***
Я могла сколько угодно цепенеть в собственной постели, как когда-то в утробе матери, но, просыпаясь, я становилась не только носителем ужаса, но и обычным человеком, и жизнь в обществе требовала к себе гораздо больше внимания, чем хотелось бы. Поэтому, выбираясь из постели, я умывалась, одевалась и становилась среднестатистической Машей. Загадка, которую я не могла разгадать, забылась до поры. Сны померкли, и я пыталась, как могла, жить нормальной жизнью нормального взрослого. Мои особенности никуда не исчезли, но я стала уделять им гораздо меньше внимания — мои силы сжирали попытки хоть как-то устроиться в жизни. Жизнь в социальной изоляции сказалась на мне значительно сильнее, чем я думала. Например, отношение к сексу у меня было очень простое, и никаких бредней вроде моногамии-полиамории, измен-верности и драмы-семьи в моей голове не было; даже весь этот романтический бред с прогулками под ручку, любовями и вениками мертвых цветов меня не привлекал. Я занималась сексом с кем хотела, как хотела, и когда хотела. Поэтому, когда я забеременела, имени автора паразита в моем животе назвать не могла: потенциальных отцов было пять, может шесть; я часто забывала и путала их имена, отчего они очень смешно верещали, скандалили и хлопали дверьми. Детей я не хотела никогда — изуродованное тело, надломленное здоровье и визжащее мерзкое отродье, висящее на моей груди, ничуть не привлекали, и никакого «женского счастья» я в этом не чувствовала. Скорее, попахивало дуркой особого режима. Аборт я успела сделать рано — на шестой неделе, поэтому все обошлось медикаментозным абортом — короткий больничный, пара таблеток и несколько часов болей и стонов в позе креветки. Когда я наконец заснула, мне приснилось белое — холодная стерильность медицинской белизны, походящая не то на пелену перед глазами, не то на бельма слепца. Но картина медленно прояснялась, и скоро я поняла, что стою посреди тумана. Ничего не было ни впереди, ни позади, ни справа, ни слева, и я просто побрела туда, куда понесли ноги, не чувствуя, впрочем, земли под собой. Мой путь оборвался, едва я поняла, что передо мной выросла стена — глухая, сплошная, и такая же белая, как слепящий туман вокруг. Я ощупала ее ладонями, и стена показалась мне огромной, монументальной, толщиной с бога; я продолжала водить ладонями по шершавой поверхности ладонями, и пришла мысль, будто эта стена охватывала меня широким кольцом, и туман исходил от нее, скрывая ото всех. Неожиданно, по белой стене, будто разошелся шов, побежала черная трещина — от верха, потерявшегося где-то в незримой вышине, до низа, скрытого туманом у моих ног. На уровне моего лица трещина расширялась: как расходящаяся в родах плоть, узкая щель превращалась в черную дыру, расползаясь в стороны; от краев дыры разбегались мелкие трещинки, будто она когтями вцеплялась и разрывала мертвую стерильную белизну. Когда пятно стало чуть больше моей головы, все на миг замерло — дыра остановилась в своих пределах, крепко вцепившись трещинами в белую стену. Неожиданно, внутри, в безвидной черноте, что-то зашевелилось. Я почувствовала, как по моей коже ржавой бритвой прополз тяжелый жадный взгляд. Страх ударил, как плеть; льдинка проскользнула из горла в живот; сердце замерло и ухнуло куда-то вниз. Я закричала и дернулась в сторону, но из распахнутого рта вырвалось лишь тихое, задушенное хрипение, а тело шевелилось медленно и тяжело, будто утопая в трясине. Из дыры резко, как выстрел, метнулись черные щупальца. Склизкие, твердые и упругие — одно крепко обхватило мою талию; другое сцепило мои руки над головой и подняло меня в воздух, как котенка; третье забило мой рот, проползая глубже, в горло; четвертое скользнуло между моих ног, и низ живота сжался от ледяного проникновения. В горло брызнула вязкая горькая струя; холодная слизь потекла по ляжкам. Я проснулась резко и почти болезненно, ощущая в рту желчную горечь. Постель подо мной была холодной и влажной, но это я едва успела заметить — к горлу подкатила рвота, и я