены на Дистрикт 13 и убьют всех остальных, кого она любит, убьют стольких людей, и всё из-за тех ягод, из-за восстания, из-за неё. Когда её отводят назад в камеру, Финник уже ждёт в своей. — Ты в порядке? — Спрашивает он. Она не отвечает.***
Она не понимает, какой во всём этом смысл. Зачем накачивать её наркотиками? Заставлять её смотреть те видео? Слушать крики Финника? Зачем приводить шестилетнюю девочку, лишь чтобы Китнисс наблюдала за её ужасной смертью? Она знает, что той девочке было шесть. Они ей сказали. Все её мысли перемешаны и испачканы, как разбитое стекло на полу, впивающееся и режущее её. Все их деяния сливаются в одно – вид дистрикта 12, сожжённого дотла, кровь, стекающая из ушей Финника, когда он бьётся головой о жестяную раму снова и снова, не прекращая кричать, потому что мягкие каштановые кудри темнеют от крови, и глаза шестилетней слепо смотрят на Китнисс. Ей нужен Пит. Ей нужно, чтобы он обнял её, поцеловал, прошептал ей что-нибудь. Он ей нужен. Она в него влюблена. Как бы ей хотелось сказать ему это. Она жалеет, что не поняла этого раньше. Может быть, она всё это время была в него влюблена, просто не могла понять собственное сердце? Но его тут нет, потому что он в безопасности, и это удерживает её на плаву. Её единственная связь с реальностью и рассудком – это Пит.***
В коридор приводят другую девочку, такую же красивую, как и первая. Со светлыми локонами и веснушками, спрятанными под слезами на её щеках. Но её не пытают. Вместо этого, Китнисс выводят из её камеры и ведут в другую, новую комнату, где её встречает команда подготовки. Октавия вскрикивает при виде Китнисс, но Флавиус рукой прикрывает ей рот. Вероятно, им всё ещё запрещено разговаривать с ней. Но зачем они здесь? Зачем здесь она? Она не понимает. В комнату заходит Сноу. — Нам нужно ещё одно интервью с вами, мисс Эвердин, — говорит он. — И я знаю девочку, которая будет чрезвычайно рада увидеть ваш успех. А если вы особенно хорошо прочитаете ваш текст, возможно, я даже дам ей кусок торта. — Он смотрит на неё, и она кивает. Необязательно ей всё разжёвывать. (Почему нельзя, чтобы миротворец говорил с ней вместо него? Зачем ему каждый раз разговаривать с ней лично? Зачем он её преследует? Почему его называют Сноу? Как его по-настоящему зовут? Почему она не может вспомнить вкус снежинок, тающих на языке? Что, если у них и нет никакого вкуса? Почему её разум ей не принадлежит? На этот вопрос она знает ответ – из-за наркотика.) Пока её команда подготовки возвращает её внешность к начальной базе красоты, она закрывает глаза, и чувствует, как мягкие прикосновения к её волосам, лицу и пальцам странным образом успокаивают её. Когда Октавия аккуратно помогает ей надеть бледно-оранжевое платье, она понимает, что они хотят её успокоить. Октавия гладит её по щеке, и Китнисс открывает глаза, чтобы посмотреть на неё и улыбнуться. Октавия начинает плакать, так громко, что её выводят из комнаты. Но это уже неважно – их работа закончена, и Китнисс можно показать всему свету. Она больше не может ходить на каблуках, так что для неё находят пару блестящих балеток. Свет на сцене в этот раз не такой яркий, и Цезарь тоже выглядит по-другому. Когда она садится, Цезарь берёт её за руку, и спрашивает, как она себя чувствует. Она отвечает ему, что всё в порядке. Заученный ею текст звучит фальшиво, и она может лишь надеяться, что ту девочку не убьют слишком уж мучительно просто из-за того, что Китнисс Эвердин – плохая актриса. От яркого света у неё болит голова, в рот словно набили