карты, mon chère amie.

колода новая. в прозрачной пленке, успевшей запачкаться и неприятно скользящей под пальцами. новые колоды не любили оба, но ради пущего азарта можно было и вытерпеть. пленка разъезжается под осколками ногтей, царапающих заодно и картон. по обнажившимся под штукатуркой кирпичам рассыпаются карты. их шелест теряется в сводчатом потолке, дребезжащее под ветром стекло хлипкой форточки, куда не пролезет и голова, аккомпанимирует безмолвным угрозам, из зрителей только паутина, замерзший голубь, да ворон, расхищающий твердую его тушку, но им хватает и этого, их театр ― карты. веера раскрылись, и исход псевдоправдивой игры был предрешен. азарта это не лишало, напротив, в этом была некое ведомое только им наслаждение. тишина была их обязательным атрибутом, но эту тишину ворон не вытерпел. он оставил попытки к расхищению тела и, чуть ломанно вспорхнув, исчез. они не заметили потери зрителя, слушая тишину, раскаленную и текучую, она словно патока заливала пространство. зимние ночи светлы. снег влетел вихрем и не дал им задохнуться, он перемешал карты и взметнул их к склоненным головам, но и эта дерзость не была ими замечена. иллюзия справедливости вводила в экстаз, трепетно уводя из реальности. туз. они расстроены безусловно, хоть и точно знали, чего ждать. их призрачная надежда на то, что он никогда не выпадет, возможно, они бы так и играли по заготовленному сценарию, карты протерлись бы до дыр, тушка истлела, но осталась бы извечным зрителем, тишина осталась бы их музыкой. ее, фальшивой нотой, пронзил звонок трамвая, они знали, это был последний трамвай. форточка не унималась, грозясь оторваться и улететь в белое кружево, стекло беспощадно дребезжало, но уже как привычно. скука стекала по стенам, щекам и спинам, затекала в уши и застилала глаза. ночи зимою светлые.