серёже отступать поздно. он большим пальцем оттягивает ванину губу и победно скалит зубы.
— попалась, птичка... скучал по мне? — сбитое дыхание въедается в мозг, слова вырезаются где-то на запястьях, и ваня пьяно кивает. он скучал. — так и думал. — низко, совсем без эмоций, только слишком самоуверенно. серёжа прижимает его к стене до боли в позвоночнике, напирает, с ума сводит.
и ваня бы спросил то же самое, только заранее знает ответ. но руки тянутся всё равно, шеи касаются горячей. он не может по-другому, не мог никогда и не сможет. пешков влечет, обводит вокруг пальца, пользуется умело и бросает, когда надоедает. серёжа, жадно целуя ваню в губы, обхватывает его бёдра и несёт до кровати; укладывает и сверху нависает, улыбается развратно, но бездушно. ваня знает, что за этой улыбкой сейчас стоит только животное возбуждение, желание неистовое, которое никогда не станет чем-то большим. но он всё равно оттягивает чужую губу, пробует только что скуренные кудрявым сигареты на вкус и закатывает глаза, когда ладони пешкова пах накрывают. ваня льнет вперёд, трется возбуждением о чужое, путается в мыслях и теряет реальность. серёжа снова выбивает воздух, снова заставляет краснеть и плавиться, снова находится в этой комнате, снова...
на полу снова вещи раскиданы, и ваня алеет, когда серёжа по всей длине ладонью проводит, сжимает член у основания и хмыкает, когда слышит сдавленный стон протяжный. ему льстит. он раздразнивает ваню, как котенка, заставляет вздрагивать и судорожно шептать свое имя, эхом по комнате разлетающееся. касается ледяными пальцами груди и ведет вниз, по ребрам выступающим и животу впалому, а кожа ванина мурашками покрывается. пешков сводит с ума, кружит голову и забирает последние остатки здравого смысла.
он кровь свою вливает в чужие артерии, растекается веществом по телу и долго не отпускает. ваня постель с ним делит и жалеет потом, но всё равно сжимает простыни и воздух стонами наполняет, когда серёжа входит до упора, вылив перед этим пол тюбика смазки, не жалея очередную красивую куколку под ним. ваня прелестный, милый, сладкий, серёжа бы любовался им днями и ночами, утром и вечером — постоянно.
но это не его.
а что его?
его слова — вода. он говорит речи приторные, обещает рай на земле, но оставляет у разбитого корыта, не целует напоследок и уходит под утро, пока солнце ещё за горизонтом покоится.
всегда.
ваня знает, что простыни, которые он сквозь пальцы ночью пропускал, будут холодными на рассвете. знает и подаётся бёдрами вперёд, выгибает спину, ребра худощавые вперед тянет и кусает губы до кровавой росы. руки серёжи на талии, на шее, на груди — везде. он везде, им пропиталась эта комната пустая, стены пахнут им, одежда утратила дух любимого ваниного парфюма, вместо него теперь жёсткий запах сигарет, который горчит во рту каждый раз, когда бессмертных накидывает на голое тело
несвою рубашку, и каждый раз в голове всплывают
их ночи.
ваня в темноте не видит, но знает, что серёжа трахает его с пустотой в глазах и черной дырой на душе, которая питается чужими чувствами. он иногда отвлекается — поджечь сигарету — и продолжает в прежнем темпе, на поясе сжимает руки, да так, что на утро синяки проявятся. ване больно. физически и морально. он терпит, кусает подушку и зажмуривает глаза — не видеть бесцветного потолка. из окна дует ветер, сушит щеки влажные и уносит вдаль квартиры смог густой, но ваня всё равно задыхается. не от дыма, не от холода или запах гарева с улицы, а от пешкова. по плечам гладит ткань занавесок бежевых, развевающаяся от потока воздуха, мурашки вызывает, стоны перехватывает, будоражит —
серёжа.
ваню никогда не прельщали зависимости. пусть одноклассники говорили, что тот курить начнёт рано или поздно, либо подсядет, он плевался им в лицо и доказывал, что это не для него. алкоголь, сигареты, наркотики — не для него. но одноклассники были правы. он подсел. правда подсел, его зависимость прямо сейчас нависает сверху, целует кудрями осветленными щеки, слезами пропитанные, смотрит не в глаза, а сквозь. ваня не видел в них отклика никогда. продолжал отвечать на поцелуи грубые, продолжал портить постельное бельё, продолжал бежать за ним, пока ноги не отнимет, пока сердце не начнёт в висках стучать. пока окончательно не захлебнется его словами и им самим целиком. пусть серёжа делал больнее с каждым разом, дальше и дальше нож вгонял, сердце задевая, ваня, как белка в колесе, по кругу бегает.
достаточно понять одну простую вещь — пока ваня жив, он будет продолжать это делать. и нет этому объяснения, нет оправдания его действиям нелогичным, он просто хочет пешкова рядом. вот и всё.
ваня скулит на высоких октавах, когда серёжа входит резко, царапает ногтями кожу на ребрах и останавливается, наклоняется к уху и горячо шепчет.
— ты знаешь, что делаешь? — пешков губами вниз скользит, по подбородку, след оставляет, который ветер из окна прохладный обжигает, как бы парадоксально не звучало. ваня дрожит. в его жизни все не так, как нужно.
