Благоразумие, умеренность и мужество

Приподнятое настроение, доброжелательная улыбка и лучистый взгляд Софии Дюбуа ничем не выдавали её истинных смятенных мыслей и эмоций, терзавших её душу после очередного крошечного инцидента. Казалось бы, ничто не предвещало в этот раз нечаянной бури, но все же: дети испуганно утирали слезы, а Его Святейшество был весьма доволен своей спонтанной маленькой проповедью о гневе Господнем. Капли дождя серебрились тонкими змейками по стеклу, тоскливо, щемя сердце, сопровождаемые всполыхами молний, тяжёлой серостью небес и громогласными раскатами в вышине. Словно подтверждали изречения Ленни о немилости и разочаровании Всевышнего. — Если бы Вы, Ваше Святейшество, были Святой Луцией, то, видимо, дарили бы детям одни лишь угольки, — не выдержала наконец София, спрятала улыбку и, нахмурившись, демонстративно отвернулась в угол. Где-то вдалеке эхом отразился гулкий топот маленьких ножек: школьники возвращались на обещанную экскурсию после небольшого обеденного перерыва. Папа лишь пожал плечами и затушил сигарету, задумчиво глядя в окно из-под полуопущенных ресниц. — Вы не правы, София. Я бы и уголька им не принёс. — Не будьте столь жестокосердечны. Они же ещё дети. — Вы верите, что праздность позволит им приблизиться к Богу? — равнодушно откликнулся он, оправив полы белой дзимарры, и коснулся мягко ладонью плеча Софии, побуждая её повернуться к нему лицом. — Праздность — страшный грех. Страдания, скорбь, лишения неотъемлемы от наших жизней, если мы желаем все же узрить, услышать Господа. Дети так же, как и взрослые, должны осознавать и принимать простые истины. Никто не заслуживает поблажек. — А Вы? — София все же решилась заглянуть смело, открыто ему в непроницаемое будто бы лицо, поймав лишь немного насмешливый взгляд в ответ. — Вы, будучи ребёнком, осознавали это? — Будучи ребёнком, я осознавал, что моё сердце смягчить будет сложно, — возможности парировать ему Пий XIII не дал, а вместо этого тотчас властно ухватил госпожу Дюбуа за локоть и вывел на лестницу навстречу школьникам. — Хорошо, считайте, что в этот раз я Вас услышал.

