Дни нашей жизни

      Пахнущий серой, солью и вином – он не такой, каким Томо его помнил, но на ощупь - все еще сухой, твердый и хрупкий, точно графит. Томо кладет голову на его плечо и ощущает едва уловимый аромат Рито, аромат, смешанный из стали, крови и труда. В нем есть что-то еще, незнакомое ему. История о другом городе или континенте, о людях, что он никогда не видел, - запах страницы, вырванной из книги и спрятанной в рукаве широкого кимоно.       Половицы скрипят под ступнями Томо, когда он обходит Кадзуху, чтобы обнять того со спины; скрипят о том, какой он негодяй, что побеспокоил их в такой поздний час. Рито, укрытый истекающими кровью кленами, спит. Спят рыбаки, что трудились с раннего утра до полуночи, торговцы, готовящиеся к переправе, непоседливые дети, старики и женщины, обычно снующие от порта до главной площади и щебечущие о предстоящем празднике. Спит сталь вышколенных солдат комиссии.       Но они не спят.       Воздух непривычно холодный, разреженный, улицы укутаны туманом, тянущимся откуда-то с юга. В спальне царит полумрак: из-за замершей на дороге пелены свет не просачивается внутрь через широкое окно под крышей. На спине Томо, подсвеченной огарком свечи на столе, играют причудливые длинные тени.       – Извини, – говорит он тихо.       Кадзуха стоит, оцепенело глядя прямо перед собой. Голос Томо рушит стену в его голове, и он становится совершенно чистым и с тем – совершенно пустым. Он сам – всего лишь набор молекул, но когда Томо кладет руки ему на грудь, то ощущает его как существо из плоти и крови, а не галлюцинацию, иллюзию или метафорическое облако, как себя самого, и это странно волнует его.       – Никогда, – слышит Томо.       И его «никогда» бьет посильнее, чем клинок Райден. Становится холоднее, а ведь зима еще с прошлого года не сошла с его скрипящих от потуги костей. Кадзуха оборачивается, руки Томо падают вниз, и он сам бы упал, но обещал себе стоять твердо, чтобы Он будущий смотрел в лицо своего прошлого без осуждения.       Лицо Кадзухи то бледнеет, то краснеет. Это, верно, игра света и тени или его воображения.       Но огарок вдруг меркнет, и темнота обрушивается на них. Они молчат, ведь одного «Извини» не будет достаточно, а любых других слов – будет слишком много. Томо ощущает вину. Кадзуха не уходит, стоит и смотрит на него неотрывно, испепеляюще, как никогда и ни на кого не смотрел.       – Для меня ты умер еще тогда, – шепчет он, и его шепот концентрируется где-то в солнечном сплетении Томо; слова вбиваются в него, точно самурайский меч, – я собрался с силами и отпустил прошлое, отпустил все, что произошло с нами, – Томо видит, как он потирает грудь и ключицы, будто силясь собрать себя воедино после произнесенных слов, взбороздивших старые раны. – Я скучал нестерпимо. Сильно. Я не верил до последнего.       – У меня нет оправданий, – и ему нехорошо от того, насколько он голый перед ним – во всех существующих смыслах. Его кимоно – у его ног. И на нем – лишь широкие длинные штаны, из-под которых едва видно его искалеченные замерзшие ступни. Он стоит, готовый к любому обвинению, словно преступник на эшафоте.       «Если бы он только вернулся», – думал когда-то Кадзуха. Но Томо вернулся, а он не ощутил облегчения. Им овладела обида, он ощутил себя преданным. Только-только оправившись от горя, он счел, что наконец поймает миг жизни и оставит его сиять в тесноте своих ладоней, что увидит мир таким, каким он видел его когда-то – сияющим, бескрайним, наполненным неизведанным и манящим. Но он вернулся туда, откуда начал, сбитый с толку, как брошенный на улице ребенок.       – А я бы послушал.       – Я поступил подло, – говорит он. – Вот и все. Я подлец, если хочешь знать.       Кадзуха прислоняется поясницей к столу и запрокидывает голову, смотрит в черный потолок. Слышит, как глубоко и шумно дышит Томо, как шуршат его штаны и кимоно под ступнями, беспокойно перебирающими по холодному полу. Тишина рушится. Рушится его терпение.       – Я знаю.       Томо, сгорбившись, подходит к нему. Кадзуха видит лишь очертания его худощавой фигуры, но не его лицо, что кажется ему непроницаемой черной маской. Ощущает неуверенное прикосновение к своей ладони, крепко сжимающей столешницу. Томо становится близко-близко и порывисто обнимает его, его отросшие волосы щекочут Кадзухе подбородок и шею, и он ощущает исходящий от него запах травы и моря.       – Не уходи, – шепчет Томо куда-то ему в лоб. – Слышишь? Тогда, клянусь, я никогда не брошу тебя. Я виноват. Я совершил ошибку.       От его дыхания, опаляющего лицо, по продрогшему одеревеневшему телу бегут мурашки, но он стоит, не двинувшись ни на йоту в сторону.       Он обнимает его в ответ. Сначала – слабо, потом – крепче. Тянет его на себя, выпрямившись, так что лопатки под широкими ладонями Томо сдвигаются, как тектонические плиты, и он скрипит, будто старые, проржавевшие петли на двери, и вот тогда – тогда-то он чувствует облегчение.       – Мы поговорим об этом, – говорит он ему в шею, – утром. Или днем. Ты не будешь прощен, я не прощаю тебя, – и он вдавливает пальцы в его спину, – но я даю тебе шанс.       – Теперь ты будешь меня учить жизни? – спрашивает Томо с толикой облегчения и сомнения в его словах и заключает лицо Кадзухи в свои подрагивающие от волнения руки.       – Видимо, так оно и будет.       Правая рука Томо скользит чуть выше, но потом он останавливается, замирает, точно каменное изваяние, и только смотрит на него сверху-вниз. Проходят минуты. Их размеренное дыхание сливается воедино с течением времени.       Томо снимает с его убранных в хвост волос ленту, и те падают ему на спину. – Что ты делаешь? – спрашивает Кадзуха. Томо, не отнимая рук от его головы, целует его в лоб, потом – в висок и щеку. Кадзуха упирается рукой ему в плечо, и сердце в его груди, пораженное этим секундным откровением, испуганно трепещет.       Ладонь Томо скользит под его кимоно, за спину, он соприкасается с ним лбом - и вновь целует его, коротко и отрывисто, ощущая вину за проделанное. Очертания его плеч – точно волна в спокойном, как вино в чаше, море, и Кадзуха ведет по контуру их рукой, не понимая природу своего порыва или того, что чувствует.       Вновь скрипят половицы. Слышится странный звук, точно по древесине скользит что-то шерстяное.       – Прости меня и за это, – шепчет Томо тихо-тихо, будто боясь помешать чему-то, что зреет в этой мертвенно спокойной непроглядной ночи, окутанной мглой и туманом, и его губы – теплые и шершавые – на миг замирают близко-близко к губам Кадзухи. И этот миг – вечен, и вдруг все темное куда-то уходит.