ваты. Она слегка покачивается в своём кресле. Цезарь кладёт руку ей на плечи, приобнимая её. — Ты, наверняка, слышала о том, что Пит стал символом восстания? — Спрашивает Цезарь. — Поговаривают, что он даже снялся в нескольких пропагандистских роликах повстанцев. — Он терпеливо дожидается её ответа. — Они его используют, это же очевидно, — говорит она. — Чтобы подстегнуть бунтовщиков. Я сомневаюсь, что он в действительности понимает, что происходит на этой войне. — Она тяжело сглатывает, и перед её глазами всё плывёт. — Что стоит на кону. Цезарь спрашивает, если у нее есть какое-нибудь сообщение для Пита. Это подсказка для неё, потому что в этот момент она должна прикоснуться к своему животу. Миротворцы ей как следует это объяснили. Именно в этот момент она должна дотронуться до живота. Но это кажется бессмыслицей, потому что платье, надетое на неё, должно как раз скрыть лёгкую выпуклость её живота. Что они хотят показать миру – беременна она, или нет? Но она хорошо знает свою инструкцию. Она опускает взгляд и кладёт руку на живот. — Да, — говорит она. Она смотрит в камеру. Смотрит на Пита. И забывает, что должна сказать. Её голова раскалывается от боли. — Пит, не будь дураком. Подумай своей головой. Что тебе действительно известно об этих повстанцах? — Кажется, она должна сказать что-то такое. — Спроси себя, можешь ли ты доверять им. — Она останавливается. В сценарии для неё уготованы ещё несколько строчек, но она не может их вспомнить. Она закончила. В её голове раздаётся крик. Она встряхивает головой, встаёт с кресла и начинает отходить. Свет камеры гаснет и она теряет сознание.***
Если они и убили ту светлую девочку, ей этого не показывают. Её возвращают в белую комнату, где уже ждёт Финник, и привязывают её к раме напротив него. Но в неё не втыкают никаких игл, не подключают никаких проводов и к Финнику. Встревоженными глазами он осматривает её лицо. Тогда это начинается – эти ужасные крики, не от неё или Финника, но из спрятанных в комнате колонок. Они снова в Играх, без возможности укрыться от агонических воплей всех людей, что им дороги. Когда она слышит мольбу Пита о помощи, впервые за долгое время она чувствует разгорающийся внутри неё огонь. Но всё, что она может сделать с этим внезапным пламенем – это трястись в своих оковах. И вскоре это пламя затухает. Всё, что в ней остаётся – холодная, ледяная пустота.***
Доктор измеряет её пульс. Ощупывает её живот. Он использует маленький аппарат, прикасаясь к ней холодным металлическим диском, от чего аппарат пикает на разный лад. Доктор кивает. Она ест свою порцию, принимает таблетки, и её отводят обратно в камеру. Финник начинает петь. Это их песня, Дерево Висельника. Его голос ломается и он заходится в приступе кашля, так что Китнисс заканчивает песню за него, допевая последний куплет. Его рука тянется к ней сквозь решётку. Он – её последний друг. Все в Двенадцатом уже мертвы. Прим, её мама, Гейл, Мадж. Все они. Мелларки. Голодающие дети из Шлака. Всё – из-за тех ягод, из-за восстания, из-за неё. Она смотрит на их переплетённые пальцы, и на засохшую кровь между костяшками его руки. Он теперь весь такой – в синяках и крови. Они забрали того прекрасного мальчика и ужасными пытками бувально разорвали его на куски, в играх, и на верхнем этаже. — Я тебя так и не поблагодарила, — говорит она. — За то, что ты предупредил меня о верхнем этаже. — Всегда пожалуйста, — отвечает он. Пит всё ещё жив – думает Китнисс. Она надеется, что и Энни тоже. Финник крепко сжимает её пальцы своими. Она засыпает, и его рука крепко держит её, когда она просыпается от кошмара, задыхаясь. Её ладонь липкая от пота, но Финник всё равно её не отпускает.***