***

Мальчики и девочки в строгой чёрной форме шли за горделиво выпрямленной высокой фигурой в белом словно обречённые на казнь. Дождь давно закончился, и станцы Апостольского дворца наполняла теперь лишь мелкая хаотичная дробь множества каблуков. Папа шёл впереди, ведя за собой, как на Крестном ходу, завораживая плавными кошачьими движениями и невесомым волнением белоснежных одежд. Верхняя часть дзимарры трепетала лёгкой тканью на ровных широких плечах Пия XIII словно ангельские крылья, изредка попадая в снопы лучей света. Казалось, будто его самого окутывало время от времени божественное сияние извне, не поддававшееся ни логике, ни описанию. И дети, приглушив боязнь в душе, и госпожа Дюбуа: все покорно следовали за ним, не смея издать ни единого звука. Наконец папа остановился посреди просторной Станцы делла Саньятура, расходившейся вверх по величественным стенам и сводам фресками руки мастера Рафаэля Санти. Свет мягко, рассеяно рассыпался по зале, проходя через высокое окно, и мозаичный пол, богато декорированный мраморными вставками, незаметно преображался, попадая в его власть. Дети с нескрываемым восторгом рассматривали крошечные замысловатые детали, забыв на минуту основную композицию росписи самой главной станцы дворца. — Дети мои, — обратился к маленьким учащимся папа, придав своему голосу более мягкий, доброжелательный тон, и София, стоявшая скромно поодаль, облегчённо улыбнулась. Юные посетители Апостольского дворца замерли в неловком ожидании чего-то неизвестного. В глазах их любопытство по-прежнему плескалось вместе с потенциальным страхом: слезы Господни все ещё будоражили их неокрепшие умы. — Дети мои, Станца делла Саньятура — папский кабинет, его «комната подписей». Здесь находит свое отражение духовная жизнь насместника Божьего на земле. Четыре её области. Вот первая, — и папа указал на известнейшую работу великого художника. — «Афинская школа». Что она символизирует, в общем плане? — Философию... — несмело подала голос печальная девочка, прятавшаяся все время позади своих одноклассников. — Верно, — папа указал пальцем на две главные фигуры, стоявшие на верхней ступени широкой лестницы. — Платон и Аристотель ведут беседу, опираясь на собственные монументальные труды. Платон привержен своему «Тимею», поднимающему вопросы возникновения нашего бытия, самой материи... И тут, поймав строгий взгляд своей помощницы, Ленни неожиданно понял, что углубляется в слишком сложные для детского восприятия плоскости. — Для эпохи Рафаэля Санти «Тимей» был одним из образующих направление философской мысли трактатов. Аристотель же держит в руках «Никомахову этику», призванную распознать все виды счастья, добродетели, которыми Бог наделяет душу человека. Мужество, благоразумие, правдивость, — заметив, что детские личики снова немного расцвели прежней беззаботностью, папа легонько усмехнулся про себя и подвёл их к другой фреске. — А это что? Со стены напротив смотрела величественная «Диспута», все столь же яркая красками, образами, напрочь захватывавшая дух каждого, кто обращал к ней свой взгляд. — Бог-отец, Бог-сын и Святой дух? — предположил темноглазый мальчик, встретившийся Белардо в одном из залов во время перерыва, и тут же смущенно потупил взгляд. — Да, и с ними вместе присутствуют Богоматерь и Иоанн Креститель, окружённые библейскими патриархами, римские Отцы Церкви — мои далёкие предшественники — и ангелы. И некоторые значимые фигуры эпохи Возрождения, — добавил папа, намекнув на притаившегося в правом углу Данте Алигьери. — Но кто же дева сия? — Ленни вздернул голову вверх, улыбаясь ласково росписи, находившейся на верхнем своде. Неизвестная, облаченная в красно-зелёные одежды и небольшой венок, посседала на облаке в окружении крошек путти, державших в руках таблички. Дети с большим интересом разглядывали образы, открывшиеся им на потолке станцы. — Divinarum rerum notitia, — произнёс вдохновенно, нараспев папа, прикрыв глаза, словно чувствуя особое единение с Господом в этой зале. — Кому, как не самой Теологии, ожившей у Санти аллегории, стоять во главе спора о святом таинстве, дети мои? София, кажется, сама слушала его совершенно очарованно, подчиняясь полностью магии и силе его голоса, искренности, огромной любви и самоотдаче, с которой папа рассказывал о фресках станцы своим маленьким гостям. — Что же ещё занимает духовную жизнь Папы Римского? Поэзия, — кивнул он в сторону открывавшегося взгляду «Парнаса». — И справедливое Правосудие. Белардо молитвенно сложил ладони и, расправив плечи, изрек: — Поэзия, помещенная Санти между Философией и Теологией. Аполлон, окружённый Каллиопой и Эрато. Мельпомена, Терпсихора и Урания, великие музы античности. Петрарка, завещавший основы подобного аллегорического сюжета. Гомер, возвышенный художником над Данте и Вергилием. Овидий, расположеный ниже по склону. Не столь важно! — повысил голос папа, резко открыв глаза и вновь увидев явное замешательство, читавшееся на лицах детей: — Совершенно не важно. Все равны, все едины. Все связаны. Numine Afflatur. — В университетах эпохи Возрождения поэзия была одной из важнейших дисциплин, — произнесла тихо София, блеснув знанием, чтобы немного перевести разговор в более понятное русло, после чего удостоилась жёсткого, колючего взгляда Его Святейшества. — Госпожа Дюбуа права, — отчеканил он каждое свое слово, прохаживаясь напряжённо перед последней фреской. — И столь же немаловажным оставалось правосудие, — белый рукав папской дзимарры взметнулся лёгким крылом в сторону «Добродетелей и закона». — Правосудие венчает этот замысел. Божественное правосудие не минует никого, дети мои. Справедливость, — указал он на деву, запечатленную на потолке станцы в окружении путти. — Правосудие всегда заносит свой меч над неправедными. Мужество — дева, облаченная в доспехи и ласкающая прильнувшего к её коленям льва. Благоразумие — дева, покоящая на своей груди голову Горгоны и глядящая мудро в свое зеркальное отражение. Умеренность — дева, сжимающая в руках узду сдержанности. И маленькие путти — Вера, Надежда и Любовь — любопытно кружат между ними. — Что ж, идёмте, дети мои, — смиловался наконец Пий XIII, пригласив жестом весьма приободрившихся школьников проследовать с ним на выход через большую дверь, которую и обрамляла последняя фреска. — Слева, кстати, император Юстиниан Великий, что даровал народу своему римское гражданское право. Справа — папа Григорий IX, первым предавший еретиков, врагов нашей церкви, суровой, но справедливой инквизиции. И отчего-то своим последним словам Белардо улыбнулся гораздо веселее и задорнее, чем когда-либо раньше, представив на мгновение, как церковь под его управлением возвращается к своим праведным истинным истокам, вновь воплотив в реальность все то, что изначально наполняло её духовную жизнь. То, что в нынешнее время было лишь серией фресок Рафаэля Санти, интерес к которым папа Пий XIII все-таки сумел сегодня пробудить в несправедливо напуганных им детях.