* * *

      «Вы знали его?» – спрашивает юркий, нескладный юноша у сгорбившегося старика, сидящего на изломанном гниющем бревне. И тот говорит: «Я знал его, этот человек был моим другом», и юноша видит, что старик не врет.       «Правда ли то, что о нем говорили те ронины?» – и дряблое лицо старика, испещренное временем, обращается к юнцу.       «А что они говорили?»       «Что он преступник», – Сюли всматривается в сине-белые волны, бьющиеся об унылые скалы и играющие с крабами на белом-белом сияющем берегу.       Солнечные лучи уходят под воду, блики бегут по поверхности моря, и фигуры рыбаков, тянущих сети у грубых тепло-серых скал, таинственно мерцают в беспощадном болезненном свете.       «И я им был», – говорит старик.       «Но вы – хороший».       «Нет хороших людей, Сюли, – старик поднимается с бревна и неспешно идет к берегу, не прерывая свою речь, – как нет и плохих».       – Так значит я – плохой? – спрашивает Томо, щурясь на солнце. Сок течет с его ладони прямиком в рукав кимоно. Его губы блестят на солнце.       – Нет плохих людей, – Кадзуха садится по-турецки напротив него.       – А хорошие? – Томо внимательно смотрит на него. – Хорошие есть?       – И хороших нет, – уверенно говорит он. И это – чистая правда, его правда, сказанная от всего сердца.       – Многие бы не согласились с тобой, – Томо протягивает ему дыню. – И были бы правы. Но я не стану говорить тебе об обратном: мне приятно знать, что в твоих глазах я – всего лишь я.       Кадзуха смотрит, как он ест. Так едят люди, которые знают, что самый маленький кусок хлеба – результат большого труда. Он ест с наслаждением и благодарностью к земле, на которой сидит, с благодарностью к людям, что ее вспахивали, и чьим потом и кровью она была удобрена.       У него светлое, осознанное лицо, лицо свободного, счастливого человека, только-только вернувшегося под неприветливое, но родное солнце.       У Кадзухи щемит сердце. Он сжимает плод в своих руках, и мякоть послушно скользит в его грубых шершавых пальцах. Из нее течет сок, пахнущий сладко-сладко, словно только распустившийся весенний цветок.       В его горле стоит ком.       Ему всегда будет этого мало.       Мало этого солнца, мало этого бескрайнего, синего моря, бьющегося об скалы, светлых приветливых волн, искрящихся бирюзой, точно луноппёрки в глубине холодных вод, и мало Томо, сросшегося со всем этим буйством цвета и красок.       Море дышит глубоко, шумно, тихо - гора Ёго, укутанная таинственной дымкой и вечнозелеными аралиями, обступившими ее со всех сторон; небо овеяно фиолетово-золотой пылью, сетью фонарей, тянущихся издали с юга, оттуда, где другие свободные люди пьют за то, чтобы боги были благосклоннее к ним в этот год; в зарослях громко стрекочут цикады.       Но запахи, витающие в теплом влажном воздухе, приглушают любой звук, - сладкие, травянистые; аромат солнца, острый запах камней под корнями аралий, и хвойный – на истоптанной сотнями ног тропе. Их так много, что они сливаются в один, заполняя его нутро и возвращая его самого к чему-то первозданному, к чему-то столь пленительному, как первое сказанное слово или первый сделанный шаг.       Кадзуха роняет голову на колено Томо, сгорбившись, и смотрит на колышущуюся траву, скрывающую собой синюю спокойную гладь моря.       Ему будет мало. «Но ведь это нормально, правда?»       – Нормально что? – спрашивает Томо. Кадзуха приподнимается, чтобы посмотреть на него: Томо, запрокинув голову, сидит, прислонившись спиной к стволу обвалившейся аралии, и глядит на него сверху-вниз. Проницательно, заинтересованно.       У Кадзухи задумчивое, слишком серьезное лицо, и отчего-то Томо это совершенно не нравится. Он приподнимает его подбородок свободной рукой, другой – берет дыню из его рук, и криво улыбается, глядя на истерзанную плоть в своих пальцах.       – Что-то волнует тебя.       Кадзуха молчит.       Томо берет его руку в свою, переплетая их пальцы, и подносит к лицу, чтобы оставить на его выбеленных костяшках едва ощутимый поцелуй.       Повисшее молчание говорит ему о многом.       Кадзуха оценивающе смотрит на него. Шестеренки в его голове трутся друг об друга, двигая мысль, тугую и уставшую.       – Это мелочи.       – Но они беспокоят тебя, не так ли?       – Меня беспокоит целый свет, Томо. Так что ж теперь?       Томо подается корпусом вперед.       – Ты слишком много думаешь, – выносит он свой вердикт, сжимая его липкие, горячие пальцы в своей руке.       Кадзуха отворачивается от него, ставя точку в этом диалоге, и поднимается, отнимая свою ладонь. Идет к морю, поднимая пыль под своим под своим уверенным вышколенным как у солдата шагом.