Кровать под ней – слишком мягкая. Она моргает, но всё равно ничего не видит. Её окружает непроглядная темнота. Она садится, и понимает, что находится в потрясающе мягкой постели, с толстыми подушками и тёплым одеялом. Она одета в свою привычную серую пижаму, но кто-то накинул на неё свитер. Где Финник? Её сердце останавливается. Что, если их спасли? Если они теперь в безопасности? Что, если она с Питом? Она шепчет его имя, обшаривает края кровати. Его тут нет. Она медленно встаёт с постели и опускается на колени, чтобы прикоснуться к полу. Кажется, дерево. Но она не может сказать точно. Она ползёт, пока не достигает стены, странной на ощупь, будто бы это и не стена вовсе, но она всё равно идёт вдоль неё, пытаясь найти выключатель света или дверь, хоть какую-нибудь подсказку. Ничего. Она возвращается в кровать, осознав, что это – единственное, что есть в комнате, кроме неё самой. Она пытается не заснуть, но бодрствовать вечно она не может.***
Её будит звук видео. Вокруг неё ожили стены, оказавшиеся экранами. Она прячется под простынями, прячется от Игр, бомб и смерти. Руки ноют, совсем как после очередной сессии в белой комнате. Пальцами она трогает своё тело под одеждой, находит там следы от уколов и трёт их, пытаясь заглушить звук видео собственными мыслями, но всё, о чём она может думать – её песня, так что она поёт. Голод и жажда вот-вот её одолеют, и она засыпает. Затем просыпается, больше не чувствуя ни голода, ни жажды, но со следами от новых уколов на руках. Должно быть, они ждут, пока она заснёт, а затем заставляют её спать дальше, с помощью лекарств. Это лишает её любого человеческого контакта. Время больше не течёт. Оно даже не существует. Она скучает по Финнику. Она скучает по вкусу еды. Она скучает по свету. Она скучает по Финнику. Это он был её последней связью с рассудком, а не Пит. Пит ожидает в её сумасшествии. Она начинает петь, надеясь, что услышит, как Финник поёт вместе с ней, но, вместо него, она слышит голос Пита. Тогда она поёт снова и снова, чтобы этот голос не замолкал, и окутал её в кокон, храня её в безопасности. Её разум возвращается к мыслям о Прим, умершей в тот самый момент, когда её имя было выбрано на Жатве, несмотря на всё, что делала Китнисс. Она вспоминает свою сломленную мать. Своего старого друга Гейла. Но это не Гейл ей нужен. Это Пит. Всегда Пит. Она поёт, и он поёт вместе с ней. Она, внезапно, вспоминает, что он сказал ей, когда она попросила его остаться с ней. Это выплывает к ней из самых глубин её сломанного разума, обещание длиной всего в одно слово: — Всегда.***
Первый человек, которого она видит за дни, или недели, или месяцы, даже годы, – президент Сноу. Свет ослепляет её. Ослабевшие глаза слезятся, а голова пульсирует болью от внезапной нагрузки, но, наконец, она видит фигуру Сноу, и как он спокойно подходит к ней. Она больше не одна. Она тупо смотрит на его белые волосы, пухлые губы, но запах крови и роз приводит её в чувства. Только она всё равно не может найти свой голос. Сноу садится на кровати рядом с ней. — Думаю, мне ещё не приходилось видеть вас такой сдержанной, мисс Эвердин, — говорит он, и улыбается. — Вам это к лицу. Она всё ещё не может выдавить из себя ни слова. — Я подумал, что вам хотелось бы узнать, что мистер Одэйр умер прошлой ночью. — Он спрашивает, если бы она хотела увидеть тело, и коротко смеётся, когда она быстро трясёт головой, застигнутая новой волной боли. Она пытается остановить его, когда он встаёт, чтобы уйти. Ей не хочется быть одной. Но она вспоминает, кто он такой, и что она бы предпочла бесконечно жить в одиночестве в этой комнате, чем находиться рядом с ним, так что она начинает мычать про себя песню, как только дверь за ним закрывается. Свет отключается, погружая её в темноту. По крайней мере, Пит всё ещё поёт вместе с ней.***