понеслась в туалет, поскальзываясь мокрыми пятками на линолеуме. Меня рвало долго и тяжело — будто тело через желудок выжимало само себя, исторгая все соки изо рта. Слезы текли по лицу, пот струился по спине, ляжкам и животу. Голову заливало холодом, перед глазами плясали черные пятна. Я очнулась на полу рядом с унитазом. Тело ломило и дрожало от холода. Тонкая пижама промокла насквозь и липла к коже. Глаза щипало, горло и ноздри саднило. Хотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда или просто сдохнуть. Тяжело приподнявшись на локтях, я окинула взглядом свое тело: розовая пижама стала грязно-серой, и по полу вокруг меня растекалась лужа — черная, как нефть, и вязкая, как смола. У меня не осталось сил, чтобы удивляться или думать, что из меня вытекло. Я осторожно попыталась встать, не поскользнувшись и не разбив голову. Туалет шатался перед глазами; перед лицом поплыли темные пятна, и голову вновь залило холодом от подступающего обморока. Чудом не упав, на ослабевших ногах подобралась к умывальнику. Холодная вода приятно остудила руки и горящее лицо. На отражение в зеркале было страшно смотреть. Я снова умылась; стала выглядеть еще хуже, но сознание прояснилось. Я попыталась расстегнуть молнию пижамной кофты, но пальцы одеревенели, не слушались, и мокрый замок выскальзывал из непослушных пальцев. Когда я вновь бросила случайный беглый взгляд в зеркало, мне показалось, будто за моей спиной что-то шевелилось. Я замерла. Все чувства в миг обострились: воняло желчью; свет от слабой лампочки больно надавил на глаза; пальцы на ногах онемели от холода; ледяные капли пота неприятно стекали по спине; по внутренней стороне бедер текло что-то холодное и вязкое, как слизь — что-то, совсем не похожее на кровь. Я опустила взгляд и сунула руку в штаны. Нет-нет-нет, оно не текло — оно сползало, и ползло по моим пальцам, как склизкое тело огромной улитки. Когда я выдернула руку, мясистый, плотный кусок искрасна-черной непрозрачной слизи с чваканьем шлепнулся на кафель у моих ног — и быстро, одним движением, как крыса, юркнул мне за спину. Я медленно обернулась. Бочок унитаза покрывали разводы темной маслянистой блевотины; унитаз заполняла чернота, переливаясь через край, и струи, не касаясь пола, растворялись в воздухе, как туман. Черная лужа, растекшаяся по полу, медленно стекалась со всех сторон к центру комнаты. То, что выползало из меня, сливалось с черной лужей, становясь частью… чего-то. Ноги подкосились, и я упала, больно ударившись спиной о край ванны. Я сорвала с себя промокшие штаны: черно-красная вязкая масса, похожая на жидкий латекс, медленно ползла из моего влагалища, как гнездо змей. Чернильная лужа росла, поднималась выше, будто наполняла невидимый сосуд — и шевелилась. Я попыталась отползти дальше, но смогла лишь забиться в угол, стремясь исчезнуть. Нефтяная масса отрезала меня от выхода; она ширилась и полнилась перед моим лицом, обретая формы. Бесформенная масса наконец обрела форму. Лампочка с треском лопнула, осыпав пол осколками, и перед глазами взорвалась тьма, но я продолжала видеть. То, что было передо мной, вытянулось, и потянулось вверх, нависая над моей головой: змея, антрацитовая змея с сочащейся ядом ярко-алой пастью, похожей на вагину; белыми, слепыми, призрачно сияющими, но видящими глазами — и ее взгляд показался мне таким же знакомым и близким, как мое собственное тело. Страх пропал внезапно, будто по щелчку. Загадка, неожиданно появившаяся в моей жизни вместе с мертвой крысой, нашла ответ — мертвое дает жизнь. Эмбрион умер, удобрив своими ошметками мою матку, как почву. Мой ужас был частью меня, и я родилась, чтобы однажды дать жизнь ему. Он вновь говорил со мной — без слов, одним лишь взглядом. Ужас был не страхом перед чем-то, а странным, невыразимым знанием черноты, плескавшейся за его белыми слепыми глазами. Чернота. Тьма. Нефтяное море тьмы, предшествовавшей рождению. Нефтяное море тьмы, пожирающей после смерти. Нефтяное море тьмы, окружающей жизнь со всех сторон.....