* * *

      Ночь проглатывает город, как голодная собака. То тут, то там загораются фонари, и улицы полнятся вымотанными, изведенными ожиданием праздника людьми. Томо подталкивает его к двери, не отрывая от него горящего темного взгляда.       Внутри тепло, тускло мерцают потолочные лампы. Со стороны кухни доносится громкий смех Сюй Люши и Инь Син. Булькают наполненные вином бочки, и шипит плита.       – Тут люди, – говорит Кадзуха одними губами. Томо прикрывает его рот ладонью – всего на миг, призывая его к молчанию – и ведет его по ярко освещенному коридору к крутой непрочной лестнице.       Полупрозрачный тюль поднимается к потолку из-за холодного ветра, проникающего через приоткрытые узкие окна, словно привидение, и скользит по их лицам, спинам и рукам, запоминая их очертания в этот миг жизни, который они унесут с собой на тот свет, так и не поведав о нем никому другому.       Они приваливаются к наглухо запертой двери кабинета. Томо настойчиво целует его в губы, беря его лицо в свои руки, и пару секунд они стоят неподвижно, ошалев от собственной храбрости. Две фигуры, окутанные тьмой, сливаются воедино.       Кадзуха снимает его оби и роняет тот на пол, отстраняется, медленно переводя взгляд с его губ на собственную руку, замершую на широкой полуобнаженной груди.       – Если это прощание, то я хочу, чтобы оно надолго тебе запомнилось.       – Это не прощание, – Томо убирает его волосы за спину и коротко целует его в шею, – мы не прощаемся. Понял? - и он звучит уверенно и зло, звучит с упреком, словно допускать об этом мысль – уже преступление.       – Меня не будет очень долго.       – Пару месяцев, полгода – это мелочь в сравнении с жизнью.       – Ты… – пораженно говорит Кадзуха, поднимая на него горящий признанием взгляд. – Не говори этого.       – Что? Я устал делать вид, будто ты не любовь всей моей жизни, – Томо заводит руку ему за голову и собирает его волосы в кулак, ощущая их шелк и скопившуюся на концах влагу. Их бедра соприкасаются.       Кадзуха не в состоянии переварить его слова как следует, потому что раскален до предела, и ему чудится, что он весь горит – ладони, грудь, лицо. Лицо – больше всего. Кровь стучит в его висках набатом.       Он проводит рукой по груди Томо, по ребрам, следует по еще не проторенной тропинке к его шее и сталкивается с ним губами.       Коридор полнится ими, стены внимают, запоминая и пряча их молчаливые признания в потолочных трещинах.       Луна насмешливо глядит на них из окна, и ее плоский диск иллюзорно трепещет в складках полупрозрачной занавески. «Это не прощание, конечно, нет» - говорит она им. Она всегда знает больше.       – Где эти двое? – спрашивает Бей Доу, закинув на плечо Инь Син руку. Ее лицо краснеет по мере того, как пустеет графин.       – Вот-вот будут, – говорит Сюй Люши, перемешивая зажаренный с помидорами картофель. Хай Лун берет вторую лопатку и снимает сковороду с плиты. Мясо шипит, и его острый, яркий аромат повисает над столом. Фу Жун, стройная и темнолицая, тянет носом воздух.       – Куда-то спешим, капитан? – смеется Скупердяй, подобревшая еще после второй бутыли.       – Домой, – говорит Бей Доу, ударив ладонью по столу, – и счетовода ведет в сторону от испуга. Су Лин тотчас ловит ее за шкирку.       – Не уверена… – шепчет опьяненно Хуэй Синь, – но вро-оде бы, – и она лукаво щурится, – они пошли…       Инь Син прикрывает ее рот рукой.       Сюй Люши глядит на Хуэй Синь с укоризной из-под паровой пелены.       – Слышишь? – спрашивает Кадзуха, отстранившись от Томо, и поворачивает голову в сторону лестницы.       Но Томо слышит лишь сбившееся дыхание Кадзухи.       Он обводит губами его ровную, бледную ключицу. Там, за ребрами и тугими мышцами отчаянно бьется его сердце, стук которого Томо ощущает под своей широкой ладонью.       