Ребёнок внутри неё двигается. Её это парализует. Как он всё ещё может быть жив? Её живот набух – его рост это единственный признак течения времени, но ей кажется невозможным, что ребёнок в ней всё ещё живой и двигается. Нет, он не живой, он не может быть живым. Но она чувствует, как он двигается, и ужас накрывает её с головой. Она кричит. И кричит, и кричит, и кричит. Но никто не приходит ей на помощь. Она цепляется за свой живот, видео мелькают вокруг неё, и голос шепчет, что ребёнок ненавидит её, потому что все в Двенадцатом мертвы, все повстанцы мертвы – кроме Пита. Её совершенного Пита.***
Она больше не в своей мягкой кровати. Она удивлённо моргает, и понимает, что оказалась в белой комнате, привязанная к раме. Её живот невозможно большой, и она смотрит вниз, на свою набухшую грудь и на бугорок в том месте, где должен быть её пупок. Она гадает, если так и должно быть, если это нормально. Имеет ли это какое-то значение. Не имеет. Ребёнок уже мёртв. Он больше не двигается, и это к лучшему, правда. Ребёнку лучше умереть. Она осматривается по сторонам. Койка напротив неё пустует. Финник же мёртв. Она всё ещё может слышать его крики в своей голове – не так уж сложно воссоздать этот звук по памяти. Жаль, что она не может с такой же лёгкостью вспомнить звук его голоса, когда он пел с ней их песню. Она устремляет взгляд на койку. Дверь отъезжает в сторону, и двое миротворцев затаскивают в комнату старика. Они бросают его на пол и начинают методично избивать его. Это ещё к чему? Она наклоняет голову и ей кажется, что она узнаёт его, только не понимает, откуда она его знает. Наверное, он на самом деле мёртв, убит из-за неё, как и все остальные, и это – лишь очередной кошмар чтобы ей об этом напомнить. Но тогда он поднимает голову, глядя на неё; из его рта капает кровь, и она действительно узнаёт его. Бити. Забавно, она так давно о нём не вспоминала. Как он прожил так долго? Он кашляет, и из его рта льётся больше крови. Не проходит много времени, прежде чем он умирает. Она благодарна – ей не хотелось слишком долго наблюдать за этим, хотя он не так уж сильно шумел, в отличие от Финника. В отличие от девочки. Его тело выносят из комнаты, и внутрь заходит Сноу. Он выглядит очень довольным. — Видите ли, мы следим за вашим сердцебиением, — сообщает он ей. Она не видит. Он подходит к ней так близко, что она может рассмотреть слюну на его губах. Слишком близко, решает она. — И только что ваше сердцебиение осталось ровным. Она не понимает, что это должно значить, да и какая разница. Но он всё равно выглядит ужасно довольным. — Развяжите её, — приказывает он. Кровать начинает опускаться в горизонтальное положение, и Китнисс закрывает глаза. — И оденьте её во что-нибудь красивое. Как бы вам такое понравилось, мисс Эвердин? — Миротворец распускает ремни вокруг неё, и она открывает глаза. Сноу стоит над ней. — Такая послушная девочка как вы будет чудесной гостьей к ужину, — улыбается он.***