12 апреля 2022 г. в 00:32
Кошмар сопровождал меня всю жизнь. Еще в колыбели ужасы вязкой смолой текли сквозь мой мозг, и я металась во сне по лабиринтам, скрытым глубоко под могилами моих покинутых, давно сгнивших тел.
Наверное, даже в материнской утробе мне снились кошмары, и я сжималась в теле матери, парализованная страхом — перед пустотой небытия позади или перед ужасом бытия впереди. Мать говорила, что я почти не шевелилась, и на мое присутствие внутри указывал только нелепый живот, изуродовавший ее тело.
Разорвав ее плоть изнутри, я выбралась, но едва ли ужас покинул меня — я не плакала и не кричала, лишь смотрела в пустоту, парализованная змеиным взглядом.
Я росла: мое тело, из нелепого детского, превращалось в сильное женское, и мой кошмар формировался во что-то более живое вместе со мной. То, что когда-то облепляло меня вязкой паутиной во сне, с каждым днем крепло, становилось более ощутимым — и обретало голос.
Это не были слова в привычном понимании: скорее, будто от напряжения некой мышцы, трепетала странная, вязкая, черная субстанция, разбавленная в крови. Субстанция живо отзывалась на мое внимание, отвечая странным ощущением чернильного вакуума в груди. Каждый раз, когда я видела и ощущала его, я замирала на месте, не в силах двинуться — не от страха, а будто в ожидании… чего-то.
Для меня стало открытием, что ужас жил во всех людях, пожирая изнутри тихо и незаметно для носителя, как раковая опухоль, медленно прорастающая метастазами. Кошмар отравлял их кровь тайным страхом, которому они не могли предать форму, и от того наделяли пугающими чертами все вокруг.
В этом было главное отличие: чем старше я становилась, тем ярче осознавала присутствие неизбывного кошмара внутри себя; те, с кем я жила бок о бок, испытывали затаенный смутный страх, но не замечали его.
В детстве, когда я еще не успела осознать все происходящее внутри себя достаточно глубоко, другие дети обходили меня стороной. Я не понимала, что со мной не так, и всеобщая неприязнь больно ранила меня.
Однажды, одна из соседских девочек, которая иногда рисковала пообщаться и поиграть со мной, нашла на улице возле гаражей дохлую крысу. Крыса была самая обычная — большая, с коричневой шерстью и лысым розоватым хвостом. Девочка позвала меня, чтобы показать ее — уж не знаю, откуда у нее возникла мысль, что крысиная тушка может меня заинтересовать, но мысль оказалась верной. Конечно, сама крыса меня не интересовала — я хотела узнать, что у нее внутри.
Где-то на улице, в пыли, я нашла два куска грязной проволоки. Всучив один своей подруге, я проткнула мягкий крысиный живот. Кишки соскальзывали с проволоки, но я оказалась достаточно упорной, и вытащила волнистый окровавленный кишечник.
Это не испугало меня — напротив, блеск крови на крысиной кишке показался мне чем-то завораживающим и по-настоящему интересным. Отбросив кишечник, я придавила носком туфли крысиную голову и попыталась проволокой расширить разрез, как в мою руку больно прилетел второй кусок проволоки.
Я подняла голову. Моя подруга стояла надо мной, скривившись в выражении глубокого отвращения. Не знаю, что в тот момент отразилось на моем лице, но девочка издала звук, будто к ее горлу подкатила тошнота, и убежала.
Мне резко стало стыдно, будто кто-то вломился ко мне в туалет. Я бросила свою проволоку и убежала домой.
После этого ко мне во дворе вообще никто не подходил.
В школе меня тоже не особенно любили, но это быстро перестало меня волновать — я шла своим путем, они — своим.