Его пальцы забираются под пояс широких штанов, и мысли о Бей Доу и Сюй Люши тотчас испаряются из головы Кадзухи.       – Где ты получил его? – Томо целует его старый, уродливый шрам на бедре, и ведет носом по тазобедренной кости вниз.       – В Ли Юэ… – Кадзуха проводит рукой по его волосам, не решаясь запустить в них пальцы, и терпеливо ждет. – Мы с Бей Доу ловили рыбу в деревне, и старый причал обвалился под нами. Я упал на обломок и поранил бедро… Томо улыбается, прикусывая тонкую кожу в сгибе.       – Не то, что ты рассчитывал услышать, верно? – тот улыбается с ним, ощущая трепет где-то в животе.       – Это лучше того, на что я рассчитывал, –говорит Томо.       – А на что ты рассчитывал? – спрашивает Кадзуха, запрокинув голову и прикрыв глаза.       – На кровопролитную бойню.       И он крепко сжимает его бедра.       Вечернюю тишину нарушает шумный многозначительный вздох.       Хай Лун придерживает Бей Доу одной рукой.       – Я дойду, черт побери тебя, – не очень разборчиво говорит она, прислоняясь боком к периле и убирая от лица тюль. – Дойду.       – Вы здорово перебрали, капитан, – Бей Доу слышит в его голосе добрую насмешку. Почему-то смущается.       – Вы уверены?       – Тут дойти… – она прилагает усилие, чтобы говорить внятно, – всего ничего. Давай, иди уже отсюда. Кто-то ведь должен следить за Хуэй Синь?       Хай Лун решает не говорить ей о том, что та под строгим надзором Инь Син, и лишь кивает, нерешительно убирая руку с ее талии. Он смотрит, как Бей Доу неспешно преодолевает ступень за ступенью, опираясь на кривые перила, и трет пульсирующий от боли лоб.       Она снимает грубые, испачканные в грязи ботинки, и облегченно вздыхает, ощутив на своих ступнях вечернюю прохладу.       В ее налитой свинцом голове будто гудит рой пчел. Бей Доу ведет то в одну сторону, то в другую, и она идет, рукой придерживаясь шероховатой стены.       Ей отчего-то тоскливо.       Сегодня их последний день на этой земле, но они не вернутся домой. И пусть сердце ее часто поет о море, непримиримом, буйном, в котором растаяла большая часть ее жизни, но поет оно и о любви.       Так удивительно, что люди любят, и так от этого гадко, но мир не стоил бы и моры, если бы люди вдруг разучились любить друг друга. И жизнь ее ничего бы не стоила без любви.       Она упирается руками в стену и стоит так какое-то время, выравнивая дыхание. Инадзумское вино не то, что вино из Ли Юэ. Другое, более тусклое, но крепкое, с каким-то травянистым оттенком. Оно бьет не в голову, бьет – в сердце. Или так она думает, потому что давно не пила?       Бей Доу смеется, беззвучно и весело, и неспешно идет вглубь коридора. Тело ее благодарно млеет от вечерней прохлады, разлившейся в коридоре.       Она останавливается у двери, упирается в нее лбом и ищет ключи в своих карманах. Какое-то движение на периферии отвлекает ее, и она, испугавшись, оборачивается.       Томо смотрит прямо на нее, сидя по-турецки под запертой дверью кабинета. Его спутавшиеся волосы трепет ветер, лицо – спокойное, умиротворенное; на оголенных плечах играют причудливые тени пролетающих мимо птиц и рябь от полупрозрачной занавеси на окне.       Кадзуха спит у него на руках. Трудно отличить, где его руки или ноги. Лишь его макушка блестит ярко-ярко в лунном свете, точно посеченная седина старого, немощного человека, и его рука, испещренная тонкими полосами царапин.       Бей Доу садится у двери в нескольких метрах от них, роняя сапоги посреди коридора, и трет горячее, пылающее лицо руками.       Томо отнимает пальцы от рта и прислоняется к спине.       Они оба молчат.       Снова спит море, спит остров, укутанный ярким заревом ночных фонарей, спит небо, под куполом которого в тени коридоров улиц стынет то тайное, что они умалчивают.       Они не спят.