Тряска внезапно прекращается, но она к ним так привыкла, что теперь, из-за отсутствия колебаний, трясётся она сама. Она моргает и пытается вспомнить, где находится. Это шкаф, либо кладовая. Большинство запасов, стоявших на полках, теперь лежат на полу. Она окружена разбитыми банками, раздавленными овощами и лопнувшими мешками с мукой. Ей нужен Пит. Она начинает петь и ждёт, когда его голос присоединится к ней. Она закрывает глаза, и у неё в голове её голос звучит ещё лучше, а Рута танцует под эту мелодию. Какой-то вскрик пытается подавить её песню, но она этого не допустит. Она сжимает картофелину в руках, и представляет, что она в лесу. Она не может точно вспомнить, как выглядело озеро, но зато может вообразить себя в той красной траве, и, о, если бы только Пит был рядом с ней. В конце концов, ей не хочется умирать в одиночестве. Вокруг так громко. Видимо, они снова включили стены. Игры. Бомбы. Смерть. Больше криков. Она вместе с Прим, гладит Леди. Чьи-то шаги. Эти Безгласые оказались такими шумными. Она чувствует, как свет прыгает по её лицу и смеженным векам. Звучит сломленный, задушенный, отчаянный возглас: — Китнисс! Она улыбается и медленно поворачивает голову, открывая глаза. Это Пит. Он пришёл умереть вместе с ней.***
Спальня, в которую её заводит миротворец, ей знакома, только это больше не спальня. Теперь это столовая, и посередине её – огромный обеденный стол с двумя стульями по разные стороны, а между ними – бесконечное изобилие блюд. Она не может даже взглядом охватить всю еду, нагромождённую на столе, все пироги, мясо, зелень, изысканные торты. На её спину мягко ложится чья-то рука. Это президент Сноу. — Да, я знал, что мы найдём для вас милое платье, — говорит он, проводя её к столу. — Думаю, жёлтый цвет вам к лицу, мисс Эвердин, — Безгласая отодвигает для неё стул. — Полагаю, вам любопытно, почему я пригласил вас к ужину. Видите ли, мне хочется праздновать. И я решил, что вы будете подходящей гостьей, ведь мы празднуем конец того, что вы начали. Её разум сломлен, но она вспоминает. Как это случилось. Почему она здесь. Она всё вспоминает. Она вспоминает Гейла. Старик усмехается и внезапно прикасается к её рукам, подбирает нож и вилку и вкладывает их ей в руки. Они слишком холодные, думает она. — Этим вечером мы атаковали Дистрикт 13, — говорит он. — И теперь их больше нет. Он разрушен. Всё кончено. Она вспоминает Хеймитча. Сноу склоняет к ней голову и прикасается к её волосам. — Разве вы не счастливы? О, думаю, должен вам сообщить – я решил позволить вам жить. — Он ждёт. Она тупится на него. — А Если вы волнуетесь о судьбе вашего ребёнка – не стоит. Уверен, у вас не будет никаких проблем, пока мы будем растить ваше дитя в качестве символа новой эры Панема. — Очередной смешок. — Я уже могу представить, как она умрёт в Играх. Она вспоминает Прим. Сноу наклоняется к ней, его руки лежат по обе стороны от её тарелки. Она осматривает их – они морщинистые и дряхлые. Она вспоминает Финника. — Полагаю, слова никогда не были вашей сильной стороной, не так ли? — Говорит он. — За слова всегда отвечал мистер Мелларк, верно? О, мне бы хотелось, чтобы вы могли увидеть его смерть, мисс Эвердин. Мы могли бы посмотреть на это вместе. Она вспоминает Пита. И втыкает нож в руку Сноу. Она не даёт ему шанса закричать. С ловкостью, которую её тело почти забыло, она вскакивает на ноги, и втыкает вилку ему в горло, давит и тянет её, чувствуя, как рвётся плоть и хлещет наружу кровь. Он заикается, хватается за её руку, но она отталкивает его от себя, и смотрит, как он оседает на пол, с вилкой глубоко в горле. Это оказалось так просто. Нужно было сделать это раньше. Она подходит к нему и втыкает нож промеж его глаз. Хорошее попадание. Она смотрит на него. Хоть она и не в своём уме, это не значит, что она перестала его ненавидеть. Или что она перестала любить их, – всех, кого он убил, кого убила она, её малыша, Пита. Она не настолько сумасшедшая. У неё болят лодыжки. Она возвращается за стол. Салатная вилка всё ещё аккуратно лежит рядом с тарелкой и Китнисс берёт её в руку. Пальцы у неё липкие от его крови, и в них трудно удерживать вилку.***