Сама по себе смерть физического тела хоть и сильно заинтересовала меня, но не ввергала в истерический ужас, священный трепет или торжественное молчание, как большинство, и ничуть не завораживала, как некоторых. Я чувствовала, что за мертвым телом, как за ширмой, скрывается нечто большее, и та крысиная кишка стала для меня концом путеводной нити.
В определенный момент смерть давала жизнь чему-то другому. Крыса была совсем свежей, и жизнь лишь едва-едва зарождалась в ее остывшем тельце. Но я никак не могла понять, что делать с этим знанием, и поэтому решила начать с очевидного — с наблюдения за стадиями разложения.
Какое-то время смотреть, как в мертвых воробьях и голубях кишат опарыши было, конечно, интересно, но быстро наскучило — я чувствовала, что иду в верном направлении, но нужно было пойти дальше.
Найдя однажды зимой труп кота, сбитого машиной, я сунула его в пакет и спрятала в заброшенный сарай, терпеливо ожидая весны, когда в мертвой зверушке расцветет жизнь.
Я прождала до лета, и вязким июльским днем вытащила пакет из сырой и затхлой темени. Пакет вонял, истекал коричневой жижей — и внутри, в гнилом бульоне, сочащемся из скрюченной туши, плавали и копошились могильщики.
Когда я вывернула содержимое пакета на траву, на землю хлынул голодный бестиарий жуков, личинок и сороконожек. Труп выпал из пакета с негромким влажным чваканьем, обрызгав мои ноги холодной жижей.
От подгнившей тушки шерсть отходила легко, но чем лучше становилось видно иссиня-белое брюшко, исполосованное черными ветками вен, тем меньше трупик меня интересовал. Тухлые кишки, выпущенные канцелярским ножом, как начинка из теста, оказались не многим привлекательнее.
Я бы не сказала, что разочаровалась — скорее, во всем этом была некая недосказанность, будто что-то, что я должна была прочесть в рисунке почерневших вен и вывернутых внутренностей оборвалось на полуслове.
Гораздо больше интереса вызывали уродливые твари, пирующие на смердящей плоти. Хитиновые тела с десятками лап, матовые панцири, склизкие слепые тельца, похожие на ожившие гнойники — мир замер на секунду, и вся эта копошащаяся масса будто сияла невидимым глазу светом, и этот свет нес в себе тайное послание, которое я не могла понять.
Я долго и много думала об этом. Послание, зашифрованное в рисунке уродливых тел трупоедов, ускользало от меня, но ужас, который я несла в себе, живо откликался на него. Во снах я видела что-то, похожее на подсказку, но никак не могла понять ее.
Мне снился один и тот же сон: будто я голой бреду по лесу, ощущая пятками мох, ветки и хвойные иглы; кусты папоротника щекочут колени; шиповник по капле пьет мою кровь; кроны сосен роняют тяжелые капли недавнего дождя на мою кожу; я чувствую холодный свежий воздух, но не мерзну. Я ухожу все глубже в чащу, и останавливаюсь, когда ноги по колено утопают в холодной воде.
Я в болоте — грязном и вязком, поросшим склизкой тиной, но не топком, и его зыбкое дно не проглатывает меня. Я вновь иду вперед, но уже медленней, с усилием рассекая ногами тяжелую зеленую массу. Болотная вода поднимается выше, и когда доходит до уровня груди, я замечаю груду больших серых камней на другом берегу.
Выбравшись на сушу, я подхожу к камням: огромные и серые, как пепел, овальным кольцом они лежат вокруг черной ямы, и дневной свет не добирается до ее дна; яма дышит холодным, влажным, затхлым погребом.
Я поднимаю взгляд: далеко впереди лес заливает белым — меж деревьев ползут змеи тумана; лес вокруг молчит — птицы не поют, звери не кричат, даже кузнечики не стрекочут в траве.
Это не яма, неожиданно понимаю я. Это нора.
Я залезаю внутрь головой вперед; внутри сыро и холодно; я ползу, вцепляясь пальцами во влажную почву.