пешков никогда не касается губами. и это грань, за которую он сейчас переступает, оставляет на шее алые засосы и следы от зубов глубокие, двигается внутри, а ваня умирает. из окна не воздух, а газ угарный, бессмертных задыхается и голову назад запрокидывает, сглатывает шумно, когда пешков оставляет очередное пятно багровое на ключицах. по щекам струйки бегут тонкие, спускаются по подбородку и вниз — на смятые простыни, пропитывая ткань болью и горечью солёной. пешков никогда не касается губами, тогда почему сейчас, пообещав ване, что это будет их последняя встреча, целует кожу его бледную?
— н-нет... расскажи мне... — одними губами шепчет ваня на выдохе. это последнее, на что ему сейчас хватает сил.
он двигается навстречу губам желанным, подставляет шею мраморную под поцелуи, которые серёжа везде оставляет невесомо, и вздыхает пошло, когда кудрявый прикусывает кожу на плече, оттягивает и отпускает больно громко.
ване кажется. ване слишком много кажется в последнее время. кажется, что касания серёжи стали нежнее, кажется, что он стал мягче, кажется, что у них может быть что-то больше, чем секс и качели нескончаемые. когда кажется — думается — креститься надо, но ваня душу дьяволу продал, и этот дьявол прямо сейчас вглядывается в его лицо, пока волосы завитые лунный свет ласкает, щурится и дышит в губы. в сердце ничего не щёлкает, когда он замечает поблескивающие глаза распахнутые. он пуст. как бутылка пива на тумбе — пуст. целует ради того, чтобы услышать блаженные вдохи, молящие о большем.
— ты ведешь себя, как блядь, ваня. — бессмертных закрывает глаза. знает. — где твоё, сука, достоинство? — оно исчезло ровно тогда, когда ваня глазами с его темными встретился. знает. — тебя стоит поманить пальчиком, и ты, как собака, прибежишь? — нет. нет — если не серёжа.
знает. — открой глаза, придурок.
толчок. и снова. с каждым новым ваня больше тонет в слезах, потому что правда — и он
знает. знает, что придурок. знает, что слишком больно ломает себя, когда в очередной раз соглашается встретиться, знает, что сердце по швам трещит от очередного
блядь в свою сторону. знает, что так происходит каждый раз без исключения, но упрямо бежит с распростёртыми объятиями навстречу пешкову, который хлестко ударяет его по лицу. бьет, потому что знает, что ломает, и знает, что ване это нравится.
конечно, знает.
ваня ничего не говорит. закрывает рукой рот, мычит тихо-тихо, пока серёжа доводит себя до пика, кончает с грудным стоном внутрь и делает ещё пару грубых и глубоких толчков. он дышит поверхностно и рвано, смотрит вдаль, пока ваня смотрит в темноту — на веки сомкнутые. он чувствует, как пешков выходит из него со звуком неприличным, чувствует, как по бёдрам вниз стекает сперма и снова пачкает и так грязный пододеяльник, дымом сигарет и сексом пропахший.
серёжа останавливается возле кровати, подолгу смотрит в окно, а ваня кладёт ладонь на глаза, чтобы свет не мешал, вслушивается в чужое дыхание и замирает, когда слышит вздох, наполненный...
сожалением? ему не почудилось? ваня подумает об этом потом, сейчас сил настолько мало, что даже колени согнутыми держать тяжело — бессмертных расправляет ноги на кровати и шипит, когда холодная ткань касается голеней и бёдер.
серёжа тихо уходит из комнаты, закрывает за собой дверь. и ваня знает, что он сядет за кухонный стол и подолгу будет вглядываться в стену напротив в кромешной тьме. ваня знает, что он будет допивать оставшиеся в холодильнике бутылки пива, глушить пустоту спиртным, но это не поможет. ему ничего не поможет.
ваня сквозь сон слышит шаги в комнате, замирает, когда пальцы плеча касаются, и вдохи тяжелые на коже остаются. пряди мягко шею задевают, и ваня чувствует на ней чужие губы горячие и запах алкоголя. бессмертных точно знает, что сейчас
5:00 на часах, рассветает, а серёжа бесшумно уходит из квартиры, оставляя наедине с оглушающей тишиной и противным послевкусием ночи на языке. ваня до костей продрог от холода улицы, пробирающегося через распахнутое окно, откуда сейчас — как не кстати — слышно лаянье собак, отдаленную музыку и голоса. каждый раз одно и то же. бледные стены перед глазами плывут, звуки превращаются в месиво, и ваня идет ко дну. собственноручно крепит на ноги кандалы и впускает воду в легкие.
но ване до боли нравится ощущать серёжу рядом. нравится упиваться его присутствием и ловить губами вздохи изорванные, переполненные вовсе не наслаждением. ваня ровно такой же, как серёжа — они не отличаются ничем. ваня будет ждать очередное сообщение с текстом, который прожигает кожу, мышцы и кости, болью клетки наполняет, но воскрешает умерших бабочек в животе —
скоро буду. в этот раз серёжа поклялся, что больше не переступит через порог ваниной квартиры, не побеспокоит и не появится в его жизни.
но я знаю, что ты вернешься.
и ты знаешь, что я сорвусь.