Он бросается к ней. Голубые глаза ярко светятся на его лице, светлые кудри прикрывают уши. — Я знала что ты придёшь, — шепчет она. Она чувствует тепло его рук, когда он прикасается к её лицу, видит слёзы в его глазах. Почему он плачет? Разве он не счастлив? — Я знала, что ты будешь со мной в конце, Пит. — Китнисс, это не конец, — говорит он. — Это не конец. Это только начало, потому что мы победили, Китнисс. Мы победили, и война закончилась. Всё кончено, ты слышишь? Давай, надо отвести тебя в больницу. — Его руки гладят её ладони, живот, лицо. — Китнисс, пойдём, пожалуйста. Да, война закончилась. Она дралась до самого конца, и теперь Сноу мёртв. — Я его убила, — говорит Китнисс. — Я убила его для тебя, Пит. — Ей нравится произносить его имя. Такое красивое. Она улыбается ему, прижимается к нему ближе и позволяет глазам закрыться. — Я скучала по тебе. Её разум в покое, когда она закрывает глаза. Ей это нравится. Его пальцы торопливо нащупывают её пульс. Она не уверена, что её сердце всё ещё бьётся, но, может быть, для него оно постарается. В конце концов, ему оно и принадлежит. — Нет, Китнисс, нет… — он её слегка встряхивает, и она чувствует, как он пытается её поднять. — Я тоже по тебе скучал, но они не могут снова нас разлучить. Всё кончено. Война закончилась. Эй! Мне нужна помощь! — Внезапно его голос оказывается совсем близко, такой мягкий и нежный: — тебе нельзя сдаваться, хорошо? Только не сейчас, когда всё, наконец, закончилось… Китнисс, открой глаза, вставай, ну же… Он звучит так отчаянно, вечно пытаясь сохранить ей жизнь. Глупый мальчик. Она просто хочет быть с ним, разве он не понимает? — Прости, что я так долго в тебя влюблялась, — мягко говорит она ему. И это правда. Она хочет поцеловать его, всего один, последний раз. Она открывает глаза, чтобы посмотреть в его. — Всё хорошо, Китнисс, это ничего… Финник так за тебя волнуется. Ты ведь хочешь с ним увидеться? Он совсем не спал с тех пор как мы спасли его. Он должен увидеть тебя. Давай. Встань вместе со мной. — Она чувствует себя такой лёгкой в его руках, но ей не хочется вставать. Она так устала. Ей просто хочется заснуть, и теперь он тут, вместе с ней. Он поможет ей, споёт ей, чтобы она заснула, правда? — Я буду рада увидеть Финника, — говорит она, улыбаясь. — И Прим. И Гейла. И Руту. — Кто-нибудь, на помощь! — Кричит он и отстраняется от неё. Она качает головой, вцепляется пальцами в его рубашку и смотрит в его голубые глаза. Она поднимает руку, проводит пальцами по его губам, представляет поцелуй. — Китнисс, просто встань, ради меня, — умоляет он. — Китнисс. Но его голос звучит так далеко. Она прислоняется головой к его груди, где ей слышно его сердце. Оно бьётся для неё, как она и думала. Он шепчет ей слова, свою последнюю мольбу: — Останься со мной. Она улыбается и закрывает глаза, свободная от всего. — Всегда.***
After I have traveled so far We'd set the fire to the third bar We'd share each other like an island Until exhausted close our eyelids And dreaming pick up from The last place we left off Your soft skin is weeping A joy you can